Однажды я не выдержала и решилась попытаться кое-что сделать..
Мама была одна, без Сержа, сидела на кухне, пила кофе и читала журнал. Я с деланно беззаботным видом, даже напевая песенку, подошла к ней, чмокнула в щёку и с улыбкой Гуимплена затараторила:
- А дядя Серёжа на самом деле такой добрый! Он меня как дочку любит, это так здорово! Вот приходит по ночам, - тут я чуть ни захлебнулась воздухом или слюной – не помню. Помню, что на некоторое время перестала дышать, просто не могла, не получалось, воздух в грудь не набирался. Поэтому получилась секундная пауза, в которую я успела заметить, как потемнело лицо матери, как сдвинулись её брови и сузились глаза. Эта мгновенная физиологическая задержка моей придуманной «спасительной» речи могла спутать все карты, испортить мне весь мой, как тогда казалось, идеальный, замечательный план!
- Что? – голос матери не предвещал ничего хорошего. В лучшем случае – визг и оскорбления. В худшем… я боялась думать. Надо было срочно исправлять ситуацию, и я, судорожно сглотнув воздух со слюнями, загалдела ещё пуще:
- Ну, он приходит мне одеяло поправить, даже подоткнуть его… подушку… там… поправляет… ноги укрывает… очень заботливо…
Деревянный человечек Гуимплен улыбался растянутым до ушей ртом, хотя в его маленькой душе холодел ядовитый ужас. Поймёт мама или нет? А если поймёт, то что будет? Как она отреагирует? Может, лучше бы не поняла?
Мама отодвинула чашку и швырнула в сторону журнал.
- Так, ещё раз. Серж приходит к тебе ночью… поправить постель? А ты ещё не спишь и ждёшь, что ли?
- Ой, нет! – звонко, по-пионерски отчитывался Гуимпленчик. – Обычно уже сплю, конечно! Но иногда из-за этого просыпаюсь, и тогда дядя Серёжа говорит «Спи, малышка, всё в порядке!» и сразу уходит. А у меня и одеялко уже подоткнуто, и подушка… удобная такая под головой…
- Ты это сейчас шутишь со мной или что? Или вы с Сержем договорились меня разыграть? Я не понимаю цели! Что вообще происходит? – мамин голос становился всё более опасным и обещающим муки ада.
- Нет, мам, почему? – теперь уже надо было играть до конца, хотя я поняла: толку не будет. Никакого. По крайней мере, для меня. – Я просто решила тебе рассказать, какой дядя Серёжа добрый.
- Ага… думала меня порадовать, да? Или… что? – теперь в мамином тоне слышалась издевательская насмешка. – В общем, так. Давай так… Ты эти глупости брось, идиотку-то из себя не строй. А то я не знаю, что ты уже как минимум год озабоченная дура. Чешется, да? Зудит? Фантазиями развлекаешься, ручками блудишь? – материн голос становился всё более металлическим, звонким и злобным. Помню, мне подумалось, что она всё поняла, обо всём догадалась и решила, что виновата я. Во всём виновата только я сама. Игра проиграна, мой план провалился. – В общем, только пикни ещё про это хоть кому-нибудь! Мало того, что себя выставишь озабоченной идиоткой, так ещё от меня получишь… на орехи… ох, как получишь! – мама даже занесла руку, чтобы показать серьёзность своих намерений, а я всё ещё с физиономией деревянного Гуимплена втянула голову в плечи и зажмурилась. – Прекрати улыбаться, кретинка! – мама уже орала. – Никакой дядя Серёжа тебе больше одеяло поправлять не будет! Забудь и не мечтай даже! Пошла вон отсюда, Лолита недоделанная!
Дважды просить не понадобилось – я почти телепортировалась в свою комнату, где совершенно без сил рухнула на тахту и свернулась в крохотную запятую. Я не знала, кто такая Лолита, и это почему-то адски тревожило. Сердце бешено колотилось, я вся тряслась и чувствовала себя… чувствовала себя самой грязной и вонючей тварью, какая только может существовать на свете. От отвращения к самой себе меня тошнило, во рту было горько, а всё моё ещё совсем детское тельце было покрыто липким и холодным потом. В животе взвилась резкая и очень странная боль… То был первый мой криз, настоящий адреналиновый криз. Потом, позже, эти мучительные приступы навещали меня регулярно долгие годы, и бывают по сей день, я отлично знаю эту боль, научилась с ней справляться и понимать её причины, а также замечать первые признаки, самое начало. Но тогда, в десять лет… Оно случилось впервые, было страшно и мучительно. Тогда я просто перележала первый приступ. Тихо перележала… До следующего утра.
Мама не обманула: Серж ко мне больше не приходил. Правда, разговаривать со мной он с той поры вообще прекратил. Я перестала для него существовать. Он даже никогда больше на меня не смотрел. Впрочем, мне это было всё равно.
Потому что я поняла главное: мама меня не любит. Совсем. Ни капельки. Даже надежды на это больше нет и быть не может. Своим рассказом про «поправить постельку» я окончательно, навсегда и очень далеко оттолкнула от себя ту маму, которая когда-то тискала меня, целовала и называла удивительными, самыми прекрасными в мире ласковыми словами. Никто не умел придумывать нежные словечки лучше неё…
Я, я сама всё это убила, уничтожила своей тупостью, мерзостью, неумением потерпеть всякую ерунду! Проявила свою грязную сущность, ещё и улыбалась, гадина. Представляю, какой противной была я в те минуты – меня ж надо было прихлопнуть, как клопа вонючего, зажав нос, чтобы навсегда избавить чистый и правильный мир хотя бы от одного урода, вроде меня. От меня…
Меня нельзя любить, это невозможно, таких не любят. Таких терпят и щупают. Всё. Может, папа потому и умер, что делал нечто невозможное, то, что нельзя: он меня любил. За это и умер. А не надо было любить гадость.
…А вдруг Серж на самом деле хотел всего лишь поправить мне одеяло? А я… Что ж я в таком случае натворила? Значит, я на самом деле грязная… Лолита.
С тех самых пор, с десяти лет я никогда больше не спала на животе. Не могу… Накатывает страх, если вдруг лягу так. Будто током бьёт, поэтому сразу переворачиваюсь на бок, на спину – только не лежать на животе!
После той ночки с «приступом» я позвонила своему доктору, вкратце всё описала, и мы вместе пришли к решению прекратить эту дурь с таблетками. Боже, насколько же мне стало легче буквально на следующий день! Будто мне разрешили снять тяжёлые доспехи, латы и прочие кошмарные одёжки железного рыцаря. Тело почувствовало лёгкость, ушла скованность и наладились, пардон-простите, все женские дела – буквально за неделю.
А замыкания… С ними всё по-прежнему. Они продолжились. С той же частотой и с тем же эффектом, стопроцентным эффектом присутствия. Ну и что? Да и пусть. Я просто больше никогда и никому не стану ничего рассказывать. Ведь ни объяснить толком, ни понять всё это просто невозможно. Смиримся!
Ларке я сказала, что всё у меня прошло, а Сашка с Илюшей и не знали ничего. Им я выдала версию, что у меня был депрессивный эпизод, который мы с доктором успешно пролечили. Все остались довольны. Все успокоились. Вот и хорошо.
…Идём на посадку. Соседка деликатно потеребила меня за рукав:
- Аня! Милая! Просыпайтесь! Надо пристегнуться и… садимся, в общем!
Через минуту мы уже бурно обсуждали мои будущие будни нового репатрианта. Милая соседка подробно рассказывала, что да как я должна делать, чему верить, чему нет, что в первую очередь, что в десятую. Весьма настойчиво женщина предложила записать мне её номер телефона: «В любой момент звоните, я вам всё растолкую, объясню, расскажу!» Я вбила в свой мобильный названный номер. Чей номер-то? Как это часто со мной бывает, имени соседки своей я не усвоила, а переспросить стыдно, неловко. Она вот мне «Анечка, Аннушка, Анюточка», а я даже не соизволила уложить в своей голове элементарное - как зовут мою удивительно приятную и добрую соседку по полёту. Слишком занята собой и своими мыслями, не до кого мне. За это и буду наказана: никогда не позвоню по записанному номеру, даже если вдруг мне очень понадобится. За невнимание к людям надо платить – неполучением от них же помощи и поддержки. Они и так, как в этом случае, многое могут дать просто так, в кредит, по доброте душевной, но ущербному существу, вроде меня, не умеющему любить в самом широком смысле этого слова, не дано оценить… А если даже ценю и благодарна, то чисто теоретически, так - вообще. Но запомнить имя уже выше моих сил и возможностей. Погано. Но, видимо, неисправимо.
Итак, я в Израиле, на новой родине, со всем новеньким вокруг. «От себя не убежишь!» - противным тоном матери звучит у меня в голове. Не убежишь, нет, от себя – ни за что. Всё моё осталось со мной. Но вот от вас, от людей, как бы близких, а по сути – самых чужих на свете, самых далёких и не нужных, ещё как убежишь, улетишь! Именно на самолёте, чтобы подальше, за тысячи километров и без шанса встречи. Пусть всё моё осталось со мной, я им, может, дорожу и не хочу избавляться – это моя жизнь, моя судьба, не отрекусь и не забуду.
Но кроме Сашеньки и Ларки у меня нет больше людей, о которых болело бы сердце и скучала душа. Так ведь Сашенька всё равно на другом конце света уже давно, а Ларка… Скайп нам в помощь, и будет ездить ко мне по пять раз в год. Заставлю! Да она и сама захочет.
А новая земля, новая родина помогут мне самой обновиться и разобраться в себе. И, может, в замыканиях… Уж больно интересно: прекратятся они здесь или я их привезла с собой и сюда? И они теперь со мной навечно?
- Счастливой вам абсорбции, Анечка! Звоните всегда! – я оборачиваюсь на ходу, когда мы всей толпой движемся к паспортному контролю. Моя соседка, отстав метров на пять (совсем она пожилая, ходит небыстро) приветливо машет мне рукой и посылает воздушный поцелуй. Я делаю то же самое… Прощаюсь навсегда, хотя, кто знает: Израиль страна небольшая, может… кто знает…
КАК СВЯЗАТЬСЯ С МОИСЕЕМ
ЧАСТЬ 2
ОДИНОКАЯ ПУСТЫННИЦА
Вот уже полгода я живу новой жизнью: в новом для себя доме, в незнакомом прежде городе, в совершенно другой стране. Живу неспешной жизнью рантье, потихонечку учу иврит, наслаждаюсь неведомыми мне ранее ощущениями бытия, из которых главные: покой и доброжелательность мира. И прицепом к этому пришло невесёлое чувство сожаления о том, что вся прошлая жизнь была на другом во всех смыслах полюсе, и уже никогда ничего не повернуть, не повторить, не исправить. Теперь я просто знаю, что, оказывается, жизнь может быть очень даже другой и вовсе не из-за присутствия-отсутствия количества сортов колбас. На моей прежней родине последние годы количество колбас зашкаливало, и в этом соревновании побеждало Израиль с отрывом. По количеству… Колбас…
Но какая колбаса, зачем колбаса, почему колбаса, если бредёшь по далеко не самой красивой улице города вот уж совсем не шедевральной архитектуры, а в душе твоей прыгают тёплые солнечные зайчики. И так они там, внутри, резвятся, что ты иногда даже глупо хихикаешь и уж точно не можешь прекратить улыбаться. И не деревянной улыбкой несчастного Гуимплена, а честной и прущей прямо из твоей души, той улыбкой, которая в любую секунду превращается в тёплый «Шалом!» всем встречным-поперечным. А что делать, как можно по-другому, если и они все вокруг такие! «Ма-а-а, а он первый начал!»
Я не боюсь здесь улыбаться прямо на улице, в магазине, в кафе – где угодно. Знаю, что, кроме ответной приязни и понимания моего настроя, не будет ничего. В смысле – ничего плохого. Никто не хмыкнет, не гыкнет, не просипит наше «душевное «Чо скалишься?».
Мне здесь хорошо
|