СОЛО НА ДВА ГОЛОСА

видела… Она улыбнулась мне, а потом перевела взгляд на свою тогдашнюю мамашу.
- Малюли сюли! – радостно вскрикнула дочка, глядя то на меня, то… на меня. И расхохоталась. Ложка с грохотом вывалилась из её ручки на пол.
- Что ж такое-то! – молодая и нервная мать резко обернулась назад и сделала шаг к стульчику с ребёнком, таким образом здорово толкнув меня и даже слегка врезав мне локтём прямо в пах. Я ойкнула, отлетела в сторону и… вновь оказалась у себя. Сегодня. Где надо.
…И продолжила ждать закипающего молока, которое за время замыкания не успело даже забулькать, а ведь нынешняя плита – не чета той, из прошлого! Значит, времени прошло… нисколько. Ничего не прошло, ни минутки. Я вывалилась из времени и пространства, и настоящее время этого и не заметило, а пространство меня, похоже, и не теряло.
Я выключила плиту и на слабых, негнущихся ногах бросилась к своей мобилке, чтобы набрать Сашкин номер.
- Доча! Милая! Привет! – голос плохо меня слушался - хриплый, срывающийся, плачущий. – Как ты, малыш? У тебя всё в порядке?
- Всё нормально, мам, ты чего? – дочь удивилась и встревожилась. – Ты там не переела своих таблеток? Может, их всё же слишком, зачем ты вообще их принимаешь и ходишь к мозговеду, вот не понимаю! Прости, но, сдаётся мне, ты какой-то дурью маешься и делаешь что-то не то…
Всё, меня отпустило, дочка «звучит» как обычно – уверенно, звонко и независимо. Она здорова и у неё всё хорошо. Да и насчёт мозговеда, возможно, она и права. От лекарств мне дурно, а замыкания никуда не делись – вот они, родимые, со мной и невредимые.
Убедившись, что с Сашенькой всё хорошо, начала обдумывать последнее замыкание: вот так я люблю, вот так умею любить – даже дочь. Вернее – не умею. Со стороны увидела себя не по делу замороченную – подумаешь, плита плохая! Подумаешь, молоко раздражает! Да ты оглянись, дурище, посмотри, что у тебя сзади творится! Вот же главное, вот он – повод для счастья, а ты уткнулась в идиотский, ничтожный ковшик и сделала из него фетиш своего раздражения. Помню это раздражение, помню… Всё бесило. В том числе – лопотанье дочери за спиной. Разве я не обожала Сашку? Наверное, обожала. Но радости от этого не умела испытывать. Не умела я любить.
Да и после замыкания, когда позвонила ей. Ну, что бы сказать – доча, мол, сейчас тебя вспомнила – кроху, как ты со мной разговаривала в восемь месяцев… что-то пыталась мне объяснить важное, а я тогда, дура, ничего не поняла! Не помнишь, часом, что конкретно ты хотела до меня, идиотки, донести, лапушка? Ну, посмеялись бы вместе, понежничали по телефону – нормально же, да? Но не для меня. Не умею. И даже не уверена, что хотела бы так сделать. Зачем? Ведь потом, наверное, заданную высокую планку отношений надо держать, раз уже поднимешься туда. А я, скорее всего, удержать не смогу, потому что любая хорошая минута всегда проходит, после неё остаётся то, что всегда, рутина – минуты, часы, сутки и годы обычные, не хорошие и не плохие, просто приземлённые. А после высокого полёта в красивом небе очень обидно ползать каракатицей в самом низу, глядя на бирюзовое небо, но уже недоступное и далёкое. Лучше и не взлетать, наверное. Лучше не брать высокую ноту в отношениях – высокую в смысле нежности и любви, чтобы потом не давать петуха, пытаясь повторить. Ведь кто знает, получится ли? У тех, кто умеет петь, владеет голосом, учился, наверное, получается. Но я-то не умею…
Следующее замыкание случилось буквально через неделю после. И было оно куда хуже и страшнее.
Опять и снова мусолила я в голове дикие, страшные, грязные слова Лёшки о… выражусь культурно – об интимной стороне нашей жизни. Таблетки не помогали ни расслабиться, ни не думать. А я ненавижу эту тему! Ненавижу её в разговорах даже в шутку, в анекдотах, в кино – где угодно! И не потому что ханжа или придуриваюсь, а потому, что, если углубиться в эти мысли или разговоры, меня всегда, всегда, смолоду начинает тошнить и становится горько во рту. Будто я страдаю некими желудочными заболеваниями - а я не страдаю! Нет у меня никаких таких болячек. А реакция подобная есть.
Поэтому всегда уходила от заданной кем бы то ни было темы, не принимала участия в шутливо-скользкой болтовне, даже с подружками. Когда об этом со мной по разным причинам – по любым! – пытались заговаривать мужчины, я резко прерывала их и просила больше никогда со мной не беседовать. Они, кстати, всегда удивлялись, часто принимали меня либо за ханжу, либо за чокнутую на сексе, только с другой стороны - интимофобку; в иных случаях на этом моментально заканчивались только что начатые отношения. А дело-то было лишь в том, что я опасалась дурноты, тошноты и вкуса желчи во рту, но не считала никогда нужным конкретизировать то, что меня гложет. Стоит представить, какой разговорчик бы мог получиться. Умора. «Простите, но я не люблю данную тему, потому что от слова «оргазм» у меня случается желудочный спазм, а при слове «клитор» - неприятные выделения желчи, ощущаемые во рту.
Пусть думают, что хотят. Нет и всё! Тема табуирована.
На самом пике лечения таблетками по научной и мудрой схеме, меня начали опять и снова навязчиво донимать мысли и воспоминания о том жутком разговоре с бывшим мужем. Однажды была я дома одна, без Илюши. И хоть на дворе царил белый день, меня неудержимо влекло прилечь: сил не было никаких, хотя спать не хотелось. Хотелось лежать ровненько, не шевелясь и пялиться в потолок. Не отрываясь. Как на экран в кинотеатре, но чтобы кино при этом не показывали.
Легла, плотно задёрнув шторы и включив кондиционер на 18 градусов. Люблю, когда холодно, потому что легче задрёмывается. Лишь во сне или в дрёме наступает настоящее расслабление, облегчение…
Лежу, вытянувшись, чтобы всей спиной чувствовать мою жёсткую «полезную для спины» кровать, слушаю тихое шуршание кондея, вокруг полумрак, прохладно. И вдруг – странное ощущение! Будто что-то меняется… шуршание становится похожим на зимнее завывание ветра за плотно закрытыми окном. Да, конечно, это же сильная метель на улице! Кровать под спиной делается мягче, будто откуда ни возьмись подо мной появился матрасик… стало почти совсем мягко! Не то, что на моей нынешней жёстко-ортопедической тахте, исключительно полезной, как внушает реклама…
И запах. Запах комнаты моего детства – смесь ароматов клеёнки, которой обклеена дверь, застиранного тысячу раз белья, плохо закрытой гуаши, что стоит на моём письменном столике рядом с кроватью. Я чувствую этот запах, он назойливо щекочет мой нос, заставляя вертеться, крутиться, пытаясь избавиться от наваждения. Не успеваю…
…И вот уже я нахожусь там, где я же, десятилетняя, лежу на своей тахтушке в тогдашней любимой позе - на животе, пытаюсь уснуть. Помню, хорошо помню, как мне что-то мешает, какая-то тревога или даже страх. И такое повторяется уже не одну ночь, а будильник, что на тумбочке, заведённый на семь утра, успел превратиться в моего страшного врага: он такой огромный, тяжёлый, с жирно нарисованными цифрами. И, боже мой, как громко и надсадно он тикает! Просто разрывает мозг своим тиканьем, гадина!
Вижу, как я, маленькая, приоткрываю глаза и смотрю в темноте на тикающую тварь. Сейчас моё зрение мне не позволяет видеть в темноте так, как я могла тогда. А в детстве я отчётливо могла видеть, что стрелки зло показывает, к примеру, два часа. Ночи. А у меня, десятилетней, бессонница, натуральная бессонница. В животе холодный ком, на лбу капли пота. И тревога разъедает мою душу, какая же мучительная тревога! Я помню, девочка моя, помню…
Внезапно тихонько вскрипывает дверь. Я шарахаюсь к стене… я знаю, кто пришёл.
Мамин Серж на цыпочках подкрадывается к моей кровати, к лежащей девочке. Я вижу – моё зрение вдруг превратилось в зрение маленького ребёнка – как девочка судорожно сжалась под одеялом, как стиснулись её кулачки. Нет, это я видеть не могу. Но я помню.
А она знает, что сейчас будет делать её «новый папа».
Серж просовывает руки под одеяло. Помню! Помню: поскольку я лежу на животе, его руки пропихиваются между поверхностью тахты и моим животом. Холодные, ледяные руки.
- Я только поправлю твою постельку, - его шёпот дрожит и фальцетит – вот как может шёпот звучать фальцетом? А может. – Не беспокойся, малышка, я быстренько, ты спи.
- Не надо, пожалуйста, дядя Серёжа! – всхлипываю я, десятилетняя. – У меня всё в порядке с постелькою!
- Тс! Ты не знаешь! Одеялко сбилось… я поправлю сейчас, и всё будет хорошо…
Это продлится недолго, всего минут пять. Он пощупает меня холодными пальцами и уйдёт. Больше ничего не случится. Надо просто закрыть глаза и чуточку потерпеть… Терпи, моя девочка, терпи, у тебя нет выбора.
Я отпрыгиваю от стены и с воплем, адским воплем набрасываюсь сзади на спину ненавистного Сержа.
- Сволочь ты поганая, чтоб ты сдох, мерзавец, а ну пошёл вон отсюда, морда ублюдочная! – ору я что было сил, наваливаясь на мужчину сзади и пытаясь сделать ему как можно больнее.
Но мои кулаки будто проваливаются во что-то мягкое, а сама я начинаю заваливаться вперёд, в собственную детскую кровать, рискуя придавить себя же, десятилетнюю…
…Через мгновение я уже снова лежу на спине в своей взрослой спальне, но в моих ушах застыл визгливый мужской вскрик: «Ой, что это? Больно же!» Я всё же ударила его? Как?

Последнее происшествие «с Сержем» стало переломными моментом. Я решила прекратить приём препаратов, от которых никакого толку, только хуже во всех остальных смыслах. И, надо заметить, самочувствие после этого довольно быстро улучшилось – во всём. Кроме замыканий. Но на них не действовало вообще ничего. Ни присутствие препаратов, ни их отсутствие.
И ещё, благодаря жуткому ночному происшествию, я поняла кое-что важное. Во-первых, причины тех моих детских бессонниц. До этого мне почему-то не доставало ума сложить два и два. Наверное, я всё же на самом деле не очень умная. Серж часто захаживал ко мне «поправить постельку», и каждую ночь я со страхом этого ждала. Вот вам и бессонница. А жуткие головные боли, которые начались у меня тогда и от которых не всегда помогал даже мамин пенталгин, это лишь следствие отсутствия полноценного ночного сна.
И последнее… Вероятно, именно с тех пор тема секса стала для меня болезненной и не радостной – на всю мою жизнь. В юности гормоны сделали своё дело – на время, они же постарались и на время же заставили моё сознание и подсознание выключить ту жуткую тему… Поэтому было и легко, и радостно играть в нормальные для мужчин и женщин игры. Какое-то время, очень недолгое. А потом опять навалилась свинцовая тяжесть – стыд, чувство вины, ощущение себя грязной при почти любом сексуальном контакте. Даже при намёке на него. Но память всё ещё блокировала чёткое осознание причины этого. И вот почему… теперь мне тоже это стало так очевидно!
Помню, как я пыталась что-то сделать с той ситуацией, которую мой мозг отказывался воспринимать правильно. И что было бы правильным? Осознать, что меня по ночам банально лапает педофил – мамин муж, и устроить революцию? Или затаиться и перетерпеть – несмертельно же, без последствий, и тогда скандалов не будет, да? Сознание десятилетней девочки болезненно крючилось и тряслось, как от ударов тока, было больно и мучительно, страшно и непонятно.