Великий Чихачевский пруд. продолжение.

размыкаю глаз, и, убедившись в том, что я вернулся весь, ничего важного и востребованного не обронил случайно по пути, спросила:

"Ты куда ходил?"

"Сам не знаю!" - прижался плотнее я холодным животом к её теплой пояснице: "Глаза не мог разлепить. Ходил вслепую".

"Почему так долго?" - на всякий случай потребовала она отчета о моем бесконтрольном отсутствии.

"Дверь долго не мог нащупать. Мотылялся по саду, случайно забрел к Зубахе в койку".

"Укусила?" - уплывая обратно в сон, уже совершенно безразлично поинтересовалась она.

"Звякнула пару раз стальными зубами, но я увернулся и успел по дороге домой пописать в её дежурное ведро".

"Да, я слышала, как грохотало за окнами. Спи, бабник. Завтра потешишь своими докучными сказками", - лениво спотыкаясь языком о зубы, уже из другого пространства и времени сказала она едва слышно так, что я догадался - всем ею старательно взращенным в себе жирам, белкам и углеводам до меня давно нет никого дела.
Я снова был одинок и беззащитен.

В соседней комнате сотрясал храпом Вселенную тесть.


                                      28.



Дед Пердяк, сидя у меня в изголовье, доставал меня целенаправленно и размеренно. Он прошептал:

- Твой язык - самый заразный человеческий орган. Чтобы не распространять заразу, нужно крепко держать язык за зубами.
А то - ой, беда, ой, беда!
Тебе-то что! Намял во рту всяких буквов, сплюнул их в кусты вместе с последней каплей - в трусы, а Кукван второй сезон безвылазно сидит в позе Лотоса на болотной кочке и сосёт контактным местом из недр газовые пузыри. Говорит, надо - чтобы какой-то будомудобздыньской силой наполниться.
И так там будет сидеть до победного посинения.

- Хватит меня виноватить, дед! Я же признал свою ошибку! А повинную голову меч не сечет, - нашелся я, чем отшептаться перед Пердяком.

- И где ее нащупать, эту самую голову? В каком месте она у тебя растет? Молчи уж, не выдавай себя, - приложил дед кривой палец к губам: - А то припомнят, как ты, доброволец хренов, колхозное стадо на клеверное поле загнал. Потом неделю коровы пузами черкали землю.

- Не загонял я ваших коров. Наоборот, предоставил им полную свободу выбора, символически намекнул на то, что скоро станет с каждым из вас без хорошего пастыря. Поэтому можешь перестать корчить мне рожицы и загибать пальцы.

- Что же ты не умный-то такой? - зло про свистел шепотом дед: - Я показываю тебе глазами на свои шнурки, а ты заладил одно и то же - не был, не принимал, не виноват. Или читать с похмелья разучился? - и ткнул мне под нос свою ногу с зашнурованным ботинком.

- Ой, прошу экскузьмы! Забыл, отвлёкся!

И - правда! Как же я мог забыть?!

Дед два лета подряд обучал меня мудреному шнуровому чтению, позаимствованному им из Кипу.

Кипу - мнемоническое приспособление древних перуанцев или инков, заменившее им письменность и состоявшее из разноцветных шнурков, переплетавшихся особенным образом и снабженных узлами. Разные цвета имели особое значение: желтый - золото, красный - ярость, воинственность и т.д.

Порядок нитей определял численность населения, оружия, продовольственных товаров. Счет у инков велся на основе десятичной системы.

По шнуркам можно было прочитать не только сложные сравнительные записи или хронику событий, но и высокого штиля поэтическое произведение, затянутое мелкими узелками музыкальных нот.

Я пытался исполнить одну такую древнеперуанскую оперу, строго соблюдая размер и пропевая каждую нотку, но из меня почему-то изрыгалось то July Morning (Uriah Heep) в грузинской версии вокально-инструментального ансамбля "Иверия", то Mr. A. Jones (Juicy Lucy), а то и знаменитая кода из A Day in The Life (The Beatles).

Дед на правах сельского жреца, бывшего председателя сельсовета и генерального кипукамайю поставил себе и героически преодолел сложнейшую задачу.

Он усовершенствовал шнуровое письмо, добавив к основному семицветью еще пять цветов; из узлов, бантов и петель накрутил на серых, черных и коричневых нитях 112 слогов и четыре трифтонга, а на бежевых и белых пять легко запоминающихся дифтонгов и 108 слогов.

Я был прилежным учеником у деда, наивно полагая, что никто больше кроме меня и деда не владеет тайнописью.

В одном из последних домашних заданий, закрепляя пройденный материал, я связал из четырех цветных клубков пряжи и трех бельевых веревок солидную поэму, которую посвятил жене. В хвосте поэмы, скрученной в шестицветный канат, я завязал три восторженных бантика и петельку с выпуском на двенадцать тактов, чтобы затем амфибрахием наглядно в три узла затянуть трёхстопный ямб.

Поэму я развесил аксельбантом на заборе, граничащим со двором Петяни, и позвал жену полюбоваться изящной и яркой, как деревенский лоскутный половичок, веревкой, сплетённой мною в часы творческого безделья.

Жена вышла во двор с тазиком постиранного детского белья, обутая в дырявые галоши на шерстяной носок, - в общем, не соответствуя торжественному моменту, - для приличия и под гнетом воспитанности внимательно оглядела веревку, даже пощупала из жалости к гениальному произведению два узелка с бантиком и вдруг ошарашила меня, объявив:

- Мотивчик мне понравился, а текст - не знаю, как сказать, чтобы не обидеть - слабенький, горбатенький и на любителя, хотя гамма чувств выплеснута бойко. Но, всё равно, на твоем месте я бы всё пере вязала и затянула иначе. Особенно, вступление. Много лишнего наплел.

- Например? - обиделся я на то, что жена свободно владела шнуровой письменностью. Черт знает, какие еще способности и знания она скрывала от меня.

- Далеко за примером ходить не надо. Вот! - она поставила тазик на землю, погладила веревку, молча подыскивая синонимический ряд некоторым моим сильно поэтизированным строкам, но быстро сдавшись, решилась на отчаянный шаг и дословно прочла вслух:

- ****ец! - как я люблю свою жену!
Наступит ночь - причёску ей помну,
Натру собой соски ей на ночь глядя
Пускай в селе завидуют все ****и!..

Ты не обижайся, но даже в первой строфе у тебя целый рой орфографических и стилистических ошибок, - добила окончательно она мои старания.

Про знаки препинания жена ничего не сказала. Хотя, я и без нее знал, что в шнуровой поэзии пунктуация свободна от всех условностей.



Коричневый шнурок на ботинке деда Пердяка был завязан таким рисунком: планка, крестик, планка, планка, крестик, полуузел, двойной бантик, петелька и на концах шнурка - по паре крохотных, величиной с вишневую косточку, узелков.

Ровесник 20-го века, видимо, щедро намусолив свои кривые пальцы, накрутил такие выразительные узлики, что прочти их составители толкового словаря неологизмов, окказионализмов, городского жаргона и арго, сразу бы все впали в глубокое уныние, догадавшись, что их Талмуд под редакцией Б. И. Осипова выпущен в свет специально для детей старшей ясельной группы.

Не зацикливаясь на личностных характеристиках, отпущенных дедом в мой адрес в виде россыпи коричневых узелков, напоминавших лосиные какашки, я задержал взгляд на планке, крестике и петельке, представлявших возвратные глаголы и местоимения.

- Обкакался я, потому что сунулся сам своей башкой в скафандр? - попросил я деда уточнить кому направлено это яркое послание и показать второй ботинок, чтобы полностью прочесть послание и убедиться лишний раз в том, что всё было подстроено заранее специально для меня - и утопленник Гарлуша, и водолаз, и Зубаха, и даже Васька Сраком. Всё и все.

Я открыл было рот, чтобы высказать деду свои догадки, закипевшие обидой, но прервала меня Сиповка.

- Пожалуйста, сделайте звук погромче, а то слов совсем не разобрать, слышно одно шипение и свист, как в коротковолновом приемнике "Спидола", когда вещает радиостанция "Голос Америки", - потребовала она по старой привычке, которую Стповка приобрела еще в те времена, когда возглавляла идеологический сектор Райкома партии.

Тогда, в беспощадной борьбе с религиозными предрассудками Сиповка отличилась особенно, придумав и опробовав в подшефном коровнике тактику "мягкого экструдирования чувств верующих" доярок.

Захотела, предположим, несознательная доярка помолиться без отрыва от производства о том, чтобы надои молока выросли вдвое или муж бросил пить в будние и предпраздничные дни - пожалуйста! Все условия для этого были созданы. Молись, верующая доярка, сколько хочешь, но строго по тексту, составленному руководителем идеологического отдела, одобренному Первым секретарем Райкома и вывешанному на левой створке ворот загона:

"Товарищ Генеральный Секретарь! - обнадеживающе начиналась молитва: - Прости меня грешную! 
По милости Твоей - и наказание Твоё, по наказанию Твоему - милость Твоя.
Тов. Ген. Сек! Научи меня, доярку несмышленую, слову праведному, не ядовитому! Которое не было бы обидно Твоему слуху.
Я, рабыня Твоя, люблю Тебя дочерней любовью и предана Тебе всей своей жизнью во веки веков!
Жажду быть желанной Тобой и исполнять всякую Твою волю. Воля Твоя чище и яснее любого закона, ибо Ты и есть Закон!
Я не одинока, если Ты, Товарищ Генеральный Секретарь, рядом. Не отвергай любви рабы Твоей, прости за всё и разреши восхвалять имя Твое в веках, пока есть живое слово, пока чувствую присутствие Твое в каждом вздохе, в каждом движении!
Прости меня, Товарищ Генеральный Секретарь, дай мне молока на каждый день и избавь мужа от вредных привычек! А я положу все силы, чтобы выполнить план по надоям на 130-146 %!
С Коммунистическим приветом, аминь!"

У Сиповки значился когда-то в наличие муж, которого она извела так быстро, что тот не успел понять, почему в солнечный летний день, насыщенный запахом скошенной травы, он накинул себе на шею веревку и сделал Тып-Шар - отомстил трехлетнему браку и жене, повесившись на входных дверях пятистенной избы.
Он оставил в нагрудном кармане постиранной сорочки записку:

"В моей смерти прошу никого не винить. Добилась, сука? Радуйся!"

Сиповка утверждала, что мужик её надышался воздухом свободы, и мозги его сильно заклинило, поэтому, впредь она будет аккуратнее в выборе мужей младше её на пять-семь лет.

Но напуганная народной мудростью, что каждый последующий муж хуже прежнего, каким бы прежний конченым подлецом не был, Сиповка предпочла по любви замуж больше никогда не выходить.

"Хватит! Натерпелась! С этой вонючей любовью можно так низко пасть в глазах общественности, - оправдывала она свою неприязнь к мужской половине человечества в масштабе района и даже области, - что останется там только ноги раздвигать и ловить рухнувших в бездну кобелей".

- Лишь бы прицел у неё не был сбит. А замуж ей нечего ходить-таскаться. У неё на роду написано: "Жить одинокой и замаливать ударным трудом грехи своего деда", - походя дал дед Пердяк оценку Сиповке как-то раз. Помнится, тогда мы ехали за Вшивую гать, в заброшенные сливовые