подпись. Осинский внимательно прочёл, чуть подумал и, перевернув листок написанным вниз, отложил в сторонку. – Повременим. Поработай сначала на партию в избирательной комиссии, там нужен свой беспартийный председатель. Прежнего заносило не в ту сторону, будем менять. – Он даже не поинтересовался согласием Виктора Сергеевича, убеждённый, что никто от такой общественной халявы не откажется. – Где-нибудь по началу лета и изберём, - а чтобы надёжнее закрепить своего человека в нужной организации, повесил перед ним, на всякий случай, клок душистого сена: - Если на осенних выборах победим, - по уверенному тону голоса было понятно, что председатель партии в этом не сомневается, как не сомневается и в личной победе, - возьму замом, - и, завершив куплю-продажу таким щедрым обещанием, закончил встречу: - Всё! Гуляй! – Он всегда заканчивал этими словами все совещания и все встречи с подчинёнными.
Коротич ждал Виктора Сергеевича, сидя за столом ушлого зама.
- Мог бы и посоветоваться сначала, - брюзгливо попенял остановившемуся у порога выскочке. – Я всё-таки тебе начальник, - напомнил, что у них не принято высовываться без спроса из-за спины шефа.
Провинившийся прошёл к маленькому торцевому столику и сел за него, уложив руки на столешницу.
- Не мог, - и он не темнил, - сначала идеи не было, она возникла спонтанно прямо на совещании, - объяснил недисциплинированный выскочка.
- Тогда надо было промолчать и сказать мне после, - объяснил возмущённый директор. Он злился потому, что никак не мог сообразить, как с новой идеей совместить личные убытки, которые потерпит, отказавшись от неконтролируемых им леваков, при авральной достройке здания. А предприимчивый зам осторожно потёр лакированную столешницу, подумав, что тогда идея стала бы уже не его, а Леонида Аркадьевича, и не было бы доверительного разговора с Осинским.
- Виноват, - произнёс, не заостряя ненужного конфликта, - учту на будущее.
- Замнём. – Коротичу тоже не нужен был разлад с полезным замом, он даже улыбнулся, прощая Виктора Сергеевича. – О чём говорили с Осинским-то? – спросил быстро о самом интересном, пытливо вглядываясь в помощника, выскользнувшего внезапно из его подмышки под осинскую.
Тот, готовый с самого начала к такому вопросу, ответил коротко и нейтрально:
- Принял заявление в партию.
- И всё? – Ответ Коротичу явно не понравился.
Виктору Сергеевичу пришлось привирать, но так, чтобы враньё было не очень явным.
- Говорил, что надо бы уже подумать об обновлении городской избирательной комиссии, и я мог бы стать новым членом. Ему идея с распродажей недостроенного жилья понравилась.
А Коротичу – нет! Но что делать, надо как-то приспосабливаться и к ней.
- Ладно, - встал из-за чужого стола, - надеюсь, не подведём ни сити-менеджера, ни друг друга, так? – заискрился доброжелательной примирительной улыбкой.
- Только так, - послушно ответил послушный зам.
-8-
Под впечатлением от нечаянно приоткрытой бреши на властный Олимп города Виктор Сергеевич решил больше не откладывать поездку в родные пенаты и этим же вечером навестить родных. Застоявшийся «Форд» резво выбежал в пригород, успокаивающе шурша новенькой шипованной обувью и устремился по забытой было дороге, уверенно обгоняя собратьев, довольно урча здоровым мотором и радуясь тому, что может, наконец-то, дать волю накопленной в нём силе и скорости. Но радость его оказалась недолгой: очень скоро хозяин притормозил лихача и заставил продвигаться по обочине, не мешая другим. Вместе с машиной затормозились и убежавшие вперёд невесёлые мысли водителя. Зачем он, собственно говоря, едет? Кто его там ждёт? Отец? Да он давно уже поставил жирный крест на непутёвом первенце, осмелившемся ослушаться, отказаться от трудной, но почётной дороги производственника и свалить на лёгкий путь чинуши-нахлебника на потном теле пролетариата. Он не только вычеркнул сына из родословной, но и выкинул из сердца, демонстративно не замечая редких наездов предателя династии. Да и Виктору Сергеевичу, с детства привыкшему к равнодушию и отстранённости родителя, вечно занятого работой, встречи с ним были в тягость – они оказались по разные стороны социальных баррикад.
А мать? Виктор Сергеевич грустно улыбнулся: она была безвольной тенью деспотичного отца, не смея ни в чём перечить. Когда же появился младшенький, слабенький и болезненный Коленька, полностью переключила оставшуюся не задавленной материнскую любовь на него, а потом и на его семью, на внуков, а отделившийся и всё больше отдалявшийся своенравный старший сын, в конце концов, превратился просто в большого знакомого начальника, у которого можно было что-то выпросить для вечно нуждающегося и хиреющего семейного клана. Правда, они изредка созванивались, но чаще по инициативе начальника, у которого пока не хватало решимости напрочь оборвать тончающие коренные связи и жалко было мать, только её одну, даже не как мать, а как угнетённую, сгорбленную унижением и беспросветной старостью женщину. Он никогда не забывал о денежных переводах, которые родительница принимала без благодарности, как само собой разумеющееся, тайком от отца, и тратила почти всё на Николенькину обузу.
Вот уж кто был рад встретиться с братцем, но не по зову родственной души, а по влечению законченного алкаша, знающего, что у старшого можно выклянчить на бутылку, да не на одну, а заодно и поканючить на погибельную судьбу. Клеймёный зелёным дьяволом Николай по-прежнему мотался из одной шарашки в другую, не находя общего языка, а чаще всего общей бутылки с владельцем и рабочими, и часто оставался без работы, полностью, без зазрения почти пропитой совести, переходя на пенсионное содержание родителей, да не один, а с детьми и женой, которую тоже, в конце концов, пристрастил к алкоголю. Старший благодетель ненавидел последыша с самого появления того на свет за хилость, частые болезни и постоянное хныканье по любой причине, а то и просто так: у маленького Николеньки, любимца родителей, выработалась идиотская привычка, сидя на виду, заныть сначала тихо, потом громче, и всё на одной ноте с короткими передышками, пуская тусклые и редкие слёзы по грязным бледным щекам, а если на него не обращали внимания, он передвигался к кому-нибудь поближе и заводился громче, пока мать не успокаивала, сунув в руку что-нибудь сладенькое. Если же на виду был только брат, то, получив от него лёгкий подзатыльник, младший разражался таким рёвом, что слышно было на улице, и Виктору приходилось спасаться от увесистой родительской оплеухи бегством. Ненавидел плаксу и за то, что приходилось много нянчиться с ним, отрываясь от улицы и взрослых дел, за то, что слабого колошматили даже девчонки, издеваясь над слабостью, и защитой у хиляка был только рёв.
В армию Николая не взяли из-за недостатка здоровья, а в институт – из-за недостатка ума, пришлось отцу заткнуть недотёпу в коммерческий технологический колледж, куда принимали всех, даже безголовых, лишь бы платили за учёбу, и где братик удачно вписался в студенческий хор, поскольку обладал пронзительно высоким тенористым голосом, поставленным интенсивными тренировками ещё в младенчестве. Но солиста из него не получилось, так как у голосистого парня не оказалось творческой мелочи, а именно – музыкального слуха. Не оказалось и склонности к техническим дисциплинам, в результате по окончании элитного колледжа из него вышел серятенький мастерок. Опять отцу пришлось устраивать надежду рода и продолжателя светлого пролетарского дела через блат и лапу на угасающий родной завод. И опять у обоих ничего не получилось: у надежды напрочь отсутствовали какие бы то ни было задатки волевого руководящего характера, ему бы только петь да и то в подголосках, и скоро Карузо перевели в рядовые станочники, а после того, как он запорол два ещё советских терпеливых станка, выставили за профнепригодность за ворота, посоветовав пристроиться где-нибудь на тёпленькую работёнку сантехника. Коля так бы и поступил, он привык безропотно следовать чужой воле, но опять вмешался отец, всё ещё тешащий себя надеждой, что рабочая династия не заглохнет, и направил непутёвого отрока в частную шарашку по ремонту автомобилей. Там-то тот и пристрастился к бутылке, да так быстро и основательно, что вскоре снова вылетел за ворота. Теперь уже сам, без помощи отчаявшегося бати, изъявшего и младшего из ожесточившейся пролетарской души, безвольно покатился из одной шарашки в другую, опускаясь всё ниже и ниже. Сердобольная мать, не желающая винить слабенького любимца в каких-либо грехах, нашла ему тихую невесту, решив, что сын, остепенившись в заботах о семье, возродится и духом, и силами, но его хватило только на то, чтобы сделать двоих детей, и то девчонок. Как-то, поддавшись уговорам страдающей матери, Виктор Сергеевич тоже попытался урезонить великовозрастного мальца, направить на созидательный труд, пожалеть, в конце концов, изнуряющуюся мать, но гадёныш только нагло ухмыльнулся:
- А мне и так хорошо: на бутылку в день будет и ладно.
- А дети? – напомнил брат.
- Что дети? Это мать хотела внуков, вот пусть растит и кормит, - и подвинулся поближе, ожидая, как прежде, что старший не сдержится, врежет по морде, и тогда можно будет требовать законной компенсации. Но умудрённый опытом Виктор Сергеевич не поддался на мелкую провокацию, поняв, что никакие воспитательные меры моральному дегенерату не помогут. А тот, сообразив, что ни по морде, ни на бутылку не схлопочет, зло добавил: - Ништяк, скоро ревбунт будет, и тогда, кто был ничем, тот станет всем, - и ещё шире осклабился в предвкушении чуда.
На въезде на знакомую улицу, нисколько не изменившуюся со школьных времён, остановил «Форд». Ну, что, ехать или не ехать? Впору просить подсказки. Достал пятирублёвик, повертел в пальцах, решая на какую сторону загадать, тяжко вздохнул, спрятал монету и, медленно стронувшись с места, покатил к отчему дому. Если бы не жалость к матери, повернул бы обратно, но она и на этот раз переборола отрицательные сомнения.
Дверь, слава богу, открыла мать.
- Ты-ы! – удивилась, забыв поздороваться. – Заходи, - пошла, не ожидая, прямиком в кухню.
Быстро раздевшись и разувшись, не найдя домашних шлёпанцев, Виктор Сергеевич в носках поспешил следом, ощущая неприятный холодок пола. В квартире чувствовалась неуютная прохлада и пахло чем-то съедобным, но не очень приятным – подгорело молоко, наконец, догадался, входя в знакомую до последних щелей и плохо закрашенных пятен кухоньку, в которой еле умещались электроплита, раковина, холодильник и обеденный стол, прикрытый потёртой клеёнкой. Мать сидела у дальнего торца, сгорбившись и устало опустив жилистые руки на сомкнутые колени.
- Как живёшь? – спросила, повернув бледное, покрытое густой сетью тонких морщинок под глазами, утомлённое лицо к умостившемуся напротив редкому родственнику.
- Живу, - ответил сын неопределённо.
- Один?
- Один.
- И у нас всё нормально, - сообщила невпопад. – Внучки только что ушли, жаль, что не застал, повидались бы.
Ему совсем не хотелось видеться с николаевскими отпрысками, и совсем не жаль, что они, слава богу, ушли раньше. Когда-то, ещё в прошлом году, они встречались и
