Верующий в бога - еще не Homo sapiens (Глава 2 - УЧЕНЫЕ, АТЕИСТЫ И ВЕРУЮЩИЕ О БОГЕ)

Я атеист, потому что наука убедительней.
Стивен Хокинг
Аж тут упала із росою вічність
...................................................
на спод приваленого маревом життя.
Віктор Кордун
В этой главе, как и в книге в целом, использованы высказывания ученых, теологов, писателей и других знаменитостей, почерпнутые из Википедии, художественной литературы, критических статей и научных трудов. Не указывая в каждом конкретном случае источник информации (дабы не загромождать текст), мы даем понять их принадлежность тому или иному автору прямо в тексте. И тут же столкнулись с проблемой — как в анекдоте, ходившем среди физиков. Один жалуется другому: «У меня с женой соотношение неопределенностей: когда знаю, куда ушла, то не знаю с кем, а когда знаю с кем, то не знаю куда». 
Атире, Анахарсису, Уицрик и Ольгерду Леонардовичу предстояло решить вопрос, как и каким образом собрать информацию для главы с таким всеобъемлющим названием «Ученые, атеисты и верующие о боге», а также где и когда провести обсуждение этого вопроса.
У каждого на мониторе значилась статья Вернера Гейзенберга «Отношение физиков к религии», где он вспоминает беседы с Максом Планком, Альбертом Эйнштейном, Полем Дираком, Вольфгангом Паули, Нильсом Бором и др. В статье, размышляя о понятиях координаты и импульса частицы, Вернер Гейзенберг пришел к выводу, что невозможно одновременно точно измерить координату и импульс: чем точнее измеряешь координату электрона, тем менее определенным делается его импульс. Эти два понятия дополняют друг друга. Соотношение неопределенностей, с точки зрения классической физики, кажется понятием совершенно необычным. 
С такой же необычной неопределенностью Вернер Гейзенберг высказывает свое мнение и о боге. Действительно, чем больше человечество докапывается до нелепостей персонификации бога, тем активнее совершенствуется аппарат сопротивления атеизму. 
В самый разгар спора появилась Уицрик и, недолго размышляя, предложила провести диспут именно здесь — в конференц-зале офиса. Анахарсису вменила в обязанность обеспечить опрос в виртуале всех приглашенных и добавила, что остается только уточнить список участников и подвести резюме, на что Ольгерд Леонардович, скептически улыбнувшись, заметил:
— В общем, остается всего ничего — начать и кончить.
— Скепсис понятен, это все равно, что объять необъятное.
— Вот именно.
— Но мы упростим процедуру. Нам ни к чему, например, высказывания огромной армии духовных лиц, прославляющих бога и мнящих себя его наместниками на земле, — продолжила Уицрик. — Их мнения нам известны, их бесконечно много, но все написаны будто под копирку, поэтому малоинтересны. 
— А чего ждать от «наместников» бога? Не станут же они пилить сук, на котором сидят, — ввернул Ольгерд.
— Как ни странно, дорогая Уицрик, — вмешался Анахарсис, — нашлись и такие, которые его таки подпилили, хоть и не сознательно. Проблески здравого смысла невольно вырываются наружу даже у самых рьяных ревнителей веры. Как говорится, шила в мешке не утаишь.
— И мы им благодарны за это, — подхватила Уицрик. — С них и начнем. Предлагаю вашему вниманию подборку самых одиозных высказываний Отцов церкви.
Сразу же на экране огромного монитора появился текст:
Епископ Силезии в 410-м году: «Народ положительно требует, чтобы его обманывали, иначе с ним никак невозможно иметь дело... Что касается меня, то я всегда буду философом только для себя, для народа же — только священником». 
Григорий Богослов, один из Отцов церкви, в IV веке: «Надо побольше небылиц, чтобы производить впечатление на толпу. Чем меньше она понимает, тем больше она восхищается. Наши отцы и учителя всегда говорили не то, что думали».
Папа римский Бонифаций VIII (1294–1303): «Святые могут воскреснуть так же, как моя издохшая серая лошадь».  
Папа римский  Александр VI Борджиа (1431–1503): «Всякая религия хороша, но лучшая из них та, которая наиболее глупа». 
Папа римский Иннокентий VIII (1432–1492), ближайший преемник Сикста IV, вписал в историю кровавую страницу: «Бог не хочет смерти грешника: Бог хочет, чтобы грешник жил и платил». 
Папа римский Лев X (1475–1521): «Самая доходная басня — это христианство». 
— Красавцы, клянусь богом! — воскликнул неизвестно откуда появившийся Олег. — Да с такими пастырями церкви и врагов не надо! Видимо, вера превратила их в философов.
Уицрик жестом пригласила Олега присоединиться к компании и предложила послушать высказывания физиков, так как именно они изучают законы природы, которую якобы создал бог.
 О том, чтобы высказывания физиков о боге огласить сразу после церковников согласились все, но тут снова вмешался Олег:
— Нет, так не пойдет! Я еще могу понять, что церковники нам не интересны как живые оппоненты. Но физики! Я хочу их слышать, спорить с ними, дискутировать. Анахарсис, устрой нам с ними очную ставку.
Уицрик посмотрела на Анахарсиса и в знак согласия кивнула головой. Тут же вместо монитора появился виртуальный стол, за которым сидели физики тесной компанией. Их можно было не только видеть и слышать, но и общаться с ними.
За столом ученых главенствовал Вернер Гейзенберг, немецкий физик-теоретик, один из создателей квантовой механики, лауреат Нобелевской премии по физике (1932), член ряда академий и научных обществ мира. Он и предоставил сидящих за его столом. Уицрик в ответ представила им сидящих за ее столом и очертила основные аспекты дилеммы, собравшей их вместе, затем предоставила слово Гейзенбергу. 
Тот поблагодарил за возможность высказаться и после небольшого вступления начал:
— Дорогая Уицрик, вопрос науки и веры, вернее, их совмещение — один из самых приоритетных в эпоху Водолея. Как относиться к верующим ученым и можно ли их считать таковыми — проблема из проблем. Некоторые физики, а сейчас речь о них, пытаются разделять веру и науку, оставаясь верующими. При жизни я заявил, что первый глоток из сосуда естественных наук делает нас атеистами, но на дне сосуда нас ожидает Бог.
У Макса Планка, например, обе сферы, объективная и субъективная стороны мира, четко разъединены, но я должен признаться, — акцентировал Вернер Гейзенберг, — что мне такое разделение немного не по душе. Я сомневаюсь, что человеческие общества смогут долгое время жить с таким резким разграничением знания и веры.
За столом физиков началось оживление, и тут же известный своим острословием друг Гейзенберга Вольфганг Паули высказался в адрес Планка более четко: «Верить — значит для него не „считать верным“, а „довериться этим ценностям как руководству“. Отсюда возникают большие опасности, когда новое знание, достигаемое в ходе истории, может и угрожает взломать старую духовную форму. Полное разделение между знанием и верой — это, конечно, лишь паллиатив на краткое время. Например, в западной культурной сфере в не столь далеком будущем может наступить момент, когда символы и образы прежней религии перестанут обладать убедительностью даже для простого народа; боюсь, что тогда в самый короткий срок распадется и прежняя этика, и будут происходить столь ужасные вещи, что нам сейчас их невозможно себе и представить. Так что я не вижу большого смысла в философии Планка, даже если она логически выдержана и даже если я уважаю вытекающую из нее жизненную установку».
Он сделал паузу и подмигнул Эйнштейну. Тот ему широко улыбнулся и показал свой знаменитый язык. Видимо, они оба вспомнили давнюю историю, связывающую обоих. Когда Паули было девятнадцать, в Мюнхенском университете читал лекцию по теории относительности Альберт Эйнштейн. Едва он закончил свою лекцию, как Паули попросил слово и начал так: «Знаете ли, то, что рассказал нам господин Эйнштейн, вовсе не так уж глупо...»
Дело в том, что Паули уже написал для научной энциклопедии сжатый реферат по теории относительности и сделал это так изящно и красиво, что Эйнштейн, ознакомившись с этой работой, сказал, что теперь он сам лучше понял свою теорию. 
Тем временем Паули продолжил свой спитч:
— Эйнштейновское мировоззрение мне ближе. Господь Бог, о котором он столь охотно вспоминает, имеет у него отношение к неизменным природным законам. У Эйнштейна есть чувство центрального порядка вещей. Он ощущает, что он сильно и непосредственно пережил эту простоту при открытии теории относительности. Конечно, отсюда еще далеко до догматов религии, но мы должны признать также, что на всех путях познания и избавления зависим от факторов, находящихся вне нашего контроля и носящих в религиозном языке название благодати. Эйнштейн едва ли привязан к какой-либо религиозной традиции, и я считал бы, что представление о личностном Боге ему совершенно чуждо.
Альберт Эйнштейн не остался в долгу, он не преминул высказаться сам о своей религиозности:
— Сообщения о моей религиозности являются чистейшей ложью. ­Ложью, которая настырно повторяется! Я не верю в личного Бога. Свое отношение к Богу я выражал ясно и никогда не отказывался от своих слов. Если же что-то из моих высказываний может показаться кому-то религиозными, то это, вероятно, — мое безграничное восхищение структурой мира, которую нам показывает наука. 
Моя религия состоит в чувстве скромного восхищения перед безграничной разумностью, проявляющей себя в мельчайших деталях той картины мира, которую мы способны лишь частично охватить и познать нашим умом. Эта глубокая эмоциональная уверенность в высшей логической стройности устройства Вселенной и есть моя идея Бога. Гармония естественного закона открывает столь превосходящий нас Разум, что по сравнению с ним любое систематическое мышление и действие человеческих существ оказывается в высшей мере незначительным подражанием.
Каждый серьезный естествоиспытатель должен быть каким-то образом человеком религиозным. Иначе он не способен себе представить, что те невероятно тонкие взаимозависимости, которые он наблюдает, выдуманы не им. В бесконечном универсуме обнаруживается деятельность бесконечно совершенного Разума. Обычное представление обо мне как об атеисте — большое заблуждение. Если это представление почерпнуто из моих научных работ, могу сказать, что мои научные работы не поняты. Но вместе с тем я утверждаю, что слово «Бог» для меня всего лишь проявление и продукт человеческих слабостей, а Библия — свод почтенных, но все же примитивных легенд, которые, тем не менее, являются довольно ребяческими. Никакая, даже самая изощренная, интерпретация не сможет это (для меня) изменить.
— Браво, Альберт! Браво! — захлопала в ладоши Беатрис. Она вошла как всегда тихо, вкрадчиво, как кошка, никто и не заметил. — Он хоть и чудак, но зрит в корень. Но неужели так важно, что думают о религии физики?
— Да, мнение Вольфганга Паули, Макса Планка и Альберта Эйнштейна очень важны с точки зрения отношения их к религии, — вмешался Ольгерд, — но главное другое. То, что они привнесли в физику, сводится к пониманию развития естествознания в последние два столетия, и, несомненно, изменило человеческое мышление в целом, выведя его из круга представлений христианской культуры. Поэтому не так уж маловажно то, что думают физики. Ведь именно узость этого идеала — идеала объективного мира, существующего в пространстве и