Прыжок над ветром Камикадзе 2.

который по приказу самого Чингисхана так и обогнул Великую стену. Потому и был свершён прыжок через неё.

   Он придерживался правого берега Селенги. Обходя скалистые холмы, где и лошади, и человеку не пройти, он отдалялся, чтобы затем снова подойти к живописным берегам этой реки, самой широкой в раздольных степях, а уж затем и в лесах, долинах Баргуджин-Тукум. Но видел он много рек, что намного шире Селенги.
   Он придерживался правого берега Селенги по памяти, по словам, рассказу отца, когда он говорил ему много, много лет назад, когда он чуть подрос повыше тележной оси. Он живо представил тогда свой путь в те берега родной реки отца. Подумал было тогда, что как подрастёт до возраста воина, тогда и свершит этот путь. Но не пришлось. Судьба уготовила ему другой путь. Потому и познал берега других рек, уж намного широких, чем Селенга, там, на далёкой, далёкой закатной стороне солнца. И вот теперь, когда давно взошёл на тропу почтенной старости, но пока ещё совсем не увял, пока всё так же лихо держится в седле, и решился на этот путь на север, к густым лесам земли Баргуджин-Тукум. Увидит родную долину отца и успокоится. У него есть время, потому он делает крюк в большом пути, вскачь беря холм за холмом на правом берегу Селенги по тому образу далёкого детства, что ровно ровной стрелой уложилась в безмерном колчане памяти.  
   Слева, сбоку от левого плеча всё также блистает синевой Селенга, тогда как память уводит на берега другой реки, намного обширной. Конь памяти уже заскакал, скачет по другой долине. Когда это было?

   Дунай, безмерно плавно, величаво течёт Дунай.
   Субудай-багатур днём и ночью гнался за королём Белу Четвёртым, отрядив вперёд авангард – сноровистый тумен Хадана. Проскакал четыреста вёрст, не слезая с седла в свои почтенные годы, что молодым воинам оставалось лишь следовать его примеру. Рядовые воины были совсем не монголы, тогда как сами монголы были командиры от десятника до командующего туменом. Главенствовала дисциплина, введённая ещё самим Чингисханом, потому и приходилось терпеть и терпеть, когда уж сам старик был попроворнее многих, многих молодых. Субудай-багатур днём и ночью гнался за королём Белу, на монгольском коне взлетая на вершины низких и высоких холмов, и вдоль южных Карпат, и в гуще Баконьского леса, по Большой и Малой равнине, как и по равнине Трансдунабия, беря остервенело лихо вплавь реки Тиса, Раба, пока копыта его монгольского коня не очертили узорчато снежный берег Дуная.

   Великая река в ту зиму покрылась льдом, как всегда. Он знал, как и есть. Решено было переправиться на другой берег, но зима здешних равнин совсем не та, как там, в степях у рек Селенги, Онона, Керулена…
   Неведомо было монголам выражение Юлия Цезаря: «Война должна питать войну». Но монголами его выражение было возведено на вершину, и потому в любой точке Евразии монголы сполна содержали армию за счёт противника, в чём и заключалась одна из основ военной стратегии Чингисхана. Потому после стремительного бега монгольских коней армии Субудай-багатура тыловые войска вовсю пополняли запасы продовольствия всем, что двигалось, могло двигаться по всем равнинам у берегов великой реки.
   Был ли тонок лёд Дуная, ровно укрытый белой пеленой, порошей? При всей своей неутомимости, рьяной остервенелости азартом ли погони за королём Белу, которого так непременно захотел пленить сам Бату – правитель Улуса Джучи, Субудай-багатур ещё с молодых лет отличался трезвой рассудительностью, которую в нём поддерживал, а то и развивал сам великий учитель военного искусства – сам Чингисхан. Потому он и приостановил бег, усмирив стремительность коней монгольских туменов, равно успокоив воинов, оседлавших саму одержимость яростного духа.
   И было воззрение на застывший Дунай. А если провалятся монгольские кони? Они, пришедшие из степей Центральной Азии, стерпят и это. Но зачем? Долго ль ждать в раздумье. Потому момент события обретал иной оборот по воле одного человека. И потому по приказу Субудай-багатура, тыловики наспех сгоняли, согнали маленькое стадо коров на снежный берег Дуная, что замычало, оглашая окрестности. Ну, а сами монгольские тумены скрылись, растворились, наблюдая за дальнейшим событием, которое не посмело испытывать терпение таким вот долгим ожиданием.

   Местные жители – крестьяне, горожане, простой люд, впроголодь скрывавшиеся от войска монгольского, заслышав, завидев стадо коров на другом берегу Дуная, шли по льду одним лишь желанием утолить голод. Перейдя обширно широкий Дунай, они гнали перед собой скот, как на выпас на луга изобильно сочные. Знать бы им, что тысячи, тысячи пар глаз, укрывшись, устремлено следят за всем этим действом, подтверждающим лишь крепость дунайского льда.  
   И был страх, смешанный с удивлением ли, когда на берегу собирались и погнать дальше скот до убежища. Обернулись, увидели, как вслед за ними на льду образовалась безмолвно движущаяся масса черноты, что составил стройный ряд, единый строй монгольских воинов, что лишь тихо тихим цокотом копыт плавно рысил по белой пелене пороши, будто туманом чёрным и воспарил над прочным дунайским льдом, настигая их тяжело нависшей грозовой тучей. Монгольская конница! Затем поравнявшись, но, не обратив на них, оцепенело перепуганных местных жителей, совершенно никакого внимания, никак не обернувшись, единый строй монгольских коней монгольских воинов едино брал в галоп, будто вихрем устремляясь дальше и дальше в погоню за королём Белу, которого, однако, не настигнут, который ускользнёт, убежит, оставив свою землю, свой народ.

   Селенга не так широка, но широка. Он придерживался правого берега строго по памяти, по рассказу отца, да так, что казалось, запомнил каждый изгиб, каждое очертание каждого дерева. Так он добрался до того места, где Селенга прибавлялась полноводностью ещё одной рекой, что спокойно плавно сливалась с ней с правой стороны, с востока, со стороны восхода. Неужели родная река отца? И забиться бы сердцу в волнении трепетном, как тогда у отца. Но, нет. Не родился он у этих берегов, не вырос здесь. Но воздаст почтение. Здесь он остановится на ночёвку, дабы завтра с первыми лучами солнца продолжить этот путь, который подходит к концу. Знал ли он, что когда-то в пору собирания степи, когда его и не было на этом свете, воины Джучи, увидев эту реку, произносили тихо трепетно, с придыханием слегка: «Уда, Уда…»

   Наступила ночь. Он заснёт спокойно, он научен силой воли, спать спокойно, если даже враг кругом. Но здесь у слияния рек Селенги и Уды нет никакого врага, ибо это место земли Баргуджин-Тукум, как и степи рек Онона, Керулена, как и гора  Бурхан-Халдун, как и сам Каракорум, как и сами обширные степи Центральной Азии и есть сердце превелико огромной империи, пересечь которую на коне придётся больше года. Как и полёт птиц на много, много дней.
   При полной луне лес сохранял тишину. И реки, сливаясь, и уносясь вместе, сохраняли тишину. Мог ли он даром своим предвидения ли, такой интуицией выраженной, как и заострённой рассудительностью своей, что и есть неизменный спутник его с самых молодых лет, как и цепкая память его с той поры, когда и был ростом с тележную ось, предположить, познать, увидеть через плотную завесу времён столетий, что у слияния двух прекрасных рек когда-то и раскинется удивительно прекрасный город, воспетый птицами, встречающий рассвет, как песня, которой дорожишь с тех лет, когда и был с тележную ось. Как торжественный момент – слияние Уды и Селенги, несущих воды свои в лоно священно прекрасного моря Байкал!

   С первыми лучами восходящего солнца он скакал непринуждённо легко, не подгоняя всех трёх коней, что были даны ему в его распоряжение в ближайшем постоялом дворе.  Стоило ему подскакать к какому-нибудь двору и лишь вскинуть ладонь с ярлыком, как ему сразу же оказывались услуги всякого рода, услуги, которые оказывались лишь в пределах превелико необъятной империи.
   Нет, он не был гонцом, почтовым, которому также оказывались услуги в первую помощь, каковыми и было предоставление сменных свежих лошадей, горяча еда, кров. И это ему также предоставлялось в полной мере. Но он не был гонцом, почтовым. Такие, как он были намного реже, чем почтовые, чем все остальные, служивые ради процветания империи. Но при виде его ярлыка готовы были в каждом постоялом дворе не только засуетиться в услужении, но и подчиниться ему полностью. Но такого не бывало, ибо такие, как он были всегда примером скромности подчёркнутой, не подчёркнутой. Но ведь такие, как он были большая редкость на больших дорогах. Такие, как он ещё со времён самого Чингисхана были элитой войск наряду с кешиктенами, багатурами.
   Он – юртаджи! Он – разведчик! И этим объяснялось всё. Звали его Баир-Сур.

   Едва солнце успело оторваться от горизонта, дабы, как всегда, взойти на восхождение в зенит, когда он остановил лёгкий бег скаковых лошадей. Две горы точь-в-точь напомнили тот рассказ отца, в котором он с придыханием сердца живо описал во всех очертаниях горы родной земли. На западе Саган-хада, на востоке Дяндяжан-хада возвышенно подчёркивали истинно прекрасный вид над светло зелёной долиной в обрамлении яркой пестроты полевых цветов, кое-где переходящей в густую зелень высоких трав.  
    Через воды Уды переправился быстро, не величественно широкий Дунай – великая река европейских равнин. Стоило оглянуться на другом берегу. Слева на западе то самое плато Дамдин-гуве у ручья Эрхирик, на котором и состоялась битва за собирание степи. Прямо перед ним та самая долина Дабата – долина высоких трав и несравненной алтарганы, долина цветов полевых и несравненных ая-ганга и улаалзай. А дальше на северо-восток горхон – родник кристально чистых вод.
   Отряхнувшись, заводные кони готовы были дальше, как заметил невдалеке всадника, пасшего небольшое стадо овец. Видать, и направлялся на водопой. Поравнявшись, ему, уже повернувшему на нелёгкую ли тропу старости, встречный всадник, давно переросший тележную ось, повернувший на весёлую тропу юности, отвесил поклоном искренне приветливой благосклонностью.
 - Сайн-байна, – задорно ль заливисто молодой голос воздавал почтение старости так, как и ведётся с давних времён далёких, ушедших за горизонт седьмых колен.
 - Сайн, – и его голос был также твёрд, голос, когда надо, имеющий особенную силу, заставляющий пригибать и лошадей, и всадников, но на этот раз готовый и излиться приветливо соловьём, голос, могущий на всевозможные тона, ибо он и был составной частью его оружия.
   И разминулся бы с ним юный всадник, но остановился невольно, движимый любопытством, ибо и привлекло его внимание сложный монгольский лук монгольского воина. Знал подросток, что многие парни, мужчины долин, лесов Баргуджин-Тукум с такими же луками давно на окраинах превелико огромной империи, и на востоке, и на западе. И ему предстоит когда-нибудь примерить такой же лук.
 - Вы воин? – спрашивал подросток, тихо ли с придыханием весьма уважительного почтения.
 - Воин, – оставалось согласно кивнуть ему.  

   Знал бы подросток, почти юноша, что повстречался он с одним из элиты армии Чингисхана, войск Монгольской империи. О, знал