ты приз… ик!.. наешь себя потер… ик!.. певшим?
Гулко расхохотавшись, Павел подхватил ослабшего от тяжелого монолога собутыльника.
– По паре чарочек на сон грядущий пропустим, тогда и признаю!
– О! Тем более мы еще не помяну… ик!.. ли приятеля моего, Пряник… ик!.. а! И что бы вы, ик, без меня делали, – пробормотал Яшка, впустую цапая себя непослушной рукой мимо оттопыренного кармана.
Павел извлек из кармана собутыльника початую бутылку финской водки, солидно отхлебнул и победно рыгнул.
– Не держи зла, Сергей! – густо забасил он. – Давай рану прод…проп… вытрем!
– Мы сами!
На этот раз Сеголетке оттеснить гороподобного Павла не удалось, зато она шустро завладела бутылкой.
Огненная жидкость опалила рану. Сергей со свистом втянул воздух.
Вернув бутылку разволновавшемуся Павлу, девушка накричала на остальных:
– Чего встали, рты разинули? Представление закончено.
Все потянулись обратно. Вскоре они остались вдвоем. Сеголетка туго перемотала рану. Уходить отчего-то не торопилась.
– Сергей? – голос ее дрогнул.
«О-о-о, не надо. Прошу тебя. Ни к чему это», – мысленно взмолился он.
– Ты… иди в дом, пожалуйста, – тихо попросил он.
– Ты… приходи, – едва не плача попросила она. – Покормлю уж, сволочь.
Сеголетка, поникнув, медленно ушла. На душе у Сергея заскребли все кошки и тигры мира.
– Ну нахрена мне это все?!
Посидев в тоске с полчаса на лавке у какого-то коттеджа, поднялся и пошел к Хильде. Накануне он вызнал у Анны, где прячется любимая. Разумных мыслей в голове не родилось, зато неразумных было вдоволь. Тем не менее, время поджимало. Поговорить нужно было. Пнув камешек и напугав кота, направился к последнему коттеджу.
Коттедж был настолько мал, что походил на флигелек. Два окошка. В одном – огонек свечи. Прильнув к стеклу, мельком увидел отшатнувшуюся Хильду.
– Не бойся, это я, – сказал, опустившись на корточки и отвернувшись от окна, и с горечью оценил игру слов.
Закурив, поглядел на небо. Красиво как! Все там ясно и понятно. Луна, звезды, космос…
– Восемь дней осталось до потопа… Сама, наверное, слышала. Не уходи с ними. Позже со всеми пойдешь. Не со мной, со всеми. Одной тебе быть ни к чему. Дурного люда бродит навалом. Пропадешь ведь. Не уходи!
Слова выдавливались, как под прессом, звучали надуманно и неискренне. Не зная, куда деть руки, подобрал сухую ветку, начал отламывать маленькие кусочки. Не чувствуя вдохновения врать, продолжал давиться признаниями:
– Я перед тобой виноват, да. Поверил ядовитой напраслине. Растоптал то, что зародилось между нами. Гордо морду воротил, разыгрывал оскорбленного и зараженного дурной болезнью. Будто собираюсь жить вечно!
Горько усмехнулся. «Не свое говорю. Что вложили, то и пересказываю, баран, ёпрст!»
Хильда сидела на кровати, глотала слезы, сжавшись в комок и сунув в рот кулак, чтобы не выпустить наружу вопль.
– Никого не любил до тебя. Вот ведь штука какая. И повидал много и знал девушек многих, а не цепляло. Скакал, не задумываясь и не прикипая сердцем. Думал, и не явится великое чувство. А как посетило, оказался не готов. Сволочь я, видать, большая. Бестолочь к тому же изрядная. Мне бы обнять тебя, да не отпускать. Мне бы смотреть да не насмотреться на тебя. Целовать без устали. Я ведь, когда вошел в тебя, почувствовал – я дома! Ты понимаешь? Мы – две половинки, сошлись в такой лихой час…
Наконец слова, словно сдерживающая их плотина рухнула, полились легко и свободно.
– Любить и раствориться друг в друге нужно. И потоп потом не страшен. Все не страшно. А я все уничтожил. Жить ведь без тебя не имеет смысла. Только долг и держит. Общинников жалко. Гарри и Викентий без меня пропадут. Яшка сопьется. Послушницы с Матвеевной эти… Завтра проведу собрание. Будем решать, что делать дальше. Уходить надо, это понятно. Только уходить будем цивилизованно. Не найдем лодок, построим плоты. Переправим мотоциклы. Припасы, вооружение, топливо. Будем пробиваться к Уралу. А там видно будет…
– Дурак, какой дурак… – прошептала Хильда.
– Только сердце у меня каменеет. Вина обручем стягивает. Жить и дышать тяжело. Любовь не убьешь, не прогонишь и не перешибешь. Ничем. Мучение сплошное. Ты только не уходи. Будь с нами. Так хоть глазами побитой собаки буду на тебя смотреть. Видеть и знать, что ты жива и здорова. Да мечты себе оставлю. О несбыточном.
Разломив ветку в мелкое крошево, взялся разламывать сигареты.
– Ты прости меня, пожалуйста. Не умею говорить складно, думаю беспорядочно, глупости лезут. Корявым был, корявым и останусь, видать. Прости… только не уходи…
Окошко резко распахнулось.
– Да не рви ты мне душу. Уйди. Прошу тебя, уйди! – закричала, всхлипывая Хильда.
Сергей поднялся.
– Прости меня! – с чувством сказал и побрел прочь.
В дом идти не хотелось. Не хотелось вообще ничего. У богомолок в коттедже мерцали свечи. Зайдя на огонек, попросился переночевать. Те постелили ему там же, где он отлеживался после Большого круга. Посидел для приличия, выслушал душещипательную историю про какую-то великомученицу, размяк телом и душой и, едва добравшись до постели, заснул.
Глава 20. Кошкин дом
Поучительная история этого сооружения началась на заре прошлого века.
А произошло все так. Конезаводчик Кошкин, перед тем, как отправиться в Ниццу с очередной пассией, велел застройщику поставить на пустыре два одинаковых кирпичных доходных дома и соединить их галереей, являющейся входом одновременно в оба здания. Дома возвели в срок. То ли вечно пьяный застройщик не так понял заказчика, то ли еще что, только произошла путаница с этажностью и высотой окон, а о галерее вообще забыли. Вернувшись, Кошкин в гневе изломал о спину застройщика дорогую трость, плюнул и оставил все как есть. Жили в домах, в основном, приказчики, мелкие чиновники и лавочники. Между домами остался промежуток в несколько метров. Говорят, в городке, благодаря этим метрам, и пошла мода на ставни: обрыдлое свое житие и такое же напротив – хороший стимул, чтобы хоть наполовину уменьшить горечь от окружающего. Позже дворник укрепил меж домами два бревна, покрыл их гнилыми досками и устроил сквозной сарай для угля.
Городок разрастался, и вскоре возле доходных домов зашумел базар. Вечно спешащие торговцы и покупатели облюбовали сарай для отправления естественных надобностей. Дворник, осерчав, выстроил заднюю стенку в сарае, сколотил топчан и полеживал на нем, поджидая мучимых нуждой людей. Брал по копеечке. Что с углем станется? Да ничего.
После первой революции дворник, насобирав денежек со страждущих, поселился за городом. Уголь разворовали. Сарай обветшал.
Как-то гимназист Ишиасов, начитавшись Плеханова и слегка подвинувшись неокрепшим разумом, решил убить градоначальника. Сам сделал бомбу, а место для засады выбрал в вышеупомянутом сарае, расположенном как раз по пути следования высокопоставленного лица в управу. И вот, выскочив в урочный час из укрытия, начинающий бомбист принялся произносить обличительную речь, потрясая адской машинкой. Да так увлекся, что оконфузился, не заметив, как его окружили городовые.
Еще через несколько лет в сарае, собирая на приданое, устроила дом быстрых свиданий девица Анисья. Брала по-божески – гривенничек. Потом предприниматель Филькин оборудовал там скупку хлама, куда потянулись мелкие воришки. Безымянная бабка с бельмом на глазу начала рядышком продавать самогон. Пошло дурное веселье с драками, поножовщиной и облавами. По необъяснимой прихоти сарай стали называть в народе – Кошкин дом.
Во время гражданской войны там прятался и героически грозил врагам революции незаряженным наганом председатель комбеда Прыщов. Был, однако, быстро схвачен белыми и незамедлительно повешен.
В мирное время сарай использовался как свалка ненужных вещей. Во время Великой Отечественной войны подпольщики оборудовали в нем тайник с оружием, да так и не воспользовались, провалившись в одночасье от предательства.
Потом сарай долго пустовал. Запашок с годами только усиливался, потому как отхожие места славяне строят с великой неохотой. Горожане говорили:
– Глупое какое-то место этот Кошкин дом. Всегда не по-людски здесь было.
Сказку Маршака никто не читал, потому обошлось без огня. Со временем доходные дома, претерпевшие массу модификаций и сменившие десятки вывесок, пришли в полную негодность, однако у властей, как, впрочем, всегда и бывает, руки не дошли их снести. В заключение добавим, что до недавних пор здесь обитал Лизун – городской дурачок, маргинал и мизантроп, предпочитавший промышлять по помойкам ночью.
К сараю и пошел Пеннивайз. Он решил, что это будет символично. Впрочем, что бы ему ни казалось, история ничтожного строения вот-вот должна была закончиться. Никто не будет, как с Тауэра или Эйфелевой башни, отламывать куски на память, чтобы тащить в чужие земли. Сарай тихо умрет. Безликий и сомнительный, как миллионы подобных, унесет в пучину кусок истории города.
Однако свою «минуту славы» он получит. Здесь и сейчас находится последний жилец. Нелюдь, убивший и растерзавший больше тысячи ни в чем не повинных людей. Тварь, мыслящая безумными и алогичными категориями. Ублюдок, замышляющий очередной жестокий номер. Алле-ап!
В свете дня сарай, просвечивающий щелями, заваленный тряпьем и объедками, пришелся Пеннивайзу по душе, потому что запахи он перестал различать давно. Им руководила суровая необходимость – для новой личины требовалось место старта. Так почему бы и не это? Кроме того, предстояло еще пристать к какой-нибудь группе последних беженцев…
Вот здесь план начинал буксовать. Вариантов было два: или идти за реку, или в общину. За реку, конечно, было предпочтительней, но неотомщенная смерть Ноля не давала покоя и все усложняла. И вот тут группа беженцев очень пригодилась бы как ширма, за которой мог бы спрятаться.
Пеннивайз задумался, улегшись на засаленный драный матрац. Слишком сложную игру он затеял, и это, что ни говори, возбуждало. И беженцы-зрители, которых можно будет подставлять вместо себя как овец на заклание… Это взбудораживало чрезмерно. К тому же – и это самое главное – Сергей представлял собой крепкого соперника.
До сих пор Пеннивайз не разделял людей на категории. Просто танцевал для них, для многих – в последний раз. Хм, схлестнуться с таким… было бы интересно.
Сейчас нужно быть очень внимательным. Беженцы должны отвечать определенным критериям. По городку с утра прошло не меньше десятка людей, да все не те – или слишком молодые, или на автомобилях. Несколько раз мелькал, подозрительно осматриваясь, какой-то сильно заросший волосами мужик. Этот бы подошел. Еще пяток таких и…
Едва обосновавшись в сарае, Пеннивайз занялся первоочередным делом. Крем для обуви, постное масло и немного пыли спрятали его лицо. Кепочка, надвинутая на уши, довершила перевоплощение. Я – Лизун!
Сейчас улица была пустынна. Новоявленный Лизун прислушался к себе. Голова не болела, только внутри что-то булькало, как в трупах. Или, может, в трубах? Впрочем, он решил, что булькает и там, и там. Раздувшийся на солнце труп, если тронуть, прекрасно булькает, не хуже водопроводной трубы.
Хихикнув, пошарил в карманах. Несколько таблеточек не повредят. Конечно, не мешало бы слить из черепа отработку, но не
