Ночи с Чаадаевым

сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист,
Да разве умный человек и может быть не плутом?

Это о Толстом написано. Грибоедов был остёр на язык – уж припечатал, так припечатал.
– Да, я читала «Горе от ума», – сказала Екатерина Дмитриевна.
– Удивительная поэма – запрещена, а вся Россия её читает. Я водил дружбу с Грибоедовым и после университета, – и даже очень близкую. Своего Чацкого в «Горе от ума» он писал с меня, – в Москве утверждают, что я точно так же сыплю остротами перед обществом, – но ей-богу, я не настолько наивен, как Чацкий, я не стал бы рассыпать бисер перед фамусовыми и молчалиными.  Грибоедов написал скорее шарж на меня, чем мой портрет… Бедный Александр, кто бы мог подумать, что у него будет такая судьба? Растерзан толпой магометанских фанатиков в Персии, тело едва опознали, – с горечью проговорил Чаадаев.
– Какая страшная смерть, – сказала Екатерина Дмитриевна.
– Да, страшная, – вздохнул Чаадаев. – …Ну, что ещё мне рассказать о Фёдоре Толстом? Он всегда принимал участие в балах, вовсю волочился за красавицами и славился своими любовными похождениями. Позже он женился на цыганке из хора, – эта свадьба тоже стала эпатажем для общества. Но более всего известно участие Толстого в дуэлях, поводов к которым оказывалось предостаточно. Как, по-вашему, Екатерина Дмитриевна, дуэли имеют оправдание?
– Наверное, если затронута честь, – подумав, ответила она.
– Отрадно слышать это от вас. Что такое дуэль? Она показывает, что мы свободные люди, и выбор жить или умирать принадлежит если не полностью нам, – роль Провидения здесь тоже важна – то уж, во всяком случае, не власти. Она не имеет права лезть в такие дела, единственным мерилом здесь действительно служит наша честь. Если честь оскорблена, то глупо, низко и пошло прибегать к помощи власти и судиться со своим обидчиком, а уж тем более требовать с него денег за оскорбление – фу, какая мерзость! Дуэль – вот что может защитить наше личное достоинство от попыток посягнуть на него. Конечно, дуэли случаются и по пустякам; конечно, вызвать на дуэль может любой задира, отчаянная голова, бретёр, любящий рисковать своей жизнью и бравирующий своим бесстрашием, но это неизбежные издержки, не меняющие общего правила.
Дуэли случались тогда постоянно, некоторые были необычны. Вы слышали о «дуэли четырёх»? В ней участвовали Грибоедов и известный бретёр – Якубович. Причина дуэли была вполне романтическая: Грибоедов, живший в Петербурге у своего друга Завадовского, привёз к нему балерину Авдотью Истомину, в которую Завадовский был неразделённо влюблён. В Истомину трудно было не влюбиться. Стройная черноглазая красавица, она имела большую силу в ногах, апломб на сцене и вместе с тем грацию, легкость, быстроту в движениях; пируэты её и элевация были изумительны. Вы, разумеется, помните, как Пушкин в «Онегине» написал о ней:
   
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьёт, то разовьёт
И быстрой ножкой ножку бьёт.
   
Благосклонности Истоминой добивались многие, но она отдала предпочтение Шереметеву. Узнав об этом, Завадовский едва не сошел с ума, – тогда-то Грибоедов и взялся доказать ему, что все женщины ветрены и лукавы, а актрисы – в особенности. Каким-то образом Грибоедову удалось уговорить Истомину приехать на квартиру к Завадовскому «попить чаю», и это «чаепитие» растянулось на двое суток, после чего Шереметев усомнился в безответной любви Завадовского и возревновал его к Истоминой.
Он вызвал своего соперника на дуэль. Завадовский вначале не хотел драться из-за простой танцовщицы, но Шереметев и его секундант Якубович категорически настаивали на дуэли. Завадовский согласился и пригласил быть своим секундантом Грибоедова. Однако в ходе переговоров об условиях дуэли между секундантами произошла ссора, и они тоже решили стреляться вслед за основными участниками дуэли.  
Поединок состоялся на Волковом Поле. Условия были суровыми: Шереметев и Завадовский стрелялись с шести шагов; Якубович и Грибоедов должны были повторить дуэль на тех же условиях. Выстрелив первым и промахнувшись, Шереметев начал подстрекать Завадовского, грозясь убить его, если тот тоже промахнётся. В результате Шереметев был смертельно ранен выстрелом Завадовского и умер на следующий день; Якубович и Грибоедов отложили свой поединок. За эту дуэль Якубовича перевели на Кавказ, Завадовского выслали за границу, только Грибоедов не понёс никакого наказания, что дало повод к неким слухам, выставлявшим его не в лучшем свете.
Вторая часть «дуэли четырех» состоялась спустя несколько месяцев в Тифлисе, где Грибоедов остановился по пути в Персию. Якубович сам разыскал Грибоедова и напомнил ему об отложенном поединке. Грибоедов с неохотой согласился продолжить дуэль, но во время неё сильно нервничал и дал промах. Тогда Якубович тщательно прицелился и отстрелил Грибоедову мизинец на руке. «Будешь меня помнить!» – сказал при этом Якубович. С его стороны это был низкий поступок, потому что Грибоедов прекрасно музицировал, а после такой раны ему было трудно играть. Но не хочу говорить плохо о Якубовиче – он был в числе обвиняемых по делу четырнадцатого декабря и сейчас тоже томится на каторге.
Дуэль, кстати, лучше всего выявляет, каков есть человек, вышедший на неё. Лунин, например, всегда стрелял в воздух, хотя виртуозно владел пистолетом; его противники были далеко не столь благородны, и к военным ранам Лунина присоединились шрамы от нескольких тяжелых ранений на поединках. Как-то он стрелялся на двенадцати шагах с графом Орловым, который был плохим стрелком, так что никто не сомневались в исходе дуэли. Орлов выстрелил и промахнулся; Лунин, как обычно, выстрелил в небо и саркастически предложил противнику попытать счастья ещё раз. Взбешенный граф закричал: «Что же это ты! Смеешься, что ли, надо мною?» – и прострелил Лунину фуражку. Лунин снова выстрелил в воздух, продолжая шутить и ручаясь Орлову за успех третьего выстрела. Тут их остановили секунданты.
Пушкин поступал так же: будучи вызван полковником Ставровым, он стрелялся через барьер. Противник дал промах; Пушкин подозвал его вплотную к барьеру, на законное место, уставил в Ставрова пистолет и спросил: «Довольны ли вы теперь?». Ставров отвечал: «Доволен». Тогда Пушкин опустил пистолет, снял шляпу и сказал, улыбаясь: «Полковник Ставров, слава Богу, здоров!».
В другой раз Пушкин пришел на дуэль с фуражкой, полной черешен, и хладнокровно ел их под пистолетом своего соперника. Наступила очередь Пушкина; вместо выстрела он опять спросил: «Довольны ли вы?». Его противник бросился к нему в объятья, Пушкин оттолкнул его и со словами «это лишнее» спокойно удалился.
Фёдор Толстой был не таков: он убил на поединках одиннадцать человек. Был случай, когда он должен был выступить в качестве секунданта одного из своих близких друзей. Но опасаясь за его жизнь, Толстой сам вызвал противника своего приятеля на дуэль и убил его. Когда ничего не знавший приятель приехал к Толстому, чтобы вместе с ним отправиться на поединок, Толстой сказал: «Этого не нужно. Твой обидчик уже мёртв». Какая смесь благородства и жестокости!
Между прочим, Толстой едва не стрелялся с Пушкиным, когда они крупно поссорились и обменялись обидными эпиграммами. Дуэль еле-еле удалось предотвратить: возможно, Толстой, обычно мстительный, в этот раз был сам заинтересован в примирении, так как знал, что убийство Пушкина наверняка разорвёт его отношения со многими людьми, дружбой которых он дорожил. Впрочем, после они даже подружились и часто встречались за карточным столом. Оба страстно любят карточную игру: Пушкин утверждает, что государь Николай Павлович советовал ему бросить её, говоря: «Она тебя портит!».  «Напротив, ваше величество, – отвечал Пушкин, – карты меня спасают от хандры». «Но что ж после этого твоя поэзия?» «Она служит мне средством к уплате моих карточных долгов». И действительно, когда Пушкина отягощают карточные долги, он садится за рабочий стол и в одну ночь отрабатывает их с излишком. Таким образом у него написан «Граф Нулин». Однако никто не может упрекнуть Пушкина в передёргивании карт, а Толстой, напротив, не скрывает, что играет не всегда честно. Он не любил полагаться на фортуну, а предпочитал играть наверняка, так как, по его словам, «только дураки играют на счастье». Пушкин рассказывал, что когда Толстой передёрнул в игре с ним, он заметил ему это. «Да, я сам знаю, – отвечал ему Толстой, – но не люблю, чтобы мне это замечали»… Вот мы и подошли к рассказу о Пушкине, – сказал Чаадаев. – Не желаете ещё чаю?
– Нет, благодарю, – отказалась Екатерина Дмитриевна.
– Тогда я налью себе, обождите минуту, – он налил себе чашку и уселся на своё место. – Пушкин – гений, и как всякий гений неподвластен людскому суду. Гений может казаться нам странным, смешным, невыносимым, но он живёт по своим законам, – они  установлены для него Богом, передавшим ему часть своей творческой силы, и только перед Богом гений держит ответ. К Пушкину это относится в полной мере: когда я познакомился с ним в Петербурге после войны, мне было странно, что в этом человеке скрыт такой огромный талант. Признаться, меня на первых порах раздражало его поведение: он кривлялся, дурачился, паясничал, – одним из его прозвищ было «Обезьяна». Иван Тимирязев мне рассказывал, что Пушкин как-то пришёл к нему и не застал дома. Но слуга сказал, что барин скоро возвратится, и Пушкин остался дожидаться. В зале был большой камин, а на столе лежали орехи; услышав шаги Тимирязева,  Пушкин взял орехи, залез в камин и, скорчившись обезьяною, стал их щелкать. Можно себе представить удивление Тимирязева, когда он застал Пушкина в этом положении!
Екатерина Дмитриевна расхохоталась:
– А если прибавить к этому, что Пушкин похож на арапа!.. Да, смешно!
– Пушкину вечно приходиться отбиваться от насмешек по поводу своей арапской внешности, – подхватил Чаадаев. – Его дядя Василий Львович поведал в Английском клубе, как в своё время Иван Иванович Дмитриев, наш известный писатель, посетил дом родителей Пушкина. Подшучивая над арапским лицом мальчика и его кудрявыми волосами, Дмитриев сказал: «Какой арапчик!». В ответ на это десятилетний Пушкин неожиданно отрезал: «Зато не рябчик!». А надо заметить, что физиономия Дмитриева была обезображена рябинами, так что сей писатель был сильно сконфужен.
– Какой меткий ответ, какая живость ума! – продолжала смеяться Екатерина Дмитриевна. – И это от десятилетнего ребёнка!
– Если хотите, я могу рассказать ещё несколько подобных историй о Пушкине. Я люблю его и мне доставляет удовольствие добродушно подшучивать над ним, – улыбнулся Чаадаев.
– С превеликой охотою послушаю их. Да кто же у нас не любит Пушкина? – ответила Екатерина Дмитриевна.
– Он наше национальное достояние, – согласился Чаадаев. – Пока жива Россия, Пушкин будет с нею; можно сказать по-другому: пока в России знают и любят Пушкина, она жива. Меня поражает, как один человек смог объять все стороны русской жизни и