Ночи с Чаадаевым

тело распухло и было покрыто язвами со зловонными гнойными выделениями. Он сильно располнел, его носили в кресле; при каждом движении в животе царя булькала жидкость (цирроз печени – непременный спутник сифилиса, сопровождающийся накоплением жидкости в брюшной полости). Только в бане он чувствовал себя немного лучше, поэтому парился каждый день по два-три часа; после бани он и умер – внезапно упал на пол и испустил дух. Его средний сын слабоумный Фёдор преставился через четырнадцать лет, не  оставив потомства, а младший Дмитрий, сын от шестой жены, погиб в Угличе, бросившись в припадке падучей на ножик, которым игрался с дворовыми детьми. Затем в московском государстве началась великая Смута, так что предсказание Бомелия не раз вспоминали в народе.
После Смуты на московском престоле уселись Романовы. Второй царь из этой династии – Алексей Михайлович был гневен и лют со своими подданными, но тих и смирен в войне, за что получил прозвище «Тишайший»: он первым из русских правителей ни разу не выехал на битву. При нём интерес к тайным силам отнюдь не угас: колдовал царь, колдовали бояре. Последние извели царскую невесту, красавицу Ефимию Всеволожскую, наняв для этого чародея Мишку Иванова. Царь сам допрашивал его на дыбе и после не раз прибегал к секретам колдовского дела – много бояр странно и неожиданно умерло при Алексее Михайловиче. Колдовство против царя считалось при этом величайшим преступлением, которое каралось смертной казнью, а бояре давали клятву «не посылать ведунов и ведуний на государя; его след не портить и не вынимать, ведовством по ветру не заниматься и никакого лиха не посылать».
При Софье, старшей дочери Алексея Михайловича, жила заморская колдунья донна Луна. Зачем она появилась в России, как её настоящее имя, в Москве говорили разное. Сходились в одном: она принадлежала к знатной португальской фамилии и владела древними тайнами колдовства языческих жрецов. При дневном свете донна Луна не показывалась и всегда была под вуалью.
Царевна Софья отличалась большой начитанностью и образованностью, в чём намного превосходила своего младшего сводного брата Петра, – будущего Петра Великого. Она держала большую библиотеку, знала древних и современных авторов, построила под Москвой театр и ставила в нём пьесы. Донна Луна непременно участвовала в постановках, но всё время в мрачных, зловещих образах. Она умела полностью подчинить себе зрителей всего одной фразой: «Смотри на меня неотрывно и делай, что я мыслью тебе повелю», – и никто не мог противиться ей. Влияние донны Луны на Софью и старших детей Алексея Михайловича было роковым: так, например, после одного из спектаклей, когда она вышла на сцену в чёрном одеянии и странной маске из мелких зеркальных осколков, умер царь Фёдор Алексеевич, старший сын Алексея Михайловича. Такую же роль приписывали москвичи донне Луне относительно кончины жены Фёдора, Агафьи, умершей при родах. Царь Пётр, оттеснивший Софью от престола и заточивший её в монастырь, казнил донну Луну, хотя по справедливости должен был бы наградить её за то, что она расчистила ему путь к власти.
Пётр опирался на собственных магов и чернокнижников: первейшим из них был Франц Лефорт, который имел на царя неограниченное влияние. Соотечественник Лефорта капитан Сенебье писал: «При дворе только и говорят о его величестве и Лефорте. Они неразлучны… Пока Москва остается Москвой, не было в ней иностранца, который пользовался бы таким могуществом... Его величество делает ему значительные подарки». Именно Лефорт привил Петру любовь к западной жизни и он же свёл его со своей бывшей фавориткой Анной Монс, которая эту любовь закрепила.
Лефорт организовал в Москве тайное «общество Нептуна», председателем которого был он сам, а первым надзирателем – царь Пётр. На собраниях этого общества читали чёрную книгу, охраняемую двенадцатью духами, и производили магические заклинания с помощью перстня царя Соломона, о котором было сказано, что «можно им делать разно: к себе печатью превратишь, невидим будешь, от себя отвратишь, все очарования разрушишь, власть над сатаной получишь…».
После смерти Лефорта, скончавшегося от горячки, его место занял Яков Брюс, потомок шотландских королей; ему перешёл перстень Соломона и книга этого царя, полная чудесной премудрости. В Москве было построено специально сооружение, где Яков Брюс мог без помех заниматься магией: Сухарева башня на Земляном валу. Она наводила страх на москвичей долго после своей постройки, о ней рассказывали разные жуткие истории и утверждали, что её хозяин знается с нечистой силой.
Царя Петра, строившего великую империю, прежде всего интересовало то, что могло помочь его замыслам. По царскому приказу Брюс учился в Сухаревой башне превращать свинец в золото, строить механические куклы, способные убивать вражеских солдат, и летательные аппараты с такой же целью. Кроме того, он проводил здесь химические опыты, создавая вещества, причиняющие огромные вред врагу, вплоть до полного опустошения вражеской территории. Кое-какие смертельные средства он брал готовыми: во время Северной войны, например, русские войска использовали подобное изобретение Брюса – скребки с тел умерших от чумы для того чтобы вызвать эпидемию в стане шведов.
Достижения Брюса были оценены по достоинству: когда Пётр создал Российскую империю, Яков Брюс стал первым кавалером её главной награды – ордена Андрея Первозванного. Это не мешало Брюсу запускать руку в государственную казну, как это делали при Петре все облечённые властью; вместе с царским любимцем Меншиковым он был приговорен к смерти, но помилован личным указом Петра. Благополучно пережив бурные потрясения этой эпохи, Брюс мирно скончался в своей усадьбе под Москвой, однако большая часть его бумаг бесследно исчезла.
Между тем, «общество Нептуна» не было в России единственным в своём роде: уже при Петре появилось ещё несколько похожих, а при Екатерине Второй их насчитывалось больше десятка. Все они так или иначе были связаны с всемирным братством «вольных каменщиков» или «масонов»; в Москве они чувствовали себя вольготно, поскольку почти вся московская аристократия входила в какие-нибудь масонские ложи. Недалеко от дома Екатерины Гавриловны Левашовой, на площади Разгуляй, там где Новая Басманная улица вливалась в Старую Басманную, стоял дом Мусиных-Пушкиных, предводителей московского масонства.
Этот дом был знаменит ещё тем, что в нём сгорела рукопись «Слова о полку Игореве», шедевра древнерусской литературы, прочно забытого на века и никогда, нигде, никем не упоминавшегося, пока граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин не нашёл эту бесценную рукопись в забытом богом монастыре. По странному стечению обстоятельств в это же время в других славянских странах, стремящихся к национальному возрождению и испытывающих влияние романтических идей, тоже стали вдруг находить забытые древние шедевры. В Чехии знаменитый поэт Вацлав Ганка обнаружил две старинные рукописи, включающие в себя неизвестные поэмы национального эпоса. Все чехи встретили это открытие восторженно, и любой, кто осмеливался сомневаться в подлинности рукописей, зачислялся во враги чешского народа.
Во Франции небезызвестный сочинитель Проспер Мериме издал книгу, содержащую переводы песен сербского гусляра Иоакинфа Маглановича. На основе некоторых из них Пушкин написал свои «Песни западных славян», полагая, что стихи гусляра Маглановича подлинные. Впоследствии Мериме признался, что сочинил эти стихи за две недели и просил передать господину Пушкину свои извинения. «Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался», – писал Мериме. Но это уже совсем другая история…
***
Чаадаев отложил в сторону журнал, где развернулся очередной спор о подлинности «Слова» и задумался. Он знал графа Алексея Ивановича, познакомившись с ним ещё до войны двенадцатого года, а после неё бывал в доме Мусиных-Пушкиных по особым делам… Да, споры о «Слове» шли и тогда, хотя всех занимало больше другое… Он вытащил из бюро кое-какие бумаги и пробежался по ним. Сегодня ночь воспоминаний будет продолжена, и он не хотел ударить в грязь лицом перед Екатериной Дмитриевной. Послевоенное время, сколько в нём всего было – надо не забыть, рассказать самое главное…
Екатерина Дмитриевна вошла к нему сияющая и радостная. Он приложился к её руке, с волнением вдыхая аромат знакомых духов.
– Как вы веселы нынче, – сказал он. – Как приятно видеть женщину, светящуюся молодостью и красотой! Если бы Пушкин увидел вас сейчас, он бы непременно сочинил стихотворение, которое вошло бы в золотой фонд нашей поэзии, – и всё благодаря вам. Жаль, что я не поэт.
– Вы расскажете мне о Пушкине? – спросила она, расправляя своё широкое платье и усаживаясь на кресло. – Я едва знакома с ним, а вот Кити его хорошо знает, я завидую ей.
– Расскажу, – ответил он, присев, как и в прошлый раз, на стул возле неё. – Его обстоятельства нынче не хороши; эта нелепая женитьба будто свершилась по воле злой судьбы. Но я знавал Пушкина в лучшие времена и могу рассказать о нём много приятного… Но сперва позвольте вспомнить то время, о котором мы сегодня будем говорить: я думаю, вы не разочаруетесь, тогда было много примечательного.
– А чая вы мне не предложите? – улыбаясь, сказала Екатерина Дмитриевна. – Вы хвалились, что у вас есть настоящий китайский.
– Ах, простите! – он вскочил со стула и виновато поклонился ей. – Умственные упражнения способствуют мудрости, но не учтивости: я совсем омедведился за своими философическими занятиями… Я сам заварю чай, у меня наготове всё необходимое. За ночь я выпиваю по несколько чашек; не звать же всякий раз Елисея, чтобы он мне подал чай… А может быть, вы хотите кофе? Я его не пью, я становлюсь от него раздражённым и нервным, но для вас велю подать.
– Нет, лучше чай, – только, пожалуйста, не сладкий и не крепкий, – попросила Екатерина Дмитриевна. – Женщиной быть нелегко: приходиться думать, что ешь и пьёшь – как это отразится на цвете лица и фигуре.
– «О, Аллах, спасибо, что не создал меня женщиной!» – так магометане начинают свои молитвы, – кивнул в ответ Чаадаев. – Но вряд ли вы станете спорить, что принадлежность к женскому полу имеет несомненные преимущества: ни один мужчина, будь он фараон или император, не удостаивался такого поклонения и обожествления, какое получает прекрасная, неотразимая, восхитительная женщина. Немногие помнят имена великих фараонов Египта, открытые нам Шампольоном, но имя Клеопатры знают все; не потому что она была царицей, но оттого что она была обворожительной женщиной. Её бы помнили за это, не будь она даже правительницей Египта… Вот ваш чай, – осторожно, он горячий, не обожгитесь! А я, с вашего позволения, начну свой рассказ, – он сел и призадумался на минуту. – Наверное, мне вначале следует сказать о свое размолвке с Денисом Давыдовым. Я говорил, что дошёл с его полком до Парижа, но там наша дружба закончилась.
Давыдов – типичный офицер суворовской школы: Суворова он боготворил, хотя поступил на службу, когда тот уже умер. Как его кумир, Давыдов мог дерзить императору, – правда, уже не Павлу, а Александру, –