ОСКОЛКИ КРАСНОГО СТЕКЛА

стали и реабилитировать. Жизнь им, конечно, загубили, и здоровье отняли, но на воле они невинно пострадавшие достойные люди. Не то, что я, которая даже пересмотра дела добиваться не может – меня ведь, как в лагере говорят, «на кармане взяли». Всё, про лагерь больше не хочу, если тебе подробности нужны, то выдумывай любые, не ошибёшься.

Еду я в город своего былого счастья и перебираю знакомых, к которым за помощью обратиться можно, да только таких не находится. Задремала, и мне вдруг Равиль, дворник из «замка», приснился. Обрадовалась я, и решила прямо к нему идти. Пришла, а в подвале его совсем другой дворник живёт, о Равиле ничего не знает и гонит меня со двора:
- Нечего посторонним возле этого дома тереться!

Вышла на улицу, присела на лавочку и не могу придумать, куда податься. Никто нигде меня не ждёт, только Равиль мог бы мне обрадоваться, но как его найти, ума не приложу. Думала, думала и про Зилию, ту, которая Борьку выкормила, вспомнила и побежала к ней, как к последней надежде. Бегу, и непонятно какого Бога молю, чтобы на месте была, не съехала, не умерла. Застала я Зилию. Узнала она меня, хоть столько лет прошло, и накормила, и переночевать оставила. Рассказала, что жильцов замка сильно перетрясли, кого уволили, кого посадили. Равиля тоже уволили, он в деревню к жене уехал. А ещё рассказала, что приказали Равилю квартиру нашу подготовить к новому заселению. Он вещи наши собрал, в «бегемота» уложил и к себе отнёс, а когда уезжать собрался, принёс чемодан Зилие и наказал передать мне, если приду.
- Равиль и патефон с пластинками забрал, он у сына моего старшего – они с невесткой пластинки крутят. Тебе патефон ни к чему, где ты с ним таскаться будешь, а мы у тебя его выкупим. А чемодан твой огромный вон там в углу стоит.

Открыли мы чемодан, а там и платье моё любимое, и туфли на каблуке, и шляпки …  Всё это добро Зилия для невестки купила. Хотела для сына семёнов костюм выходной и туфли взять, да я не дала, дескать, вернётся, так будет во что одеться. Зилия посмотрела на меня удивлённо:
- Ты что, ничего не знаешь? Равиль рассказывал, как весь ваш дом месяц обсуждал, что с твоим мужем случилось. Отправили его на лесоповал, а там он с каким-то человеком встретился, которого сам же в лагерь определил. Тот мужа твоего и зарубил. Он даже месяца в лагере не пробыл.

Знаешь, чем отличаются мозги лагерника от мозгов нормального человека? Нормальный мыслит эмоционально, а лагерник рационально. Другая зашлась бы в рыданиях, забилась  в истерике, а я подумала: «Повезло тебе, Семён, лёгкая и быстрая смерть тебе досталась. Спасибо тому зеку, что избавил тебя от многолетних мучений. А мог бы рассказать всем, кто ты такой. Что б с тобой тогда было? Представить страшно. Я никому не говорила, чем мой муж занимался». Очерствела я, да и любовь моя в каком-то болоте утонула. Продала я семёновы вещи, ничего на память не оставила.

Думала я, что у меня деньги появились, да только деньгами они были пока в кошельке лежали, а как начала тратить, так и узнала их реальную цену. Выправила паспорт, стала о будущем размышлять. Казалось бы, чего думать? Надо сына отыскивать, да из детского дома вытаскивать. Так, да не так. Вот найду, приеду к нему и что дальше? Представлюсь, а мне в ответ: «Вот и хорошо. Забирайте сына и счастливого пути». А куда я его по этому «счастливому пути» поведу? Денег нет, крыши над головой нет, работы нет.  А в детском доме он и сыт, и одет, и учится. Задумаешься тут. Думай не думай, а искать надо. Знала я, что после войны у нас в области три детдома было: один в городе, а два где-то там, далеко. Пошла в городской, а его уже лет шесть как закрыли, детей по другим детдомам раздали, а в какой Бориса отправили, это надо в архиве смотреть.

Пиши, говорят, мамаша, запрос, а мы искать будем. А кого искать? Я даже не знаю, под какой Борька фамилией записан. Тот, что арестовывал, велел помощнику под еврейской записать, а под какой записали, откуда мне знать? Написала два запроса на обе фамилии. Обещали ответ по почте выслать. Указала адрес Зилии, а сама в детдом на край области поехала. Нет там Бориса, и не было. Я на другой край, в другой детдом, там тоже нет. Тут все деньги и закончились. Нашла я неподалёку фабричку швейную с общежитием, и устроилась по лагерной специальности. И работа такая же, как в лагере, и работницы в основном бывшие зэчки. Как и не выходила на волю.

Доработала я до отпуска, получила отпускные и уволилась. Приехала к Зилие, и пошла в архив ответа на свои запросы требовать, а там, оказывается, пожар был, все детдомовские документы сгорели. Нашла Зилия женщину одну, которая в том детдоме уборщицей работала. Она рассказала, что детей по возрастам разделили и в разные детдома отправили. Борькин возраст отправили в соседнюю область, а куда не знает.

Стала я в той области по детдомам кататься и снова деньги закончились. Пришлось опять швейную фабрику с общежитием искать. Так и мыкалась целых четыре года, пока нашла. Получила ответ на очередной запрос: « Борис Семёнович Блюменталь, 1943 года рождения, после окончания семилетки направлен в ремесленное училище № такой-то, которое закончил в 1960 году по специальности «токарь 2 разряда». Направлен на работу в такой-то город, на такой-то завод».        А город этот – областной центр, что в восьмидесяти километрах отсюда.

В очередной раз увольняюсь, и еду к сыну, кровинушке своей. Всю дорогу представляю себе, какой он теперь восемнадцатилетний, на кого похож, как встретит и всё такое. Приехала, нашла завод и общежитие, где Борис обитает, а его дома нет. Сижу на вахте, жду. Народ снуёт туда-сюда. Вдруг вахтёрша кричит: «Блюменталь, подойди!» Хромая, подходит тщедушный паренёк. Вроде бы немного похож на папу моего, а может и не похож, я его уже смутно помню. Подошёл, и грубо так спрашивает: «Чего надо?» Вахтёрша обиженно отвечает: «Мне ничего не надо, а тебя мать дожидается». Борис презрительно посмотрел на меня, и повёл в садик возле общежития. Вот когда наступила настоящая расплата за украденное у людей счастье! Сижу рядом с сыном, и чувствую, что чужая я ему, что стыдится он матери воровки, что привык без матери обходиться, а эта незнакомая тётка ему в тягость и планы на вечер нарушает.

Я ему про арест рассказываю, а по глазам вижу, что ни слову не верит. Спрашиваю, как жил все эти годы? А он зло мне бросает: «По вашей милости так хорошо, что и врагам не пожелаю». И вижу, весь он этой злобой напитан, как губка, и брызжет она из него во все стороны. Про ногу спросила: почему хромает, а он: « Друзья антисемиты потрудились». Я никогда от национальности своей не страдала. Были отдельные всплески на бытовом уровне, но в пик всеобщего антисемитизма я уже в лагере сидела, а там этого не было. А Борис в самый разгар в детдом угодил. Записали его евреем, и началась травля. Дети травят, воспитатели поощряют, а тут «дело врачей» подоспело и все в травлю включились. В новый детдом перевели, так ведь не одного, а вместе с другими. Они и туда травлю перенесли. В ремесленном училище с теми же ребятами учился, и на завод с ними же попал. И так его антисемиты воспитали, что стал он ненавидеть всё и вся, от собственных родителей до страны и власти. Я его успокаиваю, а он мне:  « У вас своя жизнь, у меня своя. У вас свои взгляды, у меня свои. Вы с отцом мне жизнь сломали, так не смейте меня успокаивать». Сказал, и ушёл, даже не спросив, есть ли у меня деньги, есть ли где остановиться. А у меня в этом городе ни одной знакомой души, кроме вахтёрши. К ней и обратилась. Она хоть и обижена была на Бориса, но женщина добрая: открыла мне чулан, где стоял продавленный диван, да лопаты с мётлами хранились, и разрешила переночевать. От неё же узнала, что на окраине есть ткацкая фабрика с общежитием, а при ней цех по пошиву постельного белья. И стала я снова швеёй.

Мы с Борисом хоть и жили в одном городе, но виделись редко, раза три – четыре за год, да и то, когда я к нему приходила. Сам ни разу не зашёл, а когда я приходила, всячески недовольство выказывал. Через какое-то время и эти встречи стали невозможны. Устроился к ним в цех один деревенский парень, в город перебравшийся, разговорились они с Борисом. У парня дом в деревне остался, так Борис чуть не за литр водки его выкупил, и стал в пятницу после работы в него уезжать, чтобы выходные не в общежитии проводить. В выходной мне его не застать, а после работы тащиться через весь город, чтобы на злобу его наткнуться мне не хотелось. Так и жили, почти не видясь, лет пять.

Однажды он ко мне пришёл и говорит:
- Раз я жидовская морда, то должен среди таких же морд жить. Решил я в Биробиджан перебраться и не желаю, чтобы с этими местами меня хоть что-то связывало. Хочу дом деревенский на вас переписать, делайте с ним, что хотите: живите, продайте, сожгите.
Съездили мы, переписали дом, и Борис исчез без прощания, без письма какого-нибудь, как чужой, малознакомый человек.

В семидесятом мне пятьдесят пять стукнуло. Оглянулась я на жизнь свою и ужаснулась: двадцать лет за ненавистной машинкой горбатилась. Решила всё, хватит, вышла на пенсию и переехала сюда. Пенсия маленькая, но у колхозников местных она ещё меньше, так что жить можно. Года четыре назад получаю письмо: «Прощайте, уезжаю на историческую родину». Я не заплакала, а только подумала: «Здесь тебя антисемиты за еврейскую мать травили. Дай тебе Бог, чтобы там тебя семиты за русского отца травить не стали».
Вот, всё тебе как на духу выложила, а теперь извини …
Рахиль ушла в свою комнату. Я слышал, как закрылась дверь, как под тяжестью тела заскрипела кровать и послышались сдавленные рыдания.

Я оставил на столе транзистор, взял рюкзак и почти побежал через лес к шоссе, торопясь скорее добраться до города, и навестить маму, которую не видел уже дней десять.




За всё платить ценой безмерной:
За час покоя, за усталость,
За боль, что стала сокровенной,
За жизнь чужую и за жалость, -
За всё платить ценой безмерной.
За то, что истинным казалось
Когда-то, а теперь – неверным.
За слёзы,  смех, слепую ярость,     
За всё платить ценой безмерной.
За солнца свет, за чью-то радость,
Что иногда казнит мгновенно,
За нежность, что легко давалась –
За всё платить ценой безмерной.

                        Анна В-ва