ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС

 Хорошо ехать в купе на нижней полке ночным в Ленинград – пришёл, лёг, встал, приехал, вышел. А каково трястись два с половиной дня, когда на тебе весь день, и это в лучшем случае, верхние сидят? В кассе прошу верхнюю. Конечно, есть только нижняя. Сел, с тоской жду попутчиков.
Первым пришёл коренастый, круглоголовый и лысый мужичок. Мрачно кивнул, бережно упрятал под полку сумку и уткнулся в кроссворд, время от времени раздраженно восклицая: «Идиотизм».

Минут через пять в купе возник субтильный брюнет с пятью или шестью полупустыми полиэтиленовыми пакетами в руках.
- Во, чо в столице есть, - радостно воскликнул он, демонстрируя нам красочные пакеты, - а больше ни буя нет. Три мужика в купе? Нормалёк! Неужели бабу господь пошлёт?
Выкрикнув всё это, брюнет забросил пакеты на верхнюю полку и уселся рядом с лысым, сразу вычислив во мне чуждого им обоим москвича.
- В командировку? – утвердительно обратился он ко мне, - Из столицы домой? – констатировал он, обращаясь к лысому.
Мы дружно кивнули головами.
- Я тоже из командировки. Будь проклята эта столица с её…

Дверь распахнулась и в купе вошла невысокая черноволосая дама с большим вороньим носом, торчащим между миндалевидными карими глазами. Она кивнула всем разом и забросила сумку на верхнюю полку.
- Чья это полка? Уступите её мне. Моя вот эта, нижняя, - произнесла она и протянула палец к противоположной от меня полке.
- Если вы настаиваете, - приторно прошелестел лысый, - то я не могу отказать. Любите верхние положения?
- Верхние полки, - через паузу ответила дама и присела рядом со мной.
- Из командировки или от родственников возвращаемся? – ласково поинтересовался лысый.
- На совещание вызывали, - подумав, ответила женщина, - ничего нет хуже пустых обещаний.
Поезд дёрнулся и медленно покатил.

- Смотри-ка, мы ещё не разучились отправляться строго по расписанию, - воскликнул брюнет, посмотрев на часы, - ровно двадцать три десять.
- Чем занимаетесь, если не секрет?- приставал лысый.
- Финансами, - пару секунд помолчав, ответила она, - Оставьте меня, я очень устала.
- Как дама скажет, - разочарованно протянул лысый, - А кто ответит: «Фокусник», пятнадцать букв, третья «е», предпоследняя «о»? Весь кроссворд встал из-за этого слова.
Все задумчиво промолчали, и только дама изобразила на лице работу мысли.
- Дайте-ка, - протянула она руку, и лысый покорно отдал ей газету и ручку.
Некоторое время женщина напряжённо вглядывалась в кроссворд, потом уверенно заполнила клетки и отдала газету хозяину.
- Престидижитатор, - по складам прочёл лысый, - откуда вы это знаете?
- Иногда книги читаю, - надменно парировала она.

Вошла проводница с бельём.
- Что с туалетами, а то очень спать хочется? – поинтересовалась дама.
- Минут через десять открою. Вот доберусь до конца и отомкну, - заверила проводница.
Женщина достала из сумки халат, взяла полотенце и пошла занимать очередь.
- Забавная евреечка нам попалась, - ухмыльнулся лысый.
- Скорее уж заторможенная какая-то, - возразил брюнет.
- Нет, уважаемый, именно забавная и хитрая. Даю руку на отсечение, что она очень сильно картавит и в паузах строит фразы, в которых отсутствует «р». Поверьте мне, филологу. Поэтому и слово написала, а не произнесла. Проверьте, когда вернётся.

Брюнет понимающе хихикнул, и они уставились в черноту пролетавшего за окном Подмосковья в ожидании возвращения подопытного кролика. Женщина вернулась уже переодетая ко сну, но наткнулась на два, почти слитно прозвучавших вопроса:
- Как Вас величать, соседка?
- Куда путь держим, красавица?
Женщина поочерёдно внимательно осмотрела филолога и брюнета и, уже забираясь на полку, осадила обоих:
- Зачем вам это знать? Вы ещё спать будете, когда я вас покину.
- Значит, до Кирова, - презрительно констатировал филолог, - и чего было выпендриваться?
Погасло верхнее освещение, и пенал купе погрузился в мертвечину синей ночной лампочки.
- Пора, друзья, пора, - пропел филолог, - пора и нам поспать. По моим непереведённым на Москву часам уже, между прочим, четвёрть пятого.

Нас разбудил театральный шёпот проводницы:
- Пассажир, поднимайтесь, через пятнадцать минут ваша станция.
Я приподнялся, увидел квадратные, ничего спросонья не понимающие глаза филолога, услышал его возмущённое бормотание и рассмеялся:
- Терпите издержки комфортного обмена, сосед.
- Встаю, встаю, спасибо, - дама с верхней полки спрыгнула на пол, едва не придавив проводницу, схватила вещи и выбежала из купе.

Она вернулась минут через десять, переодетая и накрашенная, судорожно засунула вещи в сумку и исчезла, пожелав нам счастливого пути. Филолог встал и открыл окно. В купе ворвался ядовитый аромат привокзалья, замелькали уродливые постройки пакгаузов, проплыла водонапорная башня столетней давности, появился перрон, возле которого поезд застыл с нескрываемым чувством облегчения. Лязгнули буфера, щёлкнули двери вагонов, и мы услышали восторженный крик нашей соседки:
- Магик! Как я гада тебя видеть! Спасибо, что встгетил! – Она выкрикивала ещё что-то, но её гортанный крик поглотился многоголосьем перрона и навсегда исчез в нём.
- Ну, что я вам говорил, - удовлетворённо констатировал филолог, - убедились? Сколько там времени на московских?
- Семь двадцать.
- А на моих - одиннадцатый час, пора вставать.
Мы покорно поднялись.
- Кого теперь нам МПС пошлёт? – брюнет кивнул на дверь и посмотрел на филолога.
- Хорошо бы никого, - мрачно отозвался лысый и уставился в окно.
- Что, не хочется нижнюю полку возвращать?
Филолог возмущённо повернулся, но возразить не успел – в купе протиснулся русобородый, лет тридцати пяти, мужчина с туго набитым рюкзаком в одной руке и этюдником в другой.

- С добрым утром, - провозгласил он и добродушно улыбнулся, - рад, что никого не разбудил.
Художник уложил вещи на багажную полку, скромно присел у меня в ногах и уткнулся в детектив. Поезд нехотя продолжил путь. Филолог тяжело вздохнул и вымолвил, глядя в окно:
- Вообще-то я вашу полку занимаю, товарищ художник, - он помолчал и добавил,- дамочка тут ехала, просила поменяться.
- Занимайте на здоровье, - от души улыбнулся художник, - я только до Перми еду, так что ложиться не собираюсь. Просил плацкарту, да всю разобрали, только купе осталось.
Воспоминание о «дамочке» пробудили вчерашнюю обиду, и филолог выплеснул её на нас.
- А мерзкая баба, доложу я вам. Сколько гонора, сколько спеси на ровном месте. Книжки она, видите ли, читает, финансистка хренова. Ей даже в голову не приходит, что говорится  это доценту, кандидату филологии.
- Не любите вы евреев, - подначил брюнет, - ох, не любите.
- Не люблю, и не скрываю этого.
- А за что, если не секрет?

- За множество вещей, уважаемый. За их презрение к не евреям, например. Им же с самого рождения внушают, что они избранный богом народ, а все остальные презренные гои. И антисемитизм они сами вокруг себя насаждают, причём совершенно сознательно, а потом носятся с этим флагом по всему миру и плачут, что их не любят и притесняют. Я, знаете ли, с евреями впервые столкнулся в двенадцать лет, а до того случая и понятия не имел кто есть кто. Наш городок река делила на две части. Я жил на левом, пролетарском, берегу, а на правом, буржуйском, располагался центр города с горсоветом и всем прочим. Мы в центр редко ходили – далеко, да и дел там у ребятни никаких нет, а тут какая-то нужда возникла, какая и не упомню, ну я и пошёл. Перебрался на правый берег, иду по переулочку, гляжу, пацан примерно моего возраста велосипед чинит. Надо ему двумя руками колесо выставить, удержать и закрутить гайки с двух сторон. Бьётся, бьётся да всё никак. Подхожу. Он просит: «Помоги». Ладно. Держу я это колесо, а оно грязнее грязи. Возился он, возился, кое-как затянул. Ехать на велике нельзя, но хоть катить можно. Спрашиваю: «Ты далеко живёшь?» Он нехотя так отвечает: «В конце переулка, а что?»
«Руки бы, говорю, помыть, вон, как твоим колесом перемазался». Вздохнул он тяжело, словно я бог знает, о чём попросил, и как одолжение сделал: «Ладно уж, пойдём».
Подошли мы к дому, он велосипед в подъезд заводит, а там цепь длиннющая одним концом в стену намертво вмурована. Он этой цепью весь велик обкрутил и на замок запер. Подивился я на это действо, но ничего не сказал, хотя у нас во дворе можно часы на лавочке оставить, никто не возьмёт. Поднимаемся мы на третий этаж, он позвонил. Дверь открыла здоровенная тётка, на Фаину Раневскую похожая, и с порога завела шарманку, каркая, как наша давешняя соседка:
- Агкадий, где ты так задегжался? Сколько газ я могу обед газоггевать?
Он мимо прошмыгнул, а я стою перед ней и жду, когда войти позволят. Тётка смерила меня презрительным взглядом и спрашивает:
- Ты ведь не евгей, пгавда?
Я кивнул, а она дверью хлоп перед моим носом и выговаривает своему Агкадию:
- Сколько газ тебе повтогять, чтобы ты не якшался с этими гоями. Найди себе евгейского пгиятеля из пгиличной семьи и водись с ним, а эту двоговую шпану в дом не таскай. Или ты хочешь, чтобы они нас обвоговали?

Я стою перед дверью униженный и оскорблённый и слышу, как этот гад говорит ей:
- Да никакой он мне не приятель, так, по дороге приблудился.
Меня это «приблудился», как током шарахнуло. Сбежал я вниз, врезал ногой по велосипеду, так что несколько спиц вылетело, сел во дворе на лавочку и думаю: «Дождусь эту сволочь и расквашу ему шнобель».
- Расквасили? – спросил с надеждой брюнет.
- Нет. Час ждал, но он не вышел. Плюнул я и ушёл. Но не в этом суть моего рассказа. Тогда, конечно, ничего важнее мести для меня не было, но теперь я на этот случай шире смотрю. Абсолютно уверен, что эта тётка его под мой кулак сознательно подставила. Нос я бы ему разбил не за то, что он еврей, а за то, что сволочь, но тётка и ему бы внушила, и всем бы рассказала про малолетнего антисемита, и хай бы вселенский подняла по этому поводу. С тех пор я к евреям присматриваться стал, и, знаете, сколько раз с ними в жизни сталкивался, столько раз и нарывался на что-нибудь неприятное. Вот и последняя встреча радости не принесла.
- Это у вас срабатывает «эффект ожидания», - неожиданно встрял художник. Он давно отложил детектив и с интересом слушал филолога.

- Возможно, вы правы, но давайте посмотрим ещё шире. Вот взять холокост.
- Вы что, отрицаете его или оправдываете? – изумился художник.
- Зачем вы хотите представить меня фашистом? – обиделся филолог, - Холокост - страшное преступление гитлеровского режима и нет ему ни оправдания, ни прощения. Я про другое хочу сказать. Евреи холокост присвоили и используют на всю катушку в корыстных целях. Судите сами: огонь холокоста уничтожал не только евреев, но и цыган. Я читал, что евреев погибло шесть миллионов, жуткая цифра, а цыган гораздо меньше, но в процентном отношении к численности всего народа несоизмеримо больше, чуть ли не семьдесят процентов. Говорят евреи о цыганах в контексте холокоста? Практически никогда, а если и упоминают, то мельком, сквозь зубы. Ещё бы – сволочь Гитлер поставил в один ряд «богоизбранных» и какую-то шпану бродячую. И цыгане молчат. А почему? Да потому, что нет цыган президентов и сенаторов, нет цыган банкиров и газетных магнатов…  Вот и выходит, что присвоили. А уж как используют, так просто волосы дыбом встают. Открыл им Горбачёв двери – уезжайте, кто хочет,