ОСКОЛКИ КРАСНОГО СТЕКЛА

того или иного предмета, прежде чем отнести его на помойку. Осколок толстого красного стекла, принесённого сыном с очередной прогулки, напомнил Рахили про стекляшку, выпавшую из кинжала. По дороге к няньке она видела вывеску ювелирной мастерской и не откладывая дело в долгий ящик, назавтра же зашла в неё. Спросив пожилого ювелира, сможет ли он из стекла сделать подобие камня и вставить его в ювелирное изделие и получив утвердительный ответ, она пообещала зайти вечером.
- Паспорт не забудьте, мы ювелирку по паспортам оформляем, - напутствовал Рахиль ювелир.

Вечером она отдала ювелиру кинжал и стекло, оформила квитанцию и хотела уже бежать к Валентине Алексеевне за сыном, как ювелир остановил её вопросом:
- Вы действительно хотите поставить стекло, а не камень?
- Зачем ставить камень, когда кругом стекло?
Ювелир с интересом посмотрел на Рахиль, но уговаривать не стал.
- Будете продавать, обратитесь ко мне, я вам хорошего покупателя порекомендую.
- Спасибо, обязательно обращусь, - пообещала Рахиль.

Прошло три дня. Рахиль отвезла Борьку к няньке и собралась штопать носки, как раздался дверной звонок. Несколько человек в милицейской форме со старшим в звании капитана и Равиль с женой вошли в квартиру.
- Здравствуй, Равиль, здравствуй, Нафиза, - поприветствовала «своих» Рахиль, - В чём дело? – поинтересовалась она у «пришлых».
- Блюменталь Рахиль Борисовна? – поинтересовался капитан, - документы предъявите.
- А в чём, собственно дело? – спросила Рахиль, обращаясь к Равилю, но он отвёл глаза и опустил голову.
- Давайте договоримся сразу: вопросы задаю я, а вы на них отвечаете коротко, ясно и исчерпывающе. Паспорт, - сурово произнёс капитан и протянул руку.
Рахиль пожала плечами и пошла в комнату. Все молча двинулись за ней.
Капитан мельком заглянул в паспорт, и сунул его в карман.
- Какие из этих предметов вам знакомы? – капитан положил на стол пачку фотографий.
- Этот и этот, - она отложила две фотографии и снова потребовала объяснить цель прихода.
Капитан молча протянул листок.
- Что это?
- Ордер на обыск. Предлагаю добровольно выдать краденые предметы.
- Да как вы смеете, - взвилась Рахиль, - мой муж ответственный сотрудник ГПУ, я всё ему расскажу про ваше поведение.
- Всё, высказалась? Теперь заткни глотку и прочисть уши, ворюга: твой муж уже четыре часа даёт признательные показания. Где брошь, мать твою! – неожиданно рявкнул капитан, и Рахиль дрожащей рукой показала на ящик стола.

Другой милиционер кинулся к столу и достал брошь.
- Совсем жиды обнаглели – даже не прячут ворованное, - тут ещё бумаги какие-то есть.
Капитан перелистал бумаги, вынул свидетельство о Борькином рождении и спросил, где сын. Милиционер записал нянькин адрес и позвал помощника:
- Пахомов, бери машину, лети по этому адресу, забери пацана и вези в детдом, - он протянул Пахомову адрес и свидетельство о рождении, - и запиши его евреем, нехера жидёнку под русской фамилией прятаться. А ты собирайся, к мужу поедешь.
- Куда поеду? – не сразу поняла Рахиль.
- Как это «куда», - рассмеялся капитан, - к мужу, в тюрьму.
Рахиль растерянно оглядела всех, и остановила взгляд на Равиле. Он закрыл глаза и опустил голову.

Так закончилось тринадцатилетнее счастье Рахили Борисовны Блюменталь.



ЗА ВСЁ ПЛАТИТЬ ЦЕНОЙ БЕЗМЕРНОЙ

  Ноябрьские праздники в тот год удлинились за счёт выходных и я, набив рюкзак городскими гостинцами, поехал к Рахили. Она искренне обрадовалась мне, взяла конфеты и печенья, и побежала угощать товарок.
Обговорив житьё-бытьё и здоровье, я приступил к главному:
- Рахиль, - я положил на стол папку с рукописью, - я записал твой рассказ о счастье. Не могла бы ты прочитать мою писанину, и сделать замечания?
- Записал? Зачем? Ты что, писатель?
- Нет, так, для себя пописываю. Это, Рахиль, не совсем запись. Я на основе твоей истории сотворил нечто наподобие романа, - бормотал я смущённо, - прочитай, пожалуйста.
Она взяла папку, нацепила очки и ушла к себе, а я пошёл бродить по осеннему лесу, слушать тишину и насыщать бронхи целебным воздухом соснового бора.

Уже смеркалось, когда Рахиль вышла из своей комнаты. В сумерках я не мог понять, от чего красны её глаза – от напряжённого чтения или слёз.
- Всё верно, - со вздохом произнесла героиня моего романа, - Я там сделала несколько поправок, но это твоё творение, - она не закончила мысль и спросила: - Будешь публиковать?
- Нет, конечно, кто его опубликует? Напечатаю на машинке, переплету и положу в ящик. Только, Рахиль, роман-то не закончен, нет концовки, судьбы персонажей не прояснены и получается, что он о счастье с  непонятным трагическим концом.
- Концовку хочешь? Что ж, расскажу тебе всё без утайки, - Рахиль помолчала и добавила, - только давай завтра, устала я, да и не готова так сразу наизнанку выворачиваться.

Назавтра Рахиль долго не могла начать, вздыхала, гремела посудой и, наконец, села напротив:
- Ну, что тебе рассказать? Спрашивай.
- Что за история с кинжалом? Я так и не понял.
- Я тоже не до конца разобралась. Только на суде и поняла, в чём нас обвиняют. Семён показывал так: послали его в командировку на Кавказ. Теперь я понимаю, что чеченцев с ингушами выселяли. Он с двумя солдатиками заходит в один дом, а там мужчина  кинжалом на него замахивается. Солдатик стрельнул, мужчина упал, солдаты его утащили, а кинжал Семён взял на память о неудавшемся покушении. Зачем ещё и брошь прихватил, сам не знает. Бес, говорит, попутал.

Чеченца этого не убили, а только ранили. Милиция его нашла и на суд притащила. Он показывает иначе. Оказывается, он реставратор, взял из музея кинжал и брошь, чтобы отреставрировать. Тут офицер с двумя солдатами врывается, солдат стреляет, а больше реставратор ничего не помнит.

Прокурор свою версию рассказывает: воспользовавшись командировкой, используя служебное положение, Семён сколотил банду, которая целенаправленно похищала музейные ценности, а жена помогала их сбывать. Я отнекиваюсь, а ювелир говорит, что собиралась кинжал продать, и хотела через него найти покупателя. Вот такая история.

- А потом что было, Рахиль?
- Потом было наказание, что ещё могло быть? Но не это главное. Главное то, что в тюрьме и потом в лагере я сильно свою жизнь пересмотрела, можно сказать перелицевала. Пока шло следствие, я в большой камере сидела. Там все вперемешку обитали, и политические, и уголовные. Через несколько дней возвращается с допроса одна политическая и аж светится вся. К ней с вопросами, а она радостно так: «Мне вдруг следователя поменяли, убрали от этого зверя Уварова.  Может, новый не таким садистом будет». Я тогда не придала значения её словам: думаю, наговаривает. А тут ещё одна сокамерница за Семёном числилась и то же самое говорит. Я в тюрьме впервые задумалась, что такое «хороший следователь», но тогда мне не до размышлений было. Шла я по уголовной статье о хищении социалистической собственности в особо крупном размере и следователь мой был  милицейский, но тоже не подарок. Тогда пропало девятнадцать музейных предметов, и следователь твердит, как попугай: «Где остальные? Запрятаны? Указывай где. Проданы? Отвечай кому. Колись, морда жидовская ...» и всё в таком роде. Бить не бил, но обещал всякое: и в мужскую камеру «случайно» запихнуть, и к туберкулёзным подсадить, и лампу в глаза направлял, и голодом морил, и  в туалет …  Да что говорить, сам представить можешь.

С Семёном я за полгода дважды виделась – на очной ставке и в суде. Он всё на себя брал, доказывал, что я ничего не знала, но никто слушать не хотел. Тогда всё так совпало, так сплелось, как нарочно: и антиеврейская кампания, и очередная «чистка» органов, и борьба с послевоенным воровством и бандитизмом, и соперничество милиции с госбезопасностью. А тут всё вместе: сотрудник органов безопасности - вор и бандит, а жена - еврейка и сбытчица краденого, да ещё не говорят, куда остальные семнадцать предметов подевали, ну так получите сполна. И получили. Семёну дали пятнадцать лет, мне – восемь.

Про жизнь  свою лагерную рассказывать не буду, не хочу. Одно скажу: плохо там, лучше туда не попадать. Я тебе про думы свои расскажу. Всем физически тяжело, а мне ещё и морально очень тяжко было.  В лагере опять все вперемешку и политика, и уголовка. Женщины шепотом рассказывают про следствие и суд. Матёрые «подвигами» хвалятся, а политические недоумевают, за что им мучения такие выпали. Рассказывают, как следователи им дела шили, как признания выколачивали, как других оговаривать заставляли. Одна женщина портрет Сталина вышивала, так соседка донесла, что она в лицо вождю иголкой тыкала. Арестовали, заставили сознаться, что она через колдовство хотела вред причинить, и загнали в лагерь. Таких историй много было. Тогда я снова задумалась о «хорошем» следователе. Что значит «хороший»? Хороший учитель – хорошо учит, хороший дворник – хорошо убирает, а что делает хорошо следователь? Хорошо дела шьёт? Хорошо выколачивает липовые признания?

Меня швеёй определили. Сижу за машинкой, строчу, что велят, а в голове мысли крутятся. С самого своего рождения я жила, как все – бедно и скромно, часто впроголодь, а вышла замуж и всё переменилось. От мужа пришла квартира, стабильная зарплата, паёк, о котором раньше и не мечталось, да много чего пришло и главное, что всё воспринялось мной как должное, как оценка государством самоотверженного труда следователя Уварова. А мысли всё быстрее крутятся и всё страшнее становятся.  Ночами снится то кровавое пятно на гимнастёрке, про которое он сказал, что краска, то  окровавленное лицо пьяного плясуна-частушечника, то кровь на руках, которую Семён тщетно пытается смыть. С ужасом вспоминала я, как он, приходя с работы, первым делом лез в ванную, чтобы «смыть производственную грязь», а потом ласкал меня этими самыми кровавыми руками. В общем, поняла я, что счастье моё целиком зависело от несчастья других, и чем несчастнее становились другие, тем больше счастья копилось в моём доме. А ещё я поняла, за что наказана. Не за кражу кинжала и брошки, а за украденное и присвоенное счастье других людей. За всё платить ценой безмерной.

Рахиль надолго замолчала, уйдя в свои мысли и воспоминания, потом продолжила:
- Была  ещё одна проблема, которая сильно мне жизнь портила. Статья у меня была серьёзная, срок большой и никто, ни уголовницы, ни администрация не верили, что у меня ничего не запрятано на воле, все хотели отщипнуть свой кусочек. Одни посылали на тяжёлую работу и обещали перевести на лёгкую, «если ты, ну сама понимаешь …», другие унижали и даже били. Отстали только года через два, когда убедились, что ни одного письма и ни одной посылки я не получила. И то решили, что запрятано, но где, знаю только я. Недели за две до освобождения одна рецидивистка позавидовала мне: «Счастливая ты: откинешься, выкопаешь заныканное, купишь домик у моря и будешь греть пузо на солнце, да йодом дышать. А я погуляю пару месяцев, и снова на нары».

Я слушаю её и думаю: «Свобода свободой, только что мне с ней делать, как в ней выживать буду? Ничего ведь нет, ни денег, ни жилья, ни родни самой дальней, а есть только справка об освобождении да клеймо «воровка», которое мне до конца дней не отмыть». Тогда уже съезд этот прошёл, политику досрочно выпускать