ОСКОЛКИ КРАСНОГО СТЕКЛА

ужином Семён, - Как план, королева моя?
- Принимается, мой повелитель.

Они были красивой парой – Семён в кителе с золотыми майорскими погонами и тремя боевыми орденами на груди, и Рахиль в модной шляпке и кокетливо повязанном газовом шарфике. И шли они по улице под ручку степенно, никуда не торопясь, прогуливаясь.

Человек двадцать пять окружили пьяного мужичка в линялой гимнастёрке без погон, отбивавшего чечётку и дурным голосом оравшего частушки. Толпа время от времени взрывалась одобрительным смехом и криками: «Эх, жарь – говори!»
Подойдя ближе, Рахиль услышала:

Когда Ленин умирал, Сталину наказывал:
«Много хлеба не давай, мясо не показывай».

Если б не было зимы, не было бы холода,
если б не было колхозов, не было бы голода.

Хорошо в колхозе жить – сменная всё пища:
утром чай, в обед чаёк, вечером чаище.

Семён остановился, обмотал носовым платком руку, прямо сквозь толпу подошёл к частушечнику и со всей силы ударил в лицо. Мужичок рухнул на землю, и Семён дважды влепил сапогом в его окровавленные губы. Толпа ахнула, взвизгнула и разбежалась. Семён достал свисток и засвистел каким-то особым свистом.  С разных сторон ему ответили свистками, и вскоре два милиционера подскочили к товарищу майору.
- Плохо службу несёте, - строго выговаривал майор, - под вашим носом антисоветскую агитацию разводят, а вы не слышите. Будете наказаны. Этого мерзавца доставить в управление.
Семён размотал платок, обтёр им кровь с сапога и бросил на землю.
- Извини, Рохле, кино отменяется. Я ненадолго заскочу на работу и сразу домой.
Он не пошёл на трамвайную остановку, а встав между рельсами, властно поднял руку. Трамвай остановился, и майор госбезопасности не спеша поднялся в вагон.

Рахиль шла, ничего не видя сквозь застилавшие глаза слёзы. Её толкали, обзывали, но она не чувствовала, не слышала, не воспринимала внешнее, сосредоточившись на внутреннем: «как он мог, как он мог …» Какой-то мальчишка, как бы случайно, толкнул её в бок, и Рахиль полетела на дорогу, под визг тормозов и матерщину водителя. Внезапно шофёр осёкся, выскочил из машины и бросился к ней.
- Рахиль Борисовна, это вы? Простите, не узнал. Константин я, тот, кто вас на вокзале встречал. Что с вами, вам плохо? Садитесь, я вас домой отвезу.
У подъезда он спросил, не проводить ли до квартиры, она отрицательно мотнула головой, с трудом поднялась на этаж, с трудом открыла дверь, не раздеваясь, упала на постель, и забилась в истерике.

Семён вернулся часа через два, бросился к жене, обнял, приласкал, спросил, что случилось. Она повернула к нему помятое заплаканное лицо, и выкрикнула сквозь рыдания:
- Как ты мог? Как ты мог ударить человека сапогом в лицо? Как ты мог?
- Понятно, - Семён изменился в лице, посуровел, его голубые глаза посерели и приобрели металлический оттенок, - А ну, встать.
Он не крикнул, даже не повысил голос, но произнёс это так, что Рахили стало страшно, и она послушно выполнила приказание.

- Рахиль Борисовна, внимательно выслушайте и запомните то, что я сейчас скажу. Только что вы пожалели и назвали «человеком» мерзкого коварного врага нашей страны и советской власти. Хочу вам напомнить, как несколько лет назад вы радовались разбитому носу своего обидчика. Тогда это касалось лично вас, и вы не считали наказание чрезмерным. Сегодня враг публично оскорблял наш строй, товарищей Ленина и Сталина, а бывшая комсомолка и действующая учительница закатила истерику чекисту за то, что он заткнул сапогом поганый вражий рот. Что с вами, Рахиль Борисовна? Один враг, которого я допрашивал, назвал меня опричником. Он думал меня оскорбить, а я горжусь этим званием. Вражина не знал, что «опричник»  означает «особенный». Да, мы особенные! Партия и  товарищ Сталин доверили нам охрану нашей страны, нашей власти, и мы будем охранять, не жалея ни  своей крови, ни вражеской. А теперь, Рахиль, пойди в ванную, умойся холодной водой, обдумай сказанное и дай оценку своему поведению.

Запершись в ванной, Рахиль напряжённо думала:
- Семён прав, прав, прав! Что со мной? То мне симпатичен враг Белоцкий, то антисоветчика-частушечника жалею. Какая страшная война по стране прокатилась, сколько крови пролилось, вон Равиль трёх сыновей отдал победе, а я из-за разбитой губы врага в истерику впала. Не эстетично, когда сапогом в лицо бьют, но в данном случае абсолютно правильно. Сколько неустойчивых людей собрал вокруг себя этот агитатор, двадцать, тридцать? Разве мог чекист Уваров равнодушно пройти мимо? И агитатора этого надо было не просто задержать, а наказать, немедленно и на глазах этих самых людей, чтобы неповадно было.
Она умылась холодной водой, вошла в комнату и искренне произнесла:
- Ты прав, Семён, абсолютно прав. Прости меня, если …
Он не дал ей закончить, подхватил, закружил, приласкал.
- Всё, забыли и в архив сдали. Пудри носик, и бежим обедать, я голоден, как стая голодных волков.

Шли годы. Как и предсказывал Равиль, жизнь вошла в колею. Борька рос, и уже что-то лопотал по-французски. Отмечая его шестилетие, задумались о школе.
- Не вовремя ты, Борис, родился: как раз посреди учебного года. Как думаешь, мама, возьмут сына в школу в этом сентябре или на будущий отложат?
- Не знаю, надо с Владиленой посоветоваться.
Но посоветоваться не довелось.

На первой в феврале политучёбе, Владилена достала из портфеля газету:
- Не уверена, что все учителя ознакомились с передовицей в «Правде» от 28 января. А между тем, эта статья требует не только прочтения, но и пристального изучения. Давйте попросим Рахиль Борисовну прочитать её всему коллективу вслух. Садитесь на мой стул и начинайте.
- «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», - прочитала заголовок Рахиль.
Она читала с выражением, выделяя голосом наиболее значимые места и подчёркивая выводы. Закончив читать, она протянула Владилене газету и встала, чтобы пересесть на своё место.
- Одну минуточку, Рахиль Борисовна. Поделитесь, пожалуйста, своими соображениями относительно прочитанного.
- Какими соображениями? – не поняла Рахиль, - Я ни одного спектакля не видела и ни одной рецензии не читала, мнению центральной партийной газеты доверяю полностью и личного мнения по этому вопросу не имею.
- Не делайте вид, что вы не понимаете, о чём вас спрашивают. Вы – единственная в нашей школе представительница нации, о которой идёт речь в этой статье. Я спрашиваю о вашем отношении к антипатриотическим настроениям среди евреев, проживающих в Советском Союзе.
- Владилена Остаповна, какое у меня может быть отношение, кроме отрицательного? Антипатриотические настроения недопустимы среди наших граждан любой национальности …
- Не увиливайте от ответа, - перебила Владилена, - Вы еврейка и, значит, несёте определённую ответственность за то, что творится в вашей нации.
- Тогда вы, судя по фамилии, украинка, несёте ответственность за всех бандеровцев, - истерично выкрикнула Рахиль, и выбежала из учительской.

- За что она меня так, Сень, что я ей плохого сделала? – возмущалась Рахиль, - Что значит русский, украинец, еврей? Разве мы все не граждане Советского Союза? Она теперь сожрёт меня. Надо из этой школы уходить, но она такая мстительная, что сделает всё, чтобы меня ни в одну школу не взяли.

Выходной день прошёл в слезах и тоскливом ожидании неминуемой расплаты, и в школу она приехала бледная, взвинченная, на грани нервного срыва.

У входа в школьную раздевалку стоял директор, и приглашал учителей и старших учеников пройти в актовый зал. Сердце замерло, потом бешено застучало,  и Рахиль едва не потеряла сознание.
Прозвучал звонок на урок, и директор вышел на сцену.
- Товарищи учителя и товарищи ученики, с прискорбием сообщаю вам, что сегодня ночью
нас покинула Заслуженная учительница, член партии с девятнадцатого года, - по мере того, как директор перечислял титулы покойницы, к лицу Рахили приливала кровь, и к окончанию панегирика: - наш дорогой и любимый завуч Копытко Владилена Остаповна, - она ужаснулась той внутренней радости, которую испытала.

- Сень, неужели она из-за меня умерла, не пережила, что ей возражают?
- Нет, Рохле, у неё это четвёртый инфаркт был, она ведь очень тяжёлую жизнь прожила. У нас в управлении её портрет с чёрной лентой и биографией выставили, так чего там только нет: и побег из петлюровского плена, и тиф, и кулацкая пуля.
- Она что, вашей сотрудницей была?
- Нештатной, - коротко ответил Семён.

В конце апреля прислали нового завуча, мрачного однорукого фронтовика, и Рахиль обратилась за советом к нему.
- Вообще-то я не приветствую пребывание учеников и их родителей в стенах одной школы, но в вашем случае возражать не буду. Пусть только учительница младших классов поговорит с вашим сыном, и определит степень его готовности.

Рахиль сидела в трамвае, подставив лицо весеннему солнцу, когда над ней раздался женский визг:
- Нет, вы только посмотрите на эту жидовку! Расселась, лярва, а русский инвалид стой и жди, пока у ней совесть из задницы проклюнется. Петь, дай жидене в морду.
- А чо? Я могу, - откликнулся хриплый мужской голос.
Рахиль открыла глаза. Вульгарная баба и мужик с наколками на пальцах склонились над ней в пьяном кураже.
- Как вы себя ведёте, что вы себе позволяете? – в испуге закричала она и с надеждой посмотрела на окружающих.
Пассажиры отворачивались, делали вид, что спят или читают газету, и Рахили стало по-настоящему страшно.
- Вали отсюда по-быстрому, а то я морду твою жидовскую пером распишу, - прошипел татуированный мужик, и Рахиль в ужасе выскочила из вагона.

- Что происходит, Сеня, почему никто не возмутился, не заступился? Там же фронтовики были, которые немцев не боялись, а тут что, пьяного хулигана испугались? Что происходит, Семён? – требовала ответа Рахиль, но Семён молчал и только тяжело вздыхал.

По мере того, как прогревался воздух на улице, нагревалась и обстановка в обществе. Всё больше антисемитских статей появлялось в газетах, всё чаще на улицах зазвучало слово «жид» и слухи, что где-то из трамвая жидка выкинули, весело обсуждались горожанами.
Эту странно возникшую волну массового неприятия евреев Рахиль в полной мере ощущала и в репликах трамвайных попутчиков, и в косых взглядах продавщиц и прохожих. Да что улица, когда и в родной школе было не лучше: то кто-то из учеников восьмого класса нацарапал посреди доски «Бей жидов!», и этот призыв нагло торчал перед всем классом, то со школьного двора доносился звонкий детский голосок: «Сколько время? Два еврея, третий жид по верёвочке бежит!» Однажды, подойдя к двери учительской, она услышала, как кто-то с восторгом рассказывал: «Перехватила записку, которую в классе друг другу перебрасывали, а там стишки «Рахитичная Рахиль пробежала восемь миль, и попала в мышеловку рахитичная жидовка». В учительской смеялись, и Рахиль ушла, чтобы не увидеть и не узнать весельчаков.

С трудом дотянув до конца учебного года, она заперла себя в четырёх стенах квартиры и даже на кухню выходила, убедившись, что Зинаиды на ней нет. Оставалась ежедневная пытка четырёхкратной поездки в трамвае, но приходилось терпеть – нянька была необходима.

С прогулок Борька тащил в дом всё, что занимало его воображение, и Рахиль часто недоумевала, пытаясь догадаться о назначении