Путь, или история одной глупой жизни...

хоть и неопрятная, с несвежим надорванным воротничком, полупьяная официантка не сразу согласилась допустить их до всеобщего пиршества. Но, покочевряжившись немного с неприступно-гордым видом (для порядку, наверное, только), и достаточно, видимо, самоутвердившись в собственных своих – не вполне трезвых – глазах, смилостивилась и снизошла до того даже, что согласилась их обслужить. И была с того момента по-матерински (хотя и уступала несколько в возрасте) к ним благосклонна.
       Исполненные глубокой благодарности за столь великодушное официантско-официальное деяние, устроились они за столиком, располагавшимся на сухом островке посреди совершенно круглого зала.
       От протекавшей кровли в разных местах этого зала, не вполне ещё окончательно утратившего экзотическую свою прелесть, стояли дождевые лужи. Присутствующая, несколько странноватая публика, в общем и целом, вполне соответствовала залу. В том смысле, что тоже не окончательно ещё утратила…
       Иные были в несколько несвежем трико, с характерно продавленными коленками. Другие – в резиновых каких-то, «болотных», как пошутила Она, сапогах. За соседним столиком ревела, будто стадо раненых бизонов, компания, хотя и вполне прилично одетых, но – «настоящих мужчин» (как сами они себя гордо поименовали).
       Всё это ничуть не обескуражило их и даже не огорчило. Наоборот, здорово позабавило и привнесло дополнительную долю веселья в их и без того хорошее, вопреки своевольной погоде, настроение.

       Они втроём умудрились создать вокруг себя какой-то особый, комфортный для них, микроклимат, разрушить который, кроме безцеремонного, хамского вмешательства извне, ничто не могло. К счастью, публика оказалась вполне смирной, хотя и громкой, и вечер прошёл чудесно. Им было хорошо. Особенно ему.
       Он был просто счастлив: безмерно и безгранично. За столом напротив него сидела прекраснейшая Она: та, которою буквально бредил он прошлую всю ночь. Рядом ощущал он надёжное плечо верного друга. Они пили вино и вели лёгкую, непринуждённую беседу. Он тонул в изумительном сиянии бездонных Её карих глаз, и ему было решительно наплевать и на лужи, и на болотные сапоги, и на рваные воротнички вульгарных официанток. Ибо всё это не только не портило, а лишь оттеняло неописуемую Её прелесть и безбрежное его счастье.
       В самом начале к Ней подошёл с приглашением на танец какой-то завеселевший бравый мо́лодец из «настоящих мужчин» с соседнего стола. Естественно, Она ответила тому, что не танцует. После чего он и Она весь вечер увлечённо танцевали под лирические песни, звучавшие с пластинки Юрия Антонова.
       Он уже больше никого и ничего не видел, кроме Неё, ослепительно красивой и восхитительно обаятельной, и ничего не слышал, кроме музыки, вполне соответствовавшей лирической тонкости момента. Едва касаясь щекою своей слегка пунцовой Её щёчки, он в самозабвенном упоении шептал Ей какие-то нежности, не только не пошлые, но даже и изящные. А затем нежным прикосновением губ целовал Её в кончик ушка, деликатно обнимая в танце едва заметно подрагивавшее, обворожительно разгорячённое Её тело.
       Если ранее, в преизобиловавшие энергией его годы, доводилось ему духом своим и душою своею парить над грешной нашей землёй, то теперь весь вечер он не то, что парил, а плыл на какой-то неведомой ему доселе волне в упоительной неге благоухающей и звучащей – чарующей мелодией – любви.
       К концу вечера на волне этой плыли они уже вдвоём…

       Пока компания наша увлечённо общалась среди луж под худой крышей развесёлого балаганчика-ресторана, погода на вольных морских просторах разыгралась не на шутку. Накрапывавший прежде дождь лил теперь уже с прохудившихся вдруг небес полноводным и нескончаемым потоком. И, как бы в поддержку этих его мокрых дерзаний, усердно дул сильный, порывистый, временами даже и шквалистый ветер.
       Покинув «Поплавок», он достал было из кейса зонт для защиты Её безценной от обильного небесного водонизвержения. Но это ровным счётом ничего не изменило. Зонт невозможно было удержать в нормальном, необходимом для защиты от дождя положении. Ветер остервенело мял его, трепал и рвал, как дурная собака треплет валяющуюся на дороге тряпку. Все промокли до нитки весьма скоро. Но и это обстоятельство никого нисколько не огорчило. Все трое были веселы и радостны.
       Придя на станцию, обнаружили они, что на долю их осталась одна только электричка. Как в песне – последняя. Всё было на стороне его любви: электричка шла в сторону города. А значит, ехать ночевать они могли только к себе, то есть к другу.
       В пустой электричке он, позабыв обо всём на свете, нежно целовал чувственные Её губы, не имея сил оторваться от них. Словно припал к божественно сладкому и свежему источнику, пил, пил, пил из него и никак не мог утолить непреходящей своей жажды. И Она – источник этот чудный – воздавала ему ответною своей, ненасытимою для него, нежностью. Скромный друг его ничего этого, естественно, видеть не мог. Хотя и сидел напротив них. Поскольку внимательно и напряжённо изучал причудливые изломы береговой линии, коварно прятавшиеся в кромешной тьме за сплошной стеной дождя…

       Дорога от станции до дома друга заняла у них, наверное, более получаса, ибо двигались они с остановками и передышками. Разбуянившийся дождь яростно хлестал в лицо неласковыми холодными струями. Порывистый штормовой ветер едва ли не сбивал с ног, мешал идти. Громко, почти что криком – иначе им было не расслышать друг друга – делились они своими впечатлениями о весёлых капризах своенравной погоды.
       Но ему было наплевать на всё это буйство расходившейся в своей стихии природы. Он думал только о Ней. Не обращая ни малейшего внимания ни на какие посторонние «внешние раздражители». Да и не думал даже, а чувствовал только Её, прекрасно-женственную, мокнувшую под хлёстким дождём рядом с ним. Он, по-прежнему, в упоении продолжал плыть на волне любви, властно и всецело овладевшей всем его существом…

       Дома друг обезпечил всех их сухою одеждой и горячим чаем. После чаепития он сел прямо перед Нею, положил руки свои на тёплые и нежные Её колени и погрузился, не в силах оторваться, в бездонные Её глаза-озёра.
       Они ещё что-то там говорили. Но он, и слыша разговор, и сам произнося глупые какие-то слова, уже плохо понимал, о чём идёт речь. Он видел только лицо Её, ярким и прекрасным образом выделявшееся в размыто-нечётком, словно на картине некоего художника-импрессиониста, антураже. Лицо, излучавшее восхитительную нежность, и обворожительные глаза, исполненные любовного томления и благосклонного обещания. Ещё не смея поверить своему, столь скорому, счастью (разве мог бы он даже и мечтать о нём ещё утром?), он догадывался уже, что щедрая судьба наградила его им в полной мере.
       Чуткий его друг, ощущая себя лишним в этой тихой, но насыщенной чувствами сцене, засобирался ко сну. Опомнившись от своего глубинного «погружения», он, с прерывающимся от волнения дыханием и сладостно замирающим сердцем, – тоже.
       Друг его целомудренный постелил им в одной комнате, поскольку отдельных апартаментов попросту не имел. Но в разных, конечно же, местах (а как бы ещё мог поступить уважающий даму джентльмен, понимавший к тому же, что дальнейшее его не касается и от него не зависит?).
       Естественно, когда все улеглись, никакая сила не смогла бы удержать нашего безумно-влюблённого на месте, отведённом ему другом-джентльменом. А Она не в состоянии была уже, даже если бы и хотела, противостоять неудержимому влечению его пламенной и, одновременно с тем, нежной любви. И отдавая себя в волны упоительного её течения, единственное, на что нашла ещё Она силы, это только на слабо звучащий рефрен: «Не надо; не надо; не надо»…

       Утром, на его удивление, всё было как-то очень обыденно. Она не стеснялась. Он не ликовал. Чарующая волна, на которой плыл он весь прошлый вечер, словно широкая и величественная река, плавно докатившая мерцающие глубокой синевой свои воды до устья, исчезла, растворившись в море сладостного удовлетворения. Но это отнюдь не означало, что с нею вместе иссякли и его чувства.
       Вожделение. Волнующее, дурманящее, неукротимо влекущее прекрасное вожделение было удовлетворено и сразу же утихло. Томительно-сладострастное ожидание счастья, – что и есть вожделение, – плавно перетекло в само счастье.
       Он вновь, и в полной мере, был счастлив. Только счастье его приобрело теперь уже иное качество. Оно стало тихим, удовлетворённым, реальным, осязаемым. Теперь, пока Она была рядом , всё, о чём он мог только мечтать и чего страстно желал, было всецело его. И он был тихо счастлив полным этим счастьем (ибо тихим может быть только полное счастье). Единственное, что несколько озадачивало его, так это то, что было оно как-то буднично обыденным. Это счастье-то!
       Впечатление это, однако, было обманчивым, как бы принижавшим безмерную высь счастия его. Ощущение обыденности происходило из факта обладания предметом мечтаний. Но обладание, явившееся апофеозом всех его стремлений и желаний, не лишало сам предмет, то есть Её, безграничной для него ценности и значимости. То есть, и обладая уже Ею, он всё так же и жил, и дышал одной лишь Ею. Только был теперь уже, в отличие от себя прежнего, воспалённо вожделеющего, умиротворённо спокоен и тих.

       Счастье ведь недаром ассоциируется в человеческом сознании с образом синей, словно лазоревое небо, птицы. И уж если подарено тебе судьбою, что присело вдруг оно на твоё плечо, бойся даже и шевельнуться неловко, дабы не спугнуть вольную (ибо держать её в руках не дано никому на грешной нашей земле) эту птицу. А то и оглянуться не успеешь, как вспорхнёт она, да и растает в бездонном небе. Оставив по себе только сладостные воспоминания да горькие сожаления о слоновьей своей неуклюжести…
       Но это потом, со временем, он поймёт, осмыслит и объяснит сам себе всё и про любовь, и про пережитое им настоящее, хотя и мимолётное, счастье. Увенчавшее собою, словно безценной жемчужно-бриллиантовой диадемой, и без того сказочно чудный его отпуск. А тогда он ничего об этом не знал. И даже не думал о себе, как о просто влюблённом в Неё. Только чувствовал, что с Нею ему безмерно хорошо, хотя и буднично. И что без Неё он буквально задыхается, как выброшенная бурной пенистой волной на каменистый берег рыба, припекаемая безжалостно палящим солнцем пустынного одиночества.
       И он, интуитивно чувствуя на плече своём волшебную эту синюю птицу, затормозился как-то весь и притих, затаив дыхание и, как бы, опасаясь сделать неосторожное какое-либо движение. И в таком вот тихом, полузаторможенном, хотя и вполне бодром, состоянии провёл с Нею всё то время, что благосклонно отпущено было ему щедрой его судьбой…

       Утро после бурной ночи выдалось прекрасным: солнечным и тихим. Словно символизируя собой его собственное блаженное, умиротворённо-счастливое состояние после столь же страстно-бурных его переживаний и томительных желаний. Изумительно синее глубокое небо, по которому гордыми фрегатами, влекомыми туго наполненными ветром многоярусными парусами, неспешно и величаво плыли