Путь, или история одной глупой жизни...

каким-то мелким делам своим выбирались они в город только вдвоём. Он боялся, как и было уже сказано, безумно боялся Её потерять. Ему, почему-то, казалось, что если Она выйдет или выедет куда-то одна, без него, то они непременно разминутся, и он никогда уже не сможет найти Её и потеряет навсегда. При одной только мысли об этом его охватывал трепетный ужас мучительно холодного – без Неё – одиночества. (Однажды ночью ему приснилось, что Её нет у него. В ужасе проснувшись, он буквально подскочил на постели. После чего обнаружил, что Она мирно спит рядом с ним. Словно боясь, что Она может всё же исчезнуть куда-нибудь, а также отходя от внезапного ужаса и испытывая радость безмерную оттого, что вот Она, здесь, рядом с ним, порывисто и крепко прижал он Её к себе и осыпал всё лицо Её нежными поцелуями.)
       Весь мiр не интересовал его больше и не нужен был ему, если в мiре этом не было Её. Никто и ничто в мiре не могло уже быть для него более близким, родным и желанным, чем Она. Никто и ничто не могло заменить Её. Она, и только Она, стала для него смыслом самого существования его в суетном этом мiре. Всё остальное, что вчера ещё только представляло для него какую бы то ни было значимость, утратило свою ценность и отошло на второй план. Она – центр мира. Всё остальное – потом. И только с Её присутствием и участием.
       Точнее говоря, все какие-то вещи, важные в любой человеческой жизни, оставались важными и в его глупой жизни. Но теперь мерилом ценности самой этой жизни стала Она. И только Она. Теперь для него не существовало жертвы, на которую он не смог бы пойти добровольно ради Неё. Даже в тюрьму, в тот многолетний ужас, тяжко им пережитый, согласился бы он вернуться вновь. И даже с радостью. Если бы только условием к тому служила неугасимая Её любовь.
       В общем, всё его чувственное мировосприятие сконцентрировалось в Ней одной.
       И при этом он не трясся над Нею, как скупой рыцарь над своими сокровищами. Хотя Она и была ему дороже всех сокровищ этого мiра. Отнюдь нет. Они весело общались, нежно целовались, беседовали на самые разные, в том числе и злободневные, темы, пели вместе под его гитару одинаково любимые ими обоими песни или рассуждали о чём-либо серьёзном и существенном легко и непринуждённо.

       Во время одной из таких бесед и рассказал он Ей о себе всё без утайки. Снабдив свой рассказ, без серьёзной, правда, необходимости, даже множеством излишних душещипательных, натуралистических подробностей. Она была неприятно удивлена тем, что услышала. Но его реальный, близкий, присутствующий образ нежно любящего, обольстительного и едва ли не безупречно галантного кавалера, умеющего-таки (и, может быть, даже более чем кто-либо) вести себя вполне светски, настолько контрастировал с предшествовавшей всему этому (и ставшей теперь Ей известной) странной его юдолью, что Она постаралась не придавать большого значения его прошлому, не слишком красивому и изысканному, и успокоилась.

       Прогуливаясь с Нею неоднократно по городу, обнаружил он вдруг, что практически все встречные прохожие как-то странно, во все глаза, смотрят на них обоих. Внимательно, и с некоторой даже завистью, беззастенчиво их разглядывают. 6 Сначала он подумал, что это ему только показалось. Но потом, для проверки, специально понаблюдал незаметно за прохожими и убедился, что так оно и есть. Единственное, что смог найти он в объяснение странных этих взглядов, это то, что, возможно, лица их лучились, да и сами они цвели, невидимым каким-то (а может, и не столь уж невидимым) светом радости…

       Н-ну, и завершить эту главу можно, пожалуй, такими вот строками:

                                                               Она его всецело покорила,
                                                               А он – в ответ – Её завоевал…

5 Он ведь не был законным Её мужем, и счастие его, при всей его необъятной полноте, и чистоте и искренности его чувств, было, как ни крути, всё же краденым.
6 На плотоядные взгляды на Неё едва ли не всех встречных мужчин, в которых было хоть что-то мужское и которые только, что не облизывались при этом, он уж старался и не обращать никакого внимания.








                                                                                        Глава четвёртая

                                                                          Разлука.



       Миг, как вечность – вечность, как миг: парадоксы бытия…
       Закончился миг неизреченного его счастья.
       Настал хмурый, пасмурный день неотвратимой разлуки. Он не подозревал ещё, насколько тяжким будет для него этот день, но уже с утра внутри весь словно окаменел. До сознания его, и – главное – до сердца его, не дошло ещё, что скоро уже, очень скоро, случится то, чего боялся он больше всего на свете. Но предчувствие подсказывало: он теряет Её, теряет…
       При посадке их в автобус, идущий в аэропорт, случился забавный эпизод. Когда они вошли в автобус, Её увидел, неожиданно для себя, какой-то маленький, плюгавенький, но горячий, как водится, уроженец буйной кавказской сторонушки. Увидев вдруг Её за несколько от себя шагов, тот буквально остолбенел и, когда Она проходила мимо, как-то неестественно напрягся весь и перенапрягся. Что уж там произошло в горячей его головёнке или где-нибудь ещё – неведомо. Но затем он не то, что засуетился, а заметался весь по двойному сиденью. Потом выпрыгнул в проход, пометался по автобусу и выскочил на улицу, где тоже долго не мог найти себе спокойного места. Чем закончились эти его суетные кавказские переживания, неизвестно, поскольку автобус тронулся. А тот, неистово-озабоченный, так и остался на вокзальной площади, приходить в себя. И дожидаться следующего автобуса…
       Пронаблюдав всю эту картинку, он рассказал её Ей. Выслушав его, Она весело засмеялась, «стрельнув» на него умопомрачительными своими глазами (каждый такой Её «выстрел» всегда попадал ему прямиком в сердце и разил, едва ли не буквально, наповал: он моментально «погружался», словно в омут, в невыразимую нежность, от которой таял, как воск, и неизменно начинал плыть на головокружительной волне любви). А затем «успокоила» его, сказав, что всё это ему только показалось.
       А он погибал. Угасал на глазах.
       Он терял Её, и ничто не могло спасти его от этого.
       По пути в аэропорт он держал Её руки в своих, не мог наглядеться в волшебные озёра божественно прекрасных Её карих глаз, гладил лицо и целовал пальцы, губы и бархатно-нежные Её щёчки, едва касаясь их своими губами…

       В аэропорту, в ожидании посадки на самолёт, он, ощущая медленно подступавшую тяжесть расставания и выражая жгучее своё желание видеться с Нею ещё, несколько самонадеянно заявил, что разлука даст им возможность проверить свои чувства. Она, однако, не выглядела слишком уж удручённой расставанием. Наверное, потому, что соскучилась по дому, по дочери. А может, и не только поэтому.
       Ранее они договорились, что будут писать друг другу. Но адрес Её для него, в отличие от недавнего его «соперника», был, увы, только «до востребования». Однако в щекотливых и двусмысленных Её обстоятельствах это было вполне разумным.

       «Ну…», – выдохнул он обречённо, когда настал момент расставания, и хотел было заключить Её в объятия свои, чтобы слиться с Нею в прощальном нежном поцелуе. «В….., ну что ты», – мягко и слегка испуганно сказала Она, несколько от него отстранившись и не очень явно взглядывая в стороны. (Она была права, он не подумал об этом: в зале, в двухуровневом зале, как в амфитеатре, полно было народа, и кто угодно из каких-нибудь знакомых мог бы увидеть Её, замужнюю женщину, в объятиях не-мужа.) И затем, кивнув и слегка помахав пальчиками, повернулась и скрылась в проходе…

       Он постоял ещё некоторое время, потерянно глядя туда, где растворился безконечно любимый Её образ. Как будто продолжал ещё парить в медленно угасавшем дивном свете изумительно лучистых Её очей. Неизбежно таявшие искорки которого, неярко мерцая и плавающе-скользяще опадали вниз. Затем, словно в дурном сне, вышел на суетливую улицу и направился машинально к притулившимся с краю площади автобусным кассам.
       Стоя в тесной очереди за билетом, пихаемый чемоданами, баулами и дорожными сумками снующих туда-сюда с озабоченными лицами пассажиров, он не замечал ничего этого. Ибо пребывал в оцепенелой какой-то прострации. Вскоре, однако, в груди его заныло что-то стонущей болью, и всё существо его охватила невыразимая тоска.
       Когда вышел он на воздух, свежим который из-за высокой пасмурной влажности назвать было трудно, его неудержимо повлекло вдруг назад, к лётному полю: где-то там была сейчас Она. Через решётку забора попытался разглядеть он хотя бы что-нибудь. Но обзор внизу был плохой, и он поднялся на второй этаж аэровокзала. Туда, где ещё менее часа назад сидели они с Нею некоторое время в ожидании посадки на Её рейс. Там, у витринных стёкол, открывался хороший вид на простор взлётно-посадочной полосы.
       Стоя спиной к залу у стекла, он прильнул к нему в надежде увидеть Её ещё раз. Увы. Выходили группы людей, садились в самолёты, но ему никак не удавалось разглядеть Её. «Наверное, Она уже в самолёте», – подумал он и стал смотреть на лайнер, готовившийся к взлёту, полагая, почему-то, что Она сейчас может быть именно там.

       Самолёт взлетел. Провожая его взглядом, он смотрел, как маленькая серебристая точка медленно тает в пасмурно-сером небе. Вдруг сознание его вспышкой молнии пронзила рвущая душу мысль: «Улетела моя Ласточка и унесла с собой моё сердце!!!»
       И вслед за этим невыносимая тяжесть многопудовою гирею навалилась на грудь его и безжалостно сковала её стальным обручем. Горло столь же железной хваткой сдавил перехвативший дыхание спазм. На глаза навернулись слёзы, постояли немного, едва-едва при этом подрагивая и быстро нарастая в объёме, а затем, предельно исполнившись скорбной печали, крупными горячими каплями покатились по щекам. Оставляя за собою неровные мокрые дорожки, как бы указывавшие путь горестным их последователям.

       Именно в этот момент разумом своим он отчётливо осознал, что любит Её, любит больше всего на свете, больше самоё жизни своей. Ранее всё это он только интуитивно чувствовал. Теперь же – твёрдо знал. Чувство его безмерное словно прорвалось лавиной неудержимой сквозь плотину прежнего непонимания и слишком явно проявилось теперь во всей своей глубине и силе.
       Он стоял, с трудом преодолевая сдавливавший его горло спазм, и, едва усиливаясь дышать, молча плакал. Минут, наверное, сорок стоял он так, прильнув к стеклу и не имея возможности ни отойти, ни повернуться к залу лицом, и боролся, молча глотая слёзы, с нахлынувшей на него скорбной напастью.
       Выходили на лётное поле очередные группы людей, взлетали самолёты. А он всё стоял и стоял, лишь время от времени украдкой, стараясь делать это незаметно, дабы не привлекать внимания публики, смахивая и смазывая с лица текущие безостановочно слёзы. Наконец, усилием воли удалось ему заставить себя несколько успокоиться. Дождавшись, когда глаза и лицо немного подсохли, он повернулся и, стараясь ни на кого не глядеть, быстро вышел на улицу…

       В автобусе, на обратной дороге домой, с ним повторилось то же самое. Испытывая невыразимо скорбную печаль, он думал о том,