СТАЯ БЕЛЫХ ПИСЕМ ИЗ ФРАНЦИИ

ЗЕМЛЯ. Париж.
Она писала когда-то: «Память о тебе сохраняется где-то в моей душе — как горстка осыпавшихся лепестков. Они пахнут тихо и сладко тем, что почти было, но так и не стало. От этого запаха можно отречься, забыть о нем, заслонить его новыми — сильными и свежими — запахами соснового леса и родной земли. Но если я ос-таюсь одна, он поднимается из забытого тупичка души, и я снова слышу его — твой запах, не исчезающий никогда».
Я думал, это — обо мне.
Я ошибался. Она писала о Париже.
О нем тогда писали мы все — он был так далеко! за морем, за бескрайними степями, он был в том мире, который никак не мог стать нашим в 1974.
В тот год в наш класс вошла тощая завитая блондинка: на ней было ярко зеленое кремпленовое платье, что по тем временам означало достаток и моду, груди у нее не было вовсе, — что не мешало моим тайным восторгам, — зато были огромные го-лубые глаза и крашеные зеленым лаком длинные ногти, думаю, в нашем городе единственные.
— Bonjour! Здравствуйте! — сказала она напористо. — Мы будем учить фран-цузский язык.
Класс молчал.
— Paris est la capitale de la France, — сказала она очень отчетливо, без всякого французского шарма. Зеленые ногти добавляли недостающее: каким бы ни было произношение, она все равно выглядела иностранкой в нашем маленьком классе, заставленном побитыми партами.
На них мы изобретали шикарные подписи — паспорта уже ждали нас, взрослых, в городском отделении милиции — и мы без устали тренировались.
— Orly est la porte principale du pays, — сказала она неделю спустя, и я сразу запомнил: Орли – это главные ворота страны.
С тех пор я мечтал о нем, об этом мифическом аэропорте, где бродят странные женщины в ярких платьях: в тонких руках с разноцветными ногтями зажаты кро-хотные сумочки, в них — записные книжки в тон ногтей, и там записан мой телефон! — думал я, глядя в ее огромные и светлые глаза, и представлял, как мне звонят, я отвечаю на очень-очень французском языке, чуть позже — встреча, я — знаменит и остроумен, они — прекрасны...
Аэропорт построили в 1961, в модном тогда минималистском стиле: стеклянный параллелепипед с темно зелеными перемычками между этажами. Спустя сорок лет я все-таки увидел его: я выскочил из затихшего самолета и пролетел насквозь — через паспортный контроль и зал ожидания, — скорей, скорей на площадь. Я сунул сига-рету в рот, вдохнул и выдохнул — где женщины моей мечты? Их нет! Они теперь старушки, такие же разноцветные, как раньше, но вместо сумочек их дети тянут за ними огромные чемоданы. Но в самых дальних их углах они, — я верю, — возят за собой записные книжки в тон ногтей — как алтари давно умолкшим телефонам. Моим.
Аэропорт стал памятником. Мне, может быть?
Всей юности, и 68 году, когда народ еще нуждался в любви и марихуане, а улыбка не называлась смайликом.

* * *

Автобус вез предместьями — и господи! Когда же Париж? — мы ждали остро-верхих крыш, больших деревьев и кремовых домов. Они явились вскоре. Автобус тормозит: Данфер-Рошеро — сказал железный голос.
Мы выскочили в мягкий, теплый свет, — он пах неуловимыми духами и жаре-ной уткой из углового кафе, и розовой пылью, и сыростью подвалов, — на той сто-роне бульвара Монпарнас по прежнему стояли стриженные ряды лип обсерватор-ской аллеи.
Нам нужно было туда, вдоль «Клозери де лиля», — в начале века там выпивали все ангелы славы ХХ века, — а на углу, напротив, была наша квартира, и значилась она как хостел.
Мы подошли к двери: мадам, мсье на домофоне и никакого хостела. Нажали пару кнопок: в одной ответили, что никакого хостела здесь нет, и мы сраженные известием застыли у запертого входа.
Пожилая толстая француженка неожиданно протиснулась между нами и при-нялась искать ключи.
— Вы не знаете как попасть в хостел? — спросил я ее несчастным голосом.
— Но здесь нет хостела! — воскликнула дама.
— Но как же нет, — и мы показали ей лист бронирования с адресом и фото-графией.
— Постойте, постойте, — улыбнулась она, — я, кажется, знаю эту квартиру!
Женщина решительно отодвинула нас от двери, вошла в маленький холл — а мы запрыгнули внутрь вслед за нею, — и позвонила в дверь справа.
Хозяйка впустила нас в старинную парижскую квартиру, — с лепниной у по-толков, и люстрами, и темными деревянными панелями. Показала комнату, холл — там будет ждать вас завтрак, — рассказывая по пути о себе и муже, о картинах на стенах, ванне для гостей, и вдруг, у цветастой портьеры, объявила со сдержанным восторгом:
— А это ваша собственная дверь!
Я должен ей сказать спасибо. Она исправно выпускала нас, и без труда откры-валась каждый вечер тяжелым стареньким ключом, когда любая приличная дверь не пустила б в дом таких надравшихся хозяев.
Но пить иль не пить!? — в Париже так даже и помыслить невозможно. Каких возможностей лишается не пьющий, понимаешь сразу же, как выставишь запрет. Где нега угловых кафе? Тепло закатов и неспешные прогулки? Фонарный желтый свет теперь вас только освещает, но раньше — раньше! — вы были в нем, внутри. Теперь снаружи все. Оно отделено: никто не спросит — вы откуда? И не предложит помощь. И девки в темноте аллей Булонского леса не засмеются хрипло вслед. Вы вне всего.
Мы — нет. Мы — пили! И дверь была великодушна.
Через нее мы вышли в Тюильри. Сидели на железных стульях, — теперь сво-бодных, а когда-то платных, — смотрели на толпу. Журчал фонтан, и липы зацве-тали сладким медом. Но взгляд скользит вдоль стриженных аллей, сквозь золоченую решетку, — тень эшафота больше не мешает — и вдаль, и вверх к гигантской Три-умфальной Арке. Она висит в сиреневом и золотом, на грани неба. Внутри, над Вечным огнем, трепещет на закате потрепанный французский флаг.
И в путь к Национальной библиотеке, — как долго мы стояли на верхнем пан-дусе и смотрели вниз: там, между четырьмя башнями, замкнутый стенами, рос не-подвижный сосновый лес, — и боже мой! Какой покой ложился на нас мягкой но-шей: такой небывалый, что не хотелось уходить.
Мы все-таки ушли — там, за мостом — Роллан-Гаррос, но дальше, дальше и вот она, аллея Венсеннского леса. Там было жарко, мы искали тени, как двести лет назад ее искал отягощенный сумкою Руссо. Он нес еду в Венсенский замок, где с нетер-пением ждал его друг Дидро. Жара сморила благодетеля, и он уснул под одним из дубов.
Ему приснился «Общественный договор» — ну, вы знаете: народ источник власти, его суверенитет неотчуждаем, неделим, непогрешим и абсолютен. Он встрепенулся, съел все, что нес, и бросился домой: там записал он текст, оформив-ший западную цивилизацию и ставший его славой и несчастьем. Гонимый отовсюду, никем не признанный, во всем виноватый и больной, он умер в поместье маркиза де Жирардена. Жена маркиза много лет пыталась воспламенить сердце Руссо любовью. Удачи в этом деле быть не могло, так что маркиз не возражал.
Во времена Конвента его гроб, вместе с гробом Вольтера, перенесли в Пантеон. А через двадцать лет прах Руссо украли неизвестные и выбросили в яму с известью для умерших бездомных.
«И как сложилось бы, — подумал я, разыскивая тот самый дуб, — кабы Руссо любил Дидро больше, чем истину?»
Сквозь редкие деревья был уже виден Венсенский замок, по всем дорожкам леса бегали французы — то ли от инфаркта, то ли просто для красоты — солнце сверкало брильянтами в капельках пота на лицах, а с белой замковой башни махнули чем-то синим.
«Может, не бегать? — задумался я, разглядывая свои покрытые золотистой пы-лью туфли. — Может, просто поголодать? Как Дидро? Глядишь, и пользы челове-честву будет больше. Но где взять друга Руссо? Эх, придется бегать!»

* * *

Визиты в места упокоения меня никогда не привлекали, но размышления о прахе Руссо закономерно привели на Пер-Лашез.
Визит оказался продуктивным, если так можно выразиться о кладбище.
Недалеко от Стены Коммунаров — там я вспомнил опять нашу худенькую француженку и всех однокласников, косноязычно излагающих тему «Le mure des federes» — мы присели на бордюрчик в густой тени могильных лип. Предаться воспоминаниям 1870 года, однако, не удалось: мы тут же были согнаны подозри-тельным служителем. Как выяснилось, ожидалось прибые покойничка, и он не за-медлил.
Явился черный фургон, за ним пара-тройка машин, прямо на перекрестке аллей поставили что-то вроде аллюминиевого стола, а на него водрузили гроб. Из машин высыпали родственнички, уселись на расставленые там же аллюминиевые стуль-чики, и тут то выяснилось, что усопший — еврей. Вопли цадика огласили вполне комунистические окрестности — Поль Лафарг с супругою, Марсель Кашен, Жорж Марше и пр., и пр., и пр. Гроб светлого дерева блистал на солнце, было жарко, все, кроме покойника, потели, но главный вопрос — куда же его запихнут после служб и прощаний — остался нераскрытым.
Все вокруг дышало покоем, ни один камень потревожен не был, никаких страшных ям не зияло. Может быть, его привезли на экскурсию? На свидание с давно усопшими предками до Ноя включительно? Охи, охи! Не на все воросы сле-дует знать ответы.
В поисках могилы Сары Бернар мы наткнулись на пожилого французика, ко-торый сказал, что конечно же знает, где она. «Следуйте за мной!» — таково было указание, и мы последовали.
Прежде чем мы добрались до Сары, были Мольер и Лафонтен, изобретатель телеграфа, агрикультурный деятель, принесший во Францию картошку, оказывается, из Германии — его могила действительно была усыпана ею — Бальзак и тот, кто был прообразом Растиньяка.
Богиня драмы лежала под простеньким камнем — совсем без цветов — ибо ев-реям положено класть на могилы не цветы, но камни. «Почитатели таланта все равно несут цветы, а утонченные в традициях служители их выкидывают», — сказал нам дедусик, и тут же положил на могильную плиту неизвестно откуда взявшиеся камешки.
— Все, все, спасибо, — сообщил я ему.
Но дед был не прост.
— Вы видели Шопена? — спросил он укоризненно.
— Нет, — вынужден был признаться я.
Вот тут и началась феерия!
Средь зеленеющих дубрав мелькали наполеновские обелиски и гигантские мавзолеи, — Ах, Строганов! Ах, Демидов! — вы все ушли, о многих все сказали: «Слава богу!», а за Шопеном, в синем летнем небе висела верхушка Тур Эйфель.
Француз остановился и взмахнул рукой, как Гамлет: «Наша королева!»
— Но сердце Шопена в Варшаве, — робко возразил я, стоя перед памятником великому поляку.
— Я знаю, в колонне церкви Святого Креста, — дедусик омрачился: какое не-счастье для Франции, что Шопена зарыли здесь не полностью! Он помолчал секунду, и тень сменилась светом торжества:
— В день его смерти вся эта аллея — он указал коротеньким пальцем в асфальт, — засыпана цветами! Вы знали!?
— Alons, alons! — опят заторопился он, и побежал вперед, помахивая крохотной ладошкой за спиною.
И дальше мы посетили всех: торговцев оружием и жертв всех способов убий-ства, тех, кто кричал «О зарм!», и тех, кто тихо торговал, и гордый памятник изо-бретателю гомеопатии: благородный и бородатый он стоял со скрещенными на груди руками — дедусик подскочил к монументу и быстро достал из-за его локтя флакончик пилюль, помахал им перед лицом и спрятал обратно, и скромный мав-золей Ротшильдов, оплативших все войны последних трехсот лет, и пышный портик божественной Рашель.
Я видел уже выход, главные ворота, и, воздевая руки причитал:
— Простите, мы торопимся!
Дедусик