СТАЯ БЕЛЫХ ПИСЕМ ИЗ ФРАНЦИИ

заслоняла стройная девица в белой блузке.
— О! Вы уже открылись! — сказал я с облегчением.
— Нет! — ответила девушка строго. — Ресторан открывается в 7 вечера.
— А если я сейчас умру от голода прямо здесь? — спросил я, и жалобно вздохнул.
Девица недоверчиво осмотрела меня с головы до ног.
— Не умрете! — уверенно заявила она. — До открытия остался всего-то час!
Весь час мы проходили по улицам, выбирая подходящий ресторан из множества закрытых. И мы нашли такой, как нам хотелось, но до открытия было далеко. При-шлось прогуляться еще.
Ближе к семи мы забыли название улицы и направление. Мы метались по узким средневековым улочкам, каждый раз выходя к одному и тому же углу, злобно вгля-дывались в указатели и вспоминали особые приметы. Но ресторан исчез, а время шло к восьми. В конце концов, мы выбрали другой, и не прогадали. Кормили вкусно.
Мы сели на террасе, съели все, что смогли, и сразу подобрели. Ласково по-сматривая на уличную толпу, мы наслаждались сытостью и медленно допивали полбутылки «Сансера». Его, впрочем, было маловато, да и на вкус он был не тем, что мы в нем ценили, и мы неторопливо отправились домой.
— Давай выпьем еще, — сказал я жене. Уж очень не хотелось уходить с празд-ничных цветистых улиц города.
— Давай, — с радостью согласилась жена, — но только если найдем настоящий «Сансер».
Мы шли по уже пустеющим улицам — эх, боже мой! Как пахли розы и все другие, мне неизвестные цветы! — и слышали звук собственных шагов. Я заходил во все встречающиеся бары — не исключая тайских и японских ресторанов — ки-дался к стойке и говорил то по-французски, то по-английски:
— Нет ли у вас немного «Сансера»?
Его искали под прилавком, и в задних комнатах, и на полках за баром — «Сан-сера» не было нигде.
Последним был бар в коротком боковом проулке: за барной стойкой сидели пять мужчин преклонных лет — серьезные, внимательные, все в шляпах — они как по команде обернулись, когда я от дверей спросил, глядя на полки:
— Есть «Сансер»?
— Какой? — спросил учтиво завитой и крашеный блондин.
— Красный, — уже не так уверенно уточнил я.
— Мне очень жаль, — сказал он с легким поклоном, — только белый.
— Но есть отличный «Мутон барон Ротшильд»! — сказал кто-то из внима-тельных, в шляпах, и улыбнулся.
И только тут я понял, что попал в гей-бар.
— Спасибо, это не подойдет, — сказал я, и вышел.
Как жаль! Жену туда бы не пустили. А редкостный по дружелюбию был бар!

* * *

В Понт-Авене мы вышли из автобуса на главном перекрестке. Вся трудность заключалась в том, что я хотел найти гостиницу, в которой жил Гоген. Вокруг было множество ресторанов, кафе, и гостиниц, да только я не знал, какую именно нам следует выбрать.
— Ты знаешь, что здесь сохранился средневековый сортир? — сказала жена, и вопросительно посмотрела на меня.
— Ты говорила, — ответил я деланно равнодушно. Я знал, я знал, чего она хо-чет.
— Ты должен туда сходить! — сообщила она. — А я сфотографирую твою морду в окне.
— А вместе слабо? — спросил я.
— Он мужской! — ответила она.
— Давай-ка найдем гостиницу! — сказал я сурово, — она где-то там, — и мах-нул рукой в сторону площади.
И вот перед нами прекрасный древний городок, четырнадцать мельниц на ма-ленькой, в сущности, реке: она растекается на протоки и снова сливается в одно русло, перегороженное кое-где тяжелыми камнями порогов, — мы скачем по ним с одного берега на другой; море китайцев и нескончаемое их селфи; забитые тури-стами блинные — мы прокляли их навеки веков, — но к вечеру город пустеет и мы остаемся одни.
И лучшего места для подведения итогов нам было не найти: мы поженились в этот день двадцать пять лет назад.
В 7 вечера открылись рестораны и мы спустились во двор нашей гостиницы — почему-то я был уверен, что Гоген жил именно в ней, — уселись за столик, и тут же явился официант. Он был похож на изгнанника, не угодившего чем-то хозяину пер-вокласного заведения: немолодой, сохранивший стойку легкого поклона, профес-сиональную внимательность в лице и способность быть и отсутствовать одновре-менно.
Мы решили не скупиться и заказали все: устрицы, мясо, супчик, и посмотрев друг другу в глаза, сказали: Шатонеф де Пап! — и выдохнули от ужаса перед своей смелостью. Сорок восемь евро! Сорок восемь евро!!!
— Вы одобряете наш выбор? — спросил я у официанта. — Это хороший Ша-тонеф?
— Конечно, — ответил он так сдержанно, как только мог.
И я понял, что опять сморозил глупость.
А ведь я знал, знал давно, что для французов есть вещи безусловные, и спра-шивать о них все равно, что поинтересоваться, есть ли у мужчины хуй.
Первое — это сама Франция. Ее место в мире непоколебимо со времен Напо-леона, что мне продемонстрировал когда-то старый кудлатый алкоголик в драной шляпе и кашне.
Я шел по Новом мосту и вел рукою по пористому камню его перил — кремовых сейчас, после ремонта, коричневых тогда, в 1994, — он шел мне навстречу.
— Освободите дорогу! Идет француз! — воскликнул он, тетрально взмахнув рукой, когда между нами оставалось около метра.
Ошеломленный, я уступил, и тут же вспомнил речь Шарля де Голля: «...Что бы не произошло пламя французского Сопротивления не должно угаснуть — и оно не угаснет!»
Нет смысла спрашивать о рокфоре — он всегда безусловен, как Франция, и также прекрасен, как Париж. Шатонеф де Пап — из того же ряда.
— Давай выпьем за нас! — сказала жена. — Мы смогли!
— Да! Мы смогли!
Не возненавидеть друг друга, не утонуть в тине однообразия жизни — рабо-та-дом, не утратить свободы, мы вырвались из духоты взаимных обвинений и пау-тины быта. Мы быстро вышли из рамок традиционной семьи, которая всегда дома: «Как это? Она пойдет без меня?!».
Мы убежали от вашего счастья и вашей мечты — деньги, квартира, машина, — и не стали ячейкой вашего общества, которое бодро шагает по пути, предначертан-ному традицией и правительством. Он всегда одинаков, этот путь. Известен и его конец: когда супругам за пятьдесят, они вдруг подумают оба: «Когда же ты сдох-нешь?»
Нам дорого стоило — смочь, но мы не убили друг друга, как многие, а ведь могли!
— Выпьем, дорогая!
И я никогда не ударил тебя, хотя, признаюсь, иногда очень хотелось.
— Мне тоже хотелось!
— Так выпьем же, мать, что этого мы не смогли!
Первый Шатонеф кончился давно — а как же он был хорош! — кончался и второй. Классический официант вдруг приобрел человеческие черты и жалобно смотрел в нашу сторону.
— Мы можем забрать бутылку с собой? — спросил я.
— Конечно! — он вставил пробку и облегченно вздохнул.
Мы рассчитались — сумма не произвела впечатления: какое значение имеет она на фоне стольких вместе прожитых лет?! — и выбрались на реку. Город был пуст — как Кострома или Боровск в это же время, — мы были одни.
Мы прыгали по камням, застрявшим в реке столетия назад, и вода летела вместе с нами — но мимо, мимо — мы допивали Шатонеф под сенью уже невидимых де-ревьев, под шум реки и шорох пены. И там я обнял ее и запустил руку в ее чудные густые волосы.
— Давай выпьем за то, что ты кудрявая! — сказал я уже не очень четко.
— А ты лысый!
— Я ни за что не прожил бы с тобой 25 лет, если б ты была блодинкой с пря-мыми волосами до жопы! — я негодующе затряс головой. — Честно!
— Но ты смог? А?
— И ты смогла. И я не лысый! Еще.
— Мы смогли!
— Конечно смогли!
— Выпьем?!
— Выпьем!
Потом мы выбрались на остров.
Под желтыми фонарями гулял мужчина с маленькой собачкой:
— Жако! Жако! — звал он ее.
Но собака на всех парах бежала к нам, обнюхала ноги и жалобно заскулила.
— Жако! — опять позвал он ее, и посмотрел испуганно на нас как на опасных сумасшедших.
Собака села рядом с нами. Смешно поворачивая голову вверх и в сторону, за-глянула в глаза и решила не уходить.
Мужчина стоял под фонарем — к нам боком, совсем один, седой и неловкий, — в моей руке поблескивала черным алмазом бутылка Шатонеф, и так хотелось по-звать его с собой: мы выпьем за тебя, потом — за нас, потом — за то, что б все мы умерли тихой смертью, и не сейчас, а позже, много позже, и что бы радость не ос-тавляла нас никогда.
— Жако! — позвал он ее еще раз.
— Иди! — сказали мы тихо. — Он твой хозяин!
Собака отбежала, оглянулась, и решительно направилась к нему. Мужчина по-вернулся к нам спиной и скрылся в глухой тени черных деревьев.
Мы возвращались домой.
— Сортир! — засмеялась жена.
Небольшая каменная будочка с островерхой крышей, крытой черным сланцем, висела над шумной рекой. Ярко горели два маленьких окна без рам.
— Ну что, мать, пойдем на пару? — спросил я.
— А, пойдем!
И мы сделали это вместе. И дух Гогена витал над водами.


ПОЛЯ. Киберон.
Мемориальные доски я стал внимательно читать еще в Бресте. Их было много, и чем ближе мы подбирались к Ванну, тем их становилось больше.
Они удивляли, эти доски: фамилии не говорили ни о чем, но странное дело — напоминали об еврейских гетто времен второй мировой: расстреляны такие-то, убиты те-то, здесь — пятеро, там — трое, фамилии и годы: 1793, 1795...
Так много, как будто ошиблись в датах: так много бывает только во Второй мировой.
Потом я понял: это — следы Вандеи и шуанов. О них мы не знаем ничего.

К вечеру устали ноги, а пятки просто горели. Целый день мы шли полями вдоль бесконечных рядов стоящих камней, шли поперек, забирались на вершину какой-то башни — оттуда были видны ровные ряды постепенно росших в высоту истуканов, — потом искали в лесу самый большой из них, и теперь, забравшись на холм, на-сыпанный в древние времена неутомимыми кельтами, смотрели на пройденные пути.
Вершину холма стесали христиане, поставили каменное распятие и маленькую церковь, — наверняка, из кельтских кмней, — а позже установили и подзорную трубу: два евро, конечно, за то, что б посмотреть на то, что можно увидеть своими глазами.
Я закурил и облокотился на поручни: светилась сигарета бледной розовой звездой и дым стелился к низу, к полям и травам. Там было холодно и тихо, и только иногда, далеко внизу, перекликались укрытые туманом туристы.
«Не для меня все это, — подумал я, и выдохнул вдруг ставший розовым дым, — король Артур, менгиры. Не чувствую и не понимаю. Давно ушедшее и мертвое, и даже, может быть, придуманное. Чего бы я ни сделал, я не могу быть там. Какое усилие я должен совершить? И нужно ли? Возможно ли? Я не могу мечтать о ры-царях Круглого стола». И вспомнил вдруг, как мы когда-то поехали смотреть на ре-конструкцию Бородинской битвы.

* * *

Был вечер. Леса темнели, и дым костров сдвигал ложащийся туман. Мы кое-как устроились поближе к лесу, натаскали дров и запалили костер. Я достал давно при-пасенный коньяк.
— Давайте за нас. Мы будем как они, — Тучков 4-й, Раевский, капитан Тушин, наконец!
— Как кто? Как эти?! — сказала моя давняя подруга, брезгливо разглядывая молодых, веселых и красивых парней на Бородинском поле. — Как эти трансве-ститы?!
— Реконструкторы, — машинально поправил я, заедая коньяк лимоном.
Парни сидели вокруг костров, их кивера лежали рядом, бутылки с дешевым вином переходили из рук в руки.
— Почему трансвеститы? — вдруг опомнился я.
— Им кажется, что вся эта сбруя делает их мужчинами. Они присваивают себе то, что им не принадлежит.
— Это игра! — возразил я.
Мне нравился этот веселый бивуак.
— Если ты оденешь женскую одежду, у тебя же сиськи не вырастут? — спро-сила она, и ткнула меня локтем в бок, — или