СТАЯ БЕЛЫХ ПИСЕМ ИЗ ФРАНЦИИ

хочешь поиграть?
— Нет конечно, — обиженно ответил я.
— Ну вот! А они думают, сейчас нацепим кивер, и вот, уж хуй на пару санти-метров больше!
Мы помолчали.
— И это не игра! — добавила она.
Спустя минут пятнадцать, к нам стали подсаживаться парни от соседних кост-ров. Я спрашивал их о чем-то, угощал коньком, они в ответ предлагали водку — не мне, конечно, моей пышногрудой подруге, но мне — за компанию, а в ее глазах ис-кали ответ: даст или не даст!?
Они кокетничали не хуже Тучкова 4-го, и в ту минуту, когда я чувствовал, что пора вмешаться, моя подруга сообщала, подперев объемную грудь скрещенными руками:
— Вот что! Я у незнакомых мужчин не сосу! О кей?!
Они уходили сразу же, ни слова не сказав в ответ, и я им был за это благодарен.
Кто знал тогда, что реконструкторы поедут воевать всерьез? Кто мог подумать, что жизнерадостные парни будут стрелять по живым мишеням и ржать в восторге: попал, попал!!!

* * *

Я бросил сигарету вниз.
...Еще был виден пылающий закат. Он тлел за черными лесами. Над лысыми полями плыл туман, — там были только овцы да бесконечные ряды камней.
— Давай обойдем церковь кругом, — сказала жена, — ты иди с этой стороны, а я пойду с другой. Встретимся за алтарем.
Я посмотрел на юг. Еще светилось небо бледной синевой, и там кончалась суша, — только море, Киберон, невидимые отсюда маяки, — их свет во времена Фран-цузской революции привел в Карнак английские суда, и вместе с ними солдат, ору-жие, графа Пюизе и бесконечную войну.
Их ждали. И толпы твердолобых бретонских крестьян приветствовали подмогу яростными воплями. И было отчего: им привезли одежду и еду. «Бретонские кре-стьяне сохраняли верность католической вере и королю, — с почтением писал кто-то из наших нынешних историков. — Они проявляли чудеса героизма в партизанской войне против республиканцев».
И гибли тысячи людей — в боях, засадах, лесных ловушках. Их били и топили в мешках, резали и жгли, стреляли и вешали. Но верность! Верность королю! Про-стите, я забыл! Она — сама по себе благо.
Я обогнул угол церкви. Площадка за алтарем была пуста. «Жена-то где? — за-беспокоился я. — Что там она нашла?», и посмотрел на север, в сторону Орэ — в глубокую северную тьму.
Туда пришли войска республиканцев, и в бешеных боях блокировали полуост-ров Киберон, сплошь занятый бретонцами. Чуть позже они двинулись на юг, к са-мому узкому месту намытого морем полуострова.
Там был Понтьевр. И поражение бретонцев. И плен всех тех, кто не успел сбе-жать на кораблях любезной Англии.
Плененных было много, три тысячи или четыре — не очень-то внимательно их пересчитывали. Так много, что трибунал, назначенный Республикой, не мешкал с разбирательством. Он выдал мудрое решение — как все решения войны: убьем ка-ждого пятого, или двадцатого, или второго, и всех евреев в придачу, — и трибунал решил убить всех тех, кто старше 16.
Их было больше семисот — а кто мне скажет, сколько было там на самом деле? — всех расстреляли на болоте близ Орэ. Видеть его отсюда никто не смог бы и в самую ясную погоду. Я только чувствовал — оно недалеко, — как Крым, 1920-й.
Под руками вдруг оказалась подзорная труба. Я заглянул в лиловые стекла — там была тьма. «Ну да, два евро, совсем забыл», — подумал я, и тут же почувствовал руку на своем плече. Нашлась жена: мы с ней ходили друг за другом вокруг церкви.
— Домой? — спросила она.
— Домой!
Мы медленно спускались в сумрачный Карнак петляющей по холму дорожкой.
— А знаешь, — сказала жена, — исследованием менгиров впервые занялся англичанин, фамилию не помню, конечно. Бродил по здешним полям в конце XIX века. Камней было много — три тысячи или четыре, сосчитать точно было почти невозможно. Только большинство камней было повалено...
«Чудесные бретонские крестьяне, воспитанные в преданности католической вере, конечно, не могли стерпеть языческих божков. Дома, опять же, нужно было строить, распятия вытесывать...» — подумал я.
— А стоящих оставалось только около семисот, — сообщила жена, — ну, может, больше немножко...
Мы медленно спускались по холму на окраине Карнака. Из шикарного здания справа выбежал симпатичный паренек.
— Voulez-vous dejeuner? — спросил он, разглядывая жену с плохо скрываемым любопытством.
— Mais non, — злобно рявкнул я – Конечно нет!
Больше нас никто не тревожил. Только холм.
Его насыпали кельты. Не знаю, кого закопали под ним. Для армии маловат, но для всех генералов, маршалов и генералиссимусов хватило бы вполне. И думаю, я бы присоединился со своей лопатой.


СКАЛЫ. Бель-Иль.
Паром еле протиснулся между двух молов внутренней гавани — их стенки густо обросли устрицами и мидиями — был отлив, и судно подошло к нижней платформе. Из открывшейся дыры в боку спрыгнул на бетон молодой матрос, ловко накинул швартовы на кнехты, и застыл, вперившись в белый бок парома. Высокий и строй-ный, в белой, заломленной назад и вбок фуражке, в темных очках на загорелом лице — ни здесь, ни там, как мертвый — ни взгляда, ни звука.
Киберон.
Паром дал гудок, заждавшаяся толпа покатила гигантские чемоданы. Колеса скрипели, стучали по брусчатке и затихали у турникета. Там проверял билеты такой же швартовщик — молодой, загорелый, в таких же темных очках — высокомерный, как все моряки. Ни взгляда, ни звука.
Народ медленно входит в паром, запихивает чемоданы, лезет по трапам, теряя дыхание, — я вижу, как дряблые мышцы не могут справиться с этой бесхитростной работой. Паром дает гудок и медленно выбирается из мелкого сейчас порта.
Пассажиры бегут на бак — и смотрят на медленно исчезающий Киберон, де-лятся впечатлениями изящно и сдержанно. Ни капли чувства, не говоря уж о страсти, только женщины — не все! не все! — искоса бросают взгляды на туго обтянутый линялыми синими штанами зад швартовщика. Он медленно укладывает канаты в бухты. Потом в синем тумане вырос Бель-иль.
Там я впервые увидел общественные классы.
На берегу все сразу же разделились на группы. Просто одетые бородатые парни в соломенных шляпах скидывали на земь большие рюкзаки, садились в кафе на солнце, ходили от стола к столу, целуя странно одетых девушек.
Худощавые загорелые женщины среднего возраста с мужьями и непременной собачкой — миллионами собачек! — всегда сидели под зонтиками и сдержанно приветствовали знакомых.
Они не смешивались, а существовали в параллельных пространствах так ощу-тимо, как томатный сок и водка в «Кровавой Мэри».
Нас в Ле Пале встретил прекрасный Вобан — неужели он построил все фран-цузские крепости? — мы допоздна гуляли по городу все время натыкаясь на крепо-стную стену, проходя сквозь нее через нечастые темные ворота, украшенные пор-тиками, пересекали рвы и поднимались на насыпи, ставшие теперь парками, и воз-вращались сквозь те же ворота, казавшиеся другими с обратной стороны.
На другой день мы взяли электрические велосипеды — не желтые на этот раз, — и помчались по узким и гладким дорогам: сильный лобовой ветер и подъемы нивелировались электрической тягой. Впервые я брал подъемы не вывалив язык, а сидя на широком сиденье и переключая кнопки.
Мы ехали к южным скалам — мелькали поля и перелески, цвела везде напер-стянка, которой Агата Кристи отравила половину своих героев, цвел желтый дрок, — и ветер дул, соленый вольный ветер моря. Я вырос в нем, внутри него, он пел о воле с детства, я вторил — и так всю жизнь, — и тосковал, когда он исчезал, удав-ленный материковыми равнинами.
Дорога завернула, ветер стих, вернув меня к заботам, и тут я обнаружил вывеску: «Atelier. Èbanist».
— Смотри, мать! — заорал я. — Как тебе!?
Жена вернулась и встала рядом. Мы засмеялись разом, не сходя с перекрестка, сгибаясь к рулю и распрямляясь, — машины объезжали нас аккуратно, как сахарных, а мы не могли остановиться.
— Ебанист! Надо же! И всего до пяти! Опоздали! Приедем завтра!
— Обязательно! — ехидно пропела жена.
Мы не приехали, конечно. А вместо ебаниста — как позже выяснилось, всего лишь краснодеревщика — посетили Сару Бернар.
Путь к ней прорезался давно: через пивные у башни Сен-Жак, напротив ее те-атра, которых нынче уже нет, и через камешек, небрежно брошенный дедусиком на незаметную могилу Пер-Лашез, через заводы Нобеля на Выборгской стороне — я жил с ними рядом в свой первый приезд в Петербург — а он хотел жениться на са-мой яркой тогда звезде, да мать сказала ему: «У актеров нет души, поэтому их не хоронят в церковной ограде», и он разорвал помолвку.
Но дом ее молчал. В сером прямоугольном строении с полукруглыми заверше-нием окон, не было ни вкуса, ни фантазии, — ни юга, ни севера сказал бы я, ви-девший дачи в Крыму и Стокгольме.
Только французское здравомыслие: вот тут мой дом, невдалеке — дом сына, и вне прямой видимости, за желтыми кустами дрока — дом для гостей. Так мудро далеко — чтобы не лезли с восторгами и болтовней.
Она могла себе такое позволить.
Там было грустно — на северном конце Бель-Иль — компания молодых фран-цузов резвилась тихо у воды, торжественно въезжали на стоянки машины и мед-ленно — велосипеды. Шли тихо люди, и говорили приглушенно — все как у нас у Вечного огня.
И мы — как все, как все, — дошли до северного конца острова, постояли, при-слушались к океану, и отправились к скалам Монэ.
Нам повезло: был ветер и мы увидели их точь-в-точь такими же, как на знаме-нитом полотне.
Мы долго бегали по обнесенными бечевкой тропинкам — посмотрим с этой стороны? Да нет же! Давай с той! — мы посмотрели со всех.
Солнце било в глаза, освещая низкую траву и слабые сиреневые цветочки, — interdit de marcher, мы восстанавливаем эндемичную растительность, написано было везде — сквозь бечеву жена кидалась на ей одной известные редкие цветы, а я пы-тался вовремя ухватить ее за руку, за полы одежды, но это не всегда удавалось. Она нюхала всю траву подряд.
– Чувствуешь, как пахнет? — Кричала она.
— Нет, — отвечал я. — Я даже говна не слышу!
– Урод! Урод! Как же ты живешь?!
Но жизнь, прошитая бешеным прибоем, была прекрасна все равно.
Мы отвязали велосипеды на тщательной, сугубо аккуратной стоянке. Солнце садилось вдалеке, — за растрельными болотами Карнака, за тяжким бетоном не-мецких подлодок кригсмарине в Лорьяне и Бресте — а впереди сиял белизной тон-кий, как мизинец и длинный, как средний палец маяк. Мы ехали к нему.
Ветер бил в спину, мы быстро добрались до обнесенного решеткой двора. Во-рота были распахнуты настежь — на них, конечно, висела табличка: военная тер-ритория, вход запрещен, но я же не обязан говорить по-французски — и мы вошли во двор.
Маяк был мертв — зачем эти глупые сигналы светом, когда каждое судно имеет систему спутникового позиционирования, — и прекрасен, как чисто вымытый по-койник: расчесанный, подкрашенный где нужно, нестерпимо аккуратный.
Стояли по бокам корпуса обеспечения: сквозь чисто вымытые стекла я видел дизельные силовые установки, переплетение медных и серебристых труб, абсо-лютно чистый кафельный пол, и будто вчера выкрашенные светлые стены. Там было тихо, только ветер стучал темными проводами где-то в невообразимой вышине, и даже в корпусе охраны не шелохнулось ничего.
Прощай, мечта! А так хотелось умереть на дальнем маяке! Их нет больше, в них надобности нет, и мы, кто думал об этом, — скорее как о бегстве, — тоже не нужны.
Мы вышли за ворота. На