Путь, или история одной глупой жизни...

свою лапу и самоё сердце твоё. Случается, что в некоторых экстремальных обстоятельствах и на свободе могут испытать люди нечто подобное. Разок. Но когда таковой «экстрим» (говоря современным речекряком) преследует человека достаточно длительное время, в течение которого он никак не может, просто не успевает мало-мальски согреться, вот тогда-то и возникает совершенно иное качество мировосприятия, сопровождаемое столь же совершенно новым пониманием. Таким пониманием, которое в принципе недоступно никому из людей, не испытавших всех этих радостей проникновенных на собственной своей «шкуре».
       Недаром ведь в зэковской среде, особенно на беспредельном «спец-кровавом» режиме, имела хождение беззлобная, хотя и не слишком добрая, шутка (в лагерной жизни вообще ничто и никогда не бывает добрым 26). Шутили о том, что люди, находившиеся на низших ступенях зэковской социальной лестницы, принимают ежегодно «зимнюю стойку».
       И в самом деле, с наступлением холодов таковой зэк – тень ходячая, – вечно голодный и разнесчастный, в куцей, замызганной и прохудившейся зэковской телогреечке без воротника, с байковой портянкой вместо шарфа – первоначально белой, – обёрнутой вокруг худющей и сморщенной землистого цвета шеи, в засаленных, потёртых и драненьких штанцах и в столь же драных и крайне истоптанных кирзухах-сапогах, начинал постепенно весь сгибаться, съёживаться и скукоживаться. Руки его каким-то особенным образом растопыривались и как бы застывали в этаком странноватом положении. А иззябшие безмерно и дрожащие мелкой дрожью коленки несколько подгибались.
       Казалось, что этот, слегка присевший и наклонившийся вперёд, странного вида человек непрестанно хочет кого-нибудь или что-нибудь поймать. Но поймать желаемое ему, почему-то, всё никак не удаётся. А потому, в отчаянии своём горестном, и выглядит он безнадёжно и потерянно несчастным. И в такой вот – замечательно характерной – позе проводил он несколько месяцев. Только с до-о-олго-долгожданным приходом весны начинал он, столь же постепенно, выпрямляться и возвращаться к нормальному состоянию естественного прямохождения.
       Крайне редко встречающемуся в зоне типу зэка, не потерявшему человеческого мировосприятия и человеческих чувств, которому именно в силу этого и самому-то приходилось не слишком сладко, но именно в силу этого же сохранявшему человеческое своё достоинство, больно было глядеть на этих бедолаг. Каковых метко прозвали в лагерях «терпигорцами». И трудно, почти невозможно было даже и представить себе, кем же были и как выглядели все эти донельзя обездоленные, несчастные и обезчеловеченные люди в прошлой своей жизни в благополучном внешнем мiре…

26 В подтверждение тому можно привести один примечательный случай, когда однажды малоопытная учительница в классе лагерной школы назвала обиженно какого-то зэка «бессовестным». В ответ на это предельно наивное – в данных условиях – выражение оскорблённых человеческих чувств школа буквально содрогнулась от дружного, вполне искреннего и радостно-весёлого зэковского ржания.


       Всё то же самое можно сказать и о голоде. Всем известна мудрость народная, гласящая, что голод – не тётка. Но он тем более жестоко гложет человека, которого схомутали, под неупустительно и безжалостно жёстким контролем (в том числе и грубо физическим), и безоговорочно принудили к предельно интенсивному, изнурительно-тяжкому – до кровавых мозолей и полного обезсиливания – труду. Если это и вообще-то можно назвать трудом. Поскольку всему этому есть другое, и более точное, название – не ограниченное ничем, беспредельное насилие. Щедрой наградой за которое является ковш презрительно плеснутой, таким же точно зэком, только выползшим постепенно «в люди», в мятую алюминиевую миску низкокалорийной лагерной баланды…
       На зоне 27 мало у кого бывает сытая жизнь. Пожалуй только, наверное, у узкого круга паразитирующей лагерной верхушки – блатной «элиты». Тем более что она не слишком изнурена тяжким физическим трудом. Остальные же все испытывают неизбывное и – порой – трудностерпимое чувство голода. (Всё по той же самой причине: по причине мучительно-безнадёжной и безпросветной его продолжительности).
       Большинство зэков стараются, при всей жёсткой нелёгкости такого положения, держать себя в руках. Кто – из сугубо прагматических соображений: нельзя «опускаться». Ибо это будет началом конца. Поскольку в том мiре раз «опустившемуся» подняться невозможно в принципе, уже никогда. Кто – из чувства человеческого достоинства. С твёрдым убеждением в том, что человек в любых, даже самых тяжких и суровых, нечеловеческих условиях должен оставаться человеком. Всемерно стараться избегать как утраты собственного достоинства, то есть «опускания вниз», с одной стороны, так и всяческих – весьма характерных для уголовного мiра – компромиссных гнусностей, подлостей и пакостей, которые могут, конечно, несколько облегчить жизнь, но неизбежно ведут к «опусканию вверх», с другой стороны.
       Но были люди, которые не выдерживали этого испытания. И в этом случае уже сам голод, как некий монстр, невидимый и неотступный, пожирал их самих. Любая еда (если можно назвать едой то, что случалось им «потреблять») становилась для них идеей фикс. И они «опускались». И готовы теперь уже были пойти на всё, чтобы хоть на мгновение утолить гипертрофированный свой голод. На что именно готовы были пойти эти люди, утратившие человеческий облик, уточнять не будем. Дабы не травмировать психику, а также и эстетическое чувство, просвещённого читателя…
       Оттого, наверное, случалось ему видывать, в тех же Галёнках развесёлых, в лагерной бане, и живых, пока ещё, скелетов, обтянутых желтовато-бледной кожей. То есть такие картинки, какие обычный, мирный обыватель видеть мог только в кино, показывавшем ужасы германского фашизма в виде узников Бухенвальда или Освенцима.
       В общем, узнал он истинную цену чёрствой корке хлеба. И с тех пор стали ему очень понятны и близки те бабушки и дедушки, чудом пережившие хорошо и иезуитски-цинично организованные совдеповские голодоморы 20-х и 30-х годов, а также и голодные годы Отечественной войны, которые после трапезы тщательно сгребали со стола в изтруженную мозолистую ладошку свою хлебные крошки и бережно, стараясь не просыпать ни единой, отправляли их в рот. Они ведь, как и он, знали о жизни нечто такое, что оставалось тайной за семью печатями из области непознанного для тех, кто посмеивались над этими бабушками и дедушками.
       И очень не нравилось ему, с тех же самых пор, когда выкидывали в мусор пищу, особенно хлеб. Который, как известно, всему голова. Поскольку – дар Божий. Добытый, тем не менее, нелёгким радением Труженика. Тут его охватывало сильно смешанное чувство негодования-горечи-страха-сочувствия. Страха за тех и сочувствия к тем же, которые не ведают, что творят…

27 Именно так – «на» – принято говорить в зэковском «базаре».


       Ну, и ещё мно-ого чего иного повидать и познать довелось ему в этом неназванном. Причём немало и такого, о чём нормальному человеку лучше бы и вовсе ничего не знать. Впрочем, они, нормальные-то, именно и не знают ничегошеньки из того, что обременило навсегда грузом своим тяжким память его саднящую.
       Правда, познание это безжалостное и обогатило, как ни странно, его. Умудрило безценным жизненным опытом, то есть тою самой многою мудростью, от которой, как изречено, являются во всей скорбности своей многия печали. Показало оно ему, предельно ясно и отчётливо, как бы из высоко-высокой и далеко-далёкой синей дали, весь безнадёжно-греховный мiр людской, в котором многие и многие миллионы благополучно-полусонно-сытых людей иждивают жизнь свою единственную – дар безценный – в легкомысленной и пошлой безпечности и пустой бытовушной суете.
       И понял он, получив даром благотворным и усвоив непреложно всю эту науку, что жизнь земная – не есть лёгкая, вальяжная прогулка под лазурными небесами, что она, ой! как, может быть – и бывает! – очень и оч-чень суровой. И в суровости этой своей безпощадной она вполне может ставить одну только, единственную, перед человеком задачу – ВЫЖИТЬ. О чём вышеупомянутые, пресыщенные суетным мiрским благополучием миллионы, не имеют ни малейшего представления…

       В общем, вся эта его мучительная десятилетняя личная эпопея заронила в нём благодатное семя того будущего плода, который, созрев, даст ему твёрдое и полное понимание того, что жизнь человеческая есть крест. И главный смысл жизни человека именно в том и состоит, чтобы достойно (насколько это возможно) донести, дотащить, доволочь крест свой нелёгкий до самого конца своего, до гроба.
       А главным итогом жизни этой, не слишком – по общему какому-то правилу таинственному – счастливой и сладкой, должно бы быть то, чтобы, стоя пред Ликом Вечности, человек мог уверенно и смело (хотя, конечно, и не без некоторого трепета внутреннего) сказать: я сделал всё, что мог.
       Должно бы быть. Но вот, увы, так уж ли часто бывает?..

       Ещё во время первого его срока, когда барахтался он, с горем пополам, в самой гуще бурно протекавшей изуверской жизни клоачного подземного мiра, пришло к нему вдруг, откуда-то свыше, философское ощущение Вечности. В воображении его возникали картины того, как зарождались цивилизации, государства, империи. Многие из которых, по прошествии отпущенного им времени, погибали и исчезали. Иные – почти, что без следа.
       Кипели бурные, нередко жестокие, страсти. На просторах земных встречались огромные, до зубов вооружённые армии. Люди, многими тысячами, с ожесточением крайним, азартно громили, крушили и истребляли друг друга. И сплошь усеивали землю под собою безсчётным количеством изуродованных трупов. Казалось бы, и сам-то воздух должен был взорваться взрывом ядерным от столь яростного накала страстей необузданных.
       Но проходили годы, и арены бурных некогда событий зарастали ковылём или заносимы были песком. И вольный ветер с посвистом удалым вновь гулял в полной тишине над умиротворёнными просторами, пригибая к земле ковыль или перегоняя с места на место склонные, и всегда готовые, к странствованиям безконечным мелкие округлые песчинки. И ничто-ничто не могло напомнить более о кипевших здесь когда-то безумно-жарких человеческих страстях. Время неизменно покрывает патиной забвения всё, уходящее в недостижимую даль прошлого, что только ни случалось в бурной истории неугомонно-буйного человечества… 28
       «Вот так же точно всё и в обычной человеческой жизни», – думалось ему. Только там, в жизни разнообразных обществ были века и тысячелетия, а в человеческой жизни – годы и десятилетия. Что бы ни случилось здесь и сейчас, всё пройдёт. Пройдут все сегодняшние тяготы, боль и скорби. И напряжение предельное всех сил, воли и нервов тоже пройдёт. Пройдут годы и десятилетия, и всё это останется только в тихой памяти твоей. А посему, здесь и сейчас необходимо всё перетерпеть и пережить, и во что бы то ни стало надо оставаться и, в конечном итоге, остаться ЧЕЛОВЕКОМ.
       Потому что тогда, когда всё пройдёт, важным будет только одно. Как прожил ты,