Spoudogeloion. История Европы в романах

моими страданиями, не давая мне жить и не давая умереть! Лучше бы ты сразу убила меня, чем такие мучения. О, я была покорна, я смиренно выносила все унижения, которые ты с дьявольской изобретательностью придумывала для меня, – а ты упивалась моей беззащитностью и сладострастно наблюдала, как я старею и угасаю! Ты ждала, когда у меня кончится терпение, ты не торопилась, ибо знала, что убив меня, ты прекратишь эту пытку, которая доставляла тебе такое удовольствие. Больше я не намерена ублажать тебя: если я погибну, то пусть это станет последним удовлетворением, которое ты получишь от меня! Но чтобы со мной ни случилось, я не дам тебе восторжествовать. Я грешна, но ты грешна не меньше. Слишком долго и изощрённо мучила ты меня, чтобы я простила тебе. Простить – это значит надругаться над собой, признать, что я стала жалкой раздавленной тварью, ползающей в грязи, забывшей о гордости и недостойной называться подобием Божием!  Я нанесу тебе такой удар, сестрица, которого не забудешь ты и не забудут потомки! Пусть на Страшном Суде с меня спросится за это, но я не могу иначе. Я не уйду в другой мир не отомщённой!
Мария взяла чистый лист бумаги и принялась писать, по-прежнему дрожа от ярости, но теперь подбирая каждое слово.
«Сэр Роберт!
Я получила ваше послание и благодарна вам за него. Лучшие люди Англии собираются под мои знамёна, и вы один из достойнейших. Я понимаю, как плохо вам приходится при дворе Елизаветы, среди низких и подлых людей, которыми она себя окружила. Что делать, дорогой мой, такова нынче власть в нашей стране.
Я понимаю, что вам, с вашим благородством, честностью, прямотой души, невыносима обстановка лжи, лицемерия, своекорыстия, бесчестия, которая сложилась сейчас в высших кругах нашего общества. Порядки, установленные Елизаветой, развращают людские души и возвеличивают самые темные страсти человеческой натуры. По-другому и быть не может, поскольку эта королева способна править только негодяями, ворами, обманщиками, злодеями, а поставь Елизавету средь честных людей, как её тотчас прогнали бы прочь. Ночные твари не могут жить при свете дня, они хотели бы, чтобы на земле всегда царила ночь. Но этого не будет, – придёт новый день, засияет солнце и рассеет ночные кошмары. Бог – это свет, дьявол – тьма, так неужели свет не победит тьму?
Милой мой, потерпите немного. Я знаю, как вам хочется вырваться из тьмы на свет; я знаю, как опротивела вам Елизавета. Старуха, которая должна класть три слоя пудры на лицо, завешивающая драгоценностями дряблую кожу своей шеи, нечистоплотная и дурно пахнущая, – я понимаю, какое отвращение она у вас вызывает. Вам приходится терпеть её каждый день, – боже, что за наказание! Я вам сочувствую.
Я понимаю, какое омерзение вы испытываете, когда она силком тащит вас в постель, в которой побывало половина мужчин её двора; вам, молодому, красивому и здоровому, что за радость ласкать её увядшее холодное тело. У неё уже отходят крови, а она всё ещё хочет казаться юной девушкой, – как смешно, как противно!
Я знаю, как нелегко вам выдержать её капризы, перемены настроения, раздражительность и слезливость, вспыльчивость и грубость, непредсказуемые поступки и внезапную перемену настроения. Особенности её возраста дополняются издержками вульгарного воспитания и непереносимого характера, отсутствием порядочности, бессердечностью и беспредельным себялюбием. Вы ангел, мой милый, потому что лишь ангел смог бы вытерпеть эту омерзительную женщину, – которую, впрочем, и женщиной назвать трудно.
О, я понимаю, что вами движут высокие мотивы: вы находитесь возле Елизаветы, желая приблизить час, когда Англия, наконец, избавится от неё! Я боюсь за вас: неужели моя сестрица ни о чём не догадывается, неужели она всерьёз полагает, что способна внушить любовь? Я успокаиваю себя тем, что она ослеплена гордыней и тщеславием; придворные лгуны постоянно убеждают Елизавету в неотразимости её чар, но знала бы она, как над ней потешаются за глаза! А при дворах Европы нет более забавной темы для рассказа, чем пошлое жеманство молодящейся английской королевы.
Мужайтесь, мой друг, скоро всё изменится и я смогу лично выразить вам свою признательность.
Мария.
P.S. Ваше послание я порвала, выполнив обещание, которое было вам дано».
– Да, сэр Роберт, я правильно угадала ваши мысли, – сказала она, закончив письмо. – В глубине души, в самых дальних, потаённых её уголках спрятаны ваша обида на Елизавету и желание избавиться от неё. Она ведь и вас унижает, ей нужно унижать других, чтобы ощутить свое превосходство; через унижение она утверждает себя. И уж, конечно, вам, здоровому молодому мужчине, не доставляет удовольствие ласкать женщину, которая по возрасту годится вам в бабушки.
А ты, сестрица, взяв в любовники двадцатилетнего юношу, неужели не понимала, что рано или поздно он тебя предаст? Ты поддалась чувству, и как женщина я пожалела бы тебя, если бы ты не была так жестока. Твоя поздняя любовь – это кара от Господа. Ты много лет мучила меня, а теперь будешь мучиться сама, терзаемая страхом, что тебя предадут, и невыносимо ясным пониманием того, что это неизбежно. Пусть же моё письмо добавит пламени в адский огонь, сжигающий твой ум и твоё сердце.
Если я стану победительницей, если сяду на престол, письмо будет уничтожено. Я не буду мстить тебе, Елизавета, если ты будешь повержена или убита. Но если я проиграю, я позабочусь о том, чтобы это письмо обязательно попало в твои руки. Ты боишься предательства, ты боишься потерять свою последнюю любовь, – так на тебе, получи! Да, ты будешь раздавлена и уничтожена, твоя жизнь закончится вместе с моей, но я обрету покой, а ты – страдания.
Взгляд Марии упал на распятие, висевшее на стене. Она пала перед ним на колени и, чувствуя, как внезапные рыдания сдавили ей горло, простонала:
– Господи всеблагой, спаситель и заступник наш! Я грешна и по заслугам несу кару, но, Господи, есть предел наказанию! Я больше не могу, великий Боже, я прошу милости. Если я не достойна прощения в этой жизни, то освободи меня от неё, – я больше не могу, Господи! Ты, распятый на кресте и перенесший нечеловеческие муки, знаешь, как сладостно избавление от них. Господи, даруй мне вечный покой!
Мария заплакала и поцеловала распятие. Встав с колен, она продолжала ходить по комнате, затем села к столу и глубоко задумалась.
Вздохнув, она взяла лист бумаги с  письмом сэру Роберту, перечитала его, покачала головой, потом свернула лист в свиток, завязала большой яркой лентой и положила в шкатулку, где хранились другие её письма, на самый верх, так чтобы его нельзя было не заметить.
На первом письме, к сэру Энтони, она аккуратно отрезала незаполненную часть листа, так что осталась лишь маленькая записка с текстом. Мария сложила её в несколько раз, чтобы она была по размеру не больше ногтя, достала из ящика стола простую флягу, похожую на те, в которые солдаты обычно наливают воду или вино, сняла крышку и, поддев ножницами внутреннюю сторону, спрятала записку в крошечный тайник, находившийся здесь.
Затем Мария налила во флягу вино из кувшина, закрыла её и позвала свою фрейлину.
– Ваше величество? – вошла в комнату Бесс.
– Меня спрашивал кто-нибудь?
– Да, мадам. Кристофер хотел вас видеть.
– Вот как? И что же ему надо?
– Он хотел предупредить вас, что прибыл гонец из Лондона.
– Зачем?
– Ах, ваше величество, я не знаю, как сказать… – Бесс с испугом смотрела на королеву.
– Что случилось? – впилась в неё глазами Мария.
– Гонец привёз приказ о переводе вас в другой замок. Кристофер говорит, что вас велено содержать там почти как узницу.
– Это не новость, – сказала Мария. – Это мне уже известно.
– Ваше величество, не сомневайтесь, я поеду с вами куда угодно! – взволнованно воскликнула Бесс. – Я никогда не покину вас.
– Да, я знаю, – рассеянно кивнула Мария. – Когда намечен переезд?
– Как можно быстрее. Мне сказал Кристофер, что так написано в приказе.
– Час пробил, час пробил… – проговорила Мария, сжимая в руках флягу.
– Что, мадам?
– Ничего… Может ли Кристофер выполнить моё поручение?
– О, ваше величество! Конечно, может! – воскликнула Бесс. – Разве я не говорила вам? Он сделает всё, о чём вы попросите.
– Час пробил. Позови Кристофера ко мне.
***
Сэр Эмиас производил обход замка. Он это делал каждый день после развода утреннего караула, но сегодня обход производился им с особой тщательностью. Сэр Эмиас прошёлся по всем постам, проверил, вычищено ли оружие, не отсырел ли порох, есть ли запалы; расспросил, знают ли постовые свои обязанности, что будут делать они в случае непредвиденных обстоятельств; посмотрел, как они несут службу, правильно ли понимают свои задачи, нет ли в их действиях халатности.
Помимо всего этого, он переговорил с солдатами об их питании, одежде и обуви, выяснил, нет ли каких-либо претензий, жалоб или просто жизненных проблем. Кое-какие жалобы были, и, хотя они носили пустяковый характер, сэр Эмиас отнёсся к ним очень внимательно и даже записал для памяти то, что ему говорили.
Сторонний наблюдатель решил бы, что сэр Эмиас готовится к каким-то серьёзным событиям, – и угадал бы лишь отчасти. Полученные из Лондона инструкции и приказы, действительно, предписывали наивысшую степень готовности и бдительности, но сэр Эмиас знал, что ничего этого не понадобится. Чутьё, приходящее с жизненным опытом, подкрепляющееся глубоким пониманием жизни и людей, подсказывало ему, что никаких осложнений в задуманном плане не случится.
Сэр Эмиас принимал меры повышенной безопасности прежде всего потому что привык неукоснительно соблюдать приказы, однако главным было его желание за выполнением приказа скрыть свои личные чувства. Способ был привычным, много раз испытанным: ход дела становился важнее цели, к которой дело было предназначено. В этом смысле и оружие солдат, и порох, и одежда, и обувь, и питание, и просьбы – всё было ходом дела, а то к чему оно шло, отступало на второй план. Таким образом, личные переживания становились несущественными, а точное выполнение приказа приносило удовлетворение.
После обхода сэр Эмиас отправился на конюшню. Его сильно тревожило здоровье гнедой кобылы: она неудачно упала и ушибла ногу. Открытой раны не было, но кобыла сильно хромала, а в стойле старалась держаться на трёх ногах. Сэр Эмиас обстоятельно потолковал с конюхом по поводу способов её лечения. Конюх советовал нанести на ушиб красную глину с уксусом и периодически поливать холодной водой. Сэр Эмиас в принципе был согласен с ним, но считал, что вместо поливания лучше прикладывать поверх глины льняную ткань с завёрнутым в неё куском льда.
Они немного поспорили по этому поводу, но зато пришли к полному согласию насчёт продолжительности лечения: через два дня надо было лечить ушибленное место теплом, для рассасывания синяка, и накладывать уже согревающие повязки, втирая в то же время ртутную мазь, разбавленную виноградной водкой. Сэр Эмиас рекомендовал также давать кобыле по одному грану серы утром и вечером, а чтобы она проглотила серу, помещать граны между кусками хлеба с солью. Конюх и тут заспорил, однако сэр Эмиас привёл столько неопровержимых примеров, когда сера оказывала волшебное действие не только на