Ульяна Громова

всё-таки реабилитировали.
***
Мать Вали Борц, Мария Андреевна, сидевшая в камере с девчатами, вспоминала об Ульяне: «Это была девушка высокого роста, стройная брюнетка с вьющимися волосами и красивыми чертами лица. Её чёрные, пронизывающие глаза поражали своей серьёзностью и умом... Это была серьёзная, толковая, умная и развитая девушка. Она не горячилась, как другие, и не сыпала проклятий по адресу истязателей... "Они думают удержать свою власть посредством террора, – говорила она. – Глупые люди! Разве можно колесо истории повернуть назад..."»
На допросе Ульяне предложили покориться и рассказать всё, что она знает о подпольной организации, но она лишь ответила:
– Вы от меня ничего не добьётесь.
Полицаи стали кричать, но Ульяна не отвечала. Её сильно избили и в бессознательном состоянии бросили в камеру.
Придя в себя, она сказала подругам:
– Не отчаивайтесь. Мы можем и должны бороться в любых условиях. Может быть, нам удастся совершить побег и на свободе продолжить своё дело.
Потом девушки попросили её прочесть «Демона», и она начала:

Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землёй,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой...

Вдруг из кабинета Соликовского донёсся страшный крик.
– Начинается... – вздохнула Ульяна.
Стон и крики становились всё громче. Девчата молча переглядывались. После Ульяна твёрдо, уверенно стала читать:

Сыны снегов, сыны славян,
Зачем вы мужеством упали?
Зачем?.. Погибнет ваш тиран,
Как все тираны погибали!..

– Трудновато добивать этих гадов... – сказал кто-то.
– Ничего, нас миллионы, – ответила Ульяна. – Всё равно победа будет за нами!
Прильнув к стене камеры, Шура Бондарёва сказала:
– Спою-ка я для брата его любимую песню... Может быть, он будет слушать меня в последний раз... Споёмте, девчата!
И все дружно запели песню «Замучен тяжёлой неволей». Появились полицаи, стали орать, чтобы прекратили петь, но девчата не останавливались, а тут из соседней камеры донеслось дружное пение мальчиков...
***
– С кем ты распространяла листовки? – спросил следователь Черенков на очередном допросе.
– Ни с кем, – ответила Ульяна.
– Назови тех, кто состоял в организации.
– Не знаю, о чём вы говорите.
– Иванихина была на ваших собраниях?
– Я такой не знаю.
– Не знаешь... Ну, сейчас узнаешь!
В камеру ввели Лилю. Девушки быстро посмотрели друг на друга и отвели взгляд.
Вошёл пьяный Соликовский.
– Кто вам велел писать и расклеивать листовки? – спросил он. – Отвечайте!
Он обратился к Лиле, но она молчала. Спросил Ульяну, но она лишь ответила:
– Это было задание от всей «Молодой гвардии», и это было для меня почётным делом!
С девушек сорвали одежду, привязали их к бревну, и озверелый полицай долго бил их плетью. А потом, когда он вышел, Черенков сказал Ульяне:
– Будешь знать, как говорить дерзости...
– Не для того я боролась с вами, чтобы потом просить у вас прощения! – ответила Ульяна.
– Ты ещё пожалеешь!..
– Я жалею только об одном – что мало успела сделать!
Её били до потери сознания, подвешивали за волосы, но она молчала. Тогда палачи вырезали на её спине пятиконечную звезду, прижигали её и посыпали солью.
Пытки длились долго. Обессиленные её решимостью бороться до конца, гестаповцы спрашивали:
– Что ж ты терпишь и не говоришь ничего? Мы ведь и так всё знаем!
– Если знаете, то можете меня не спрашивать, – отвечала Ульяна. – А говорить я с вами, гадами, не хочу.
Больше от неё не добились ни слова.
После пыток на всём теле были ссадины, кровоподтёки, синяки. Было больно даже дышать. Шура прикладывала вату к ранам Ульяны, перевязывала их.
...Полицаи страшно били, пытали девушек и ребят, но ничего не могли выведать. Допросы шли днём и ночью. Чтобы заглушить крики и стоны, заводили патефон.
Родители арестованных не отходили от тюрьмы. Плача, они слушали крики детей, и каждый думал: «Не моего ли дитя пытают...»
«Я носил ей передачи, – вспоминал о последних днях дочери Матвей Максимович. – Может, она и писала нам записки где-нибудь на корзинке, но мы люди не грамотные, не читали».
В полуобмороке ей вспоминалось детство... мамина улыбка, мамины руки... Кое-как придя в себя, Ульяна утешала, поддерживала других. Она, как и раньше, оставалась их руководителем, чувствовала ответственность за всех, и это придавало ей силу...
Из последних сил выстукивала мальчишкам Уля: «Крепитесь... Наши идут...»


41. «Прощайте...»

Вечером 15 января в коридор вызвали взрослых подпольщиков – Лютикова, Баракова и других; молодогвардейцев Ваню Земнухова, Клаву Ковалёву, Виктора Третьякевича, Сергея Левашова, Толю Орлова, Тоню Мащенко и других и увезли их на грузовике. Потом, вернувшись, полицаи стали делить верхнюю одежду, которую сняли с подпольщиков перед казнью.
Девушки чувствовали, что эти ребята больше не вернутся и что такая же участь ждёт их. Ульяна нашла кусочек ржавого гвоздя и нацарапала на стене камеры письмо родным:

«Прощайте, мама,
Прощайте, папа,
Прощайте, вся моя родня,
Прощай, мой брат любимый Еля,
Больше не увидишь ты меня.
Твои моторы во сне мне снятся,
Твой стан в глазах всегда стоит.
Мой брат любимый, я погибаю,
Крепче стой за Родину свою.
До свидания.

С приветом,
Громова Уля».

Девчата нарисовали на стене камеры сердце, пронзённое стрелой и увенчанное советским флагом, и внутри сердца написали свои фамилии.
«Поздравь меня, мама, с днём рождения, – писал домой Толя, которому исполнялось девятнадцать лет. – Не плачь, утри слёзы».
Вечером 16 января в коридоре раздались шаги. Полицай отворил дверь и пьяным голосом сказал:
– Собирайтесь...
Девчата поняли, что их ждёт впереди.
Ульяна поднялась, едва сдерживая слёзы, и стала складывать вещи, и эти платья, кофточки, платки вновь напомнили ей о далёком мирном времени, когда она была так счастлива...
Перед тем, как покинуть тюрьму, она передала во все камеры азбукой Морзе:
«Последний приказ штаба... Нас повезут на казнь. Нас повезут по улицам города. Мы будем петь любимую песню Ильича...»
Когда её и других девушек вывели во двор, она подняла голову и увидела на ночном небе россыпи звёзд и в середине небосвода – полосу Млечного Пути, на которую они когда-то глядели вместе с Валей...
– Шевелись! Чего встала! – крикнул полицейский и подтолкнул её прикладом.
...Грузовики ехали по улицам, и сквозь холодный ветер прорывалась, разносилась по улицам песня:

Замучен тяжёлой неволей,
Ты славною смертью почил,
В борьбе за рабочее дело
Ты голову честно сложил...

Машины остановились недалеко от шахты, и полицаи стали выталкивать, выбрасывать ребят из кузовов.
Ульяну ещё раз пытали, заведя в баню, но не добились от неё ни слова.
У неё ещё оставались силы, чтобы дойти до шурфа шахты и сказать последние слова.
Боль была во всём теле, ступни ног онемели от мороза. Она обняла на прощание подруг, простилась с Толей, которого несли ребята и который был уже почти без сознания.
– Ничего не бойтесь, ребята, – сказала Ульяна. – Мы погибаем за Родину, за наш народ, за свободу, за правду!
Тут все услышали гул самолётов.
– Хватит! Хватит! – заорал Соликовский.
Полицаи открыли стрельбу по ребятам. Палачи схватили Ульяну, потащили к шурфу, замотали ей голову платком, и она соскользнула вниз, в эту бездну... А после всё поглотила тьма.
Но Уля видела не эту тьму, а солнце, льющее свет на родной уголок её свободной уже Отчизны.
***
Как же верно сказал Ким Иванцов!
«...Когда узнал о её гибели – не поверил. Убить такую красоту, такую душу?! А перед тем ещё изуверствовать!
Я понимаю: фашисты – они и есть фашисты. И этим многое сказано. Но ведь и те выродки были когда-то людьми. Их на свет произвели матери человеческие, а не какие-то мутантихи. [...] Неужели никому из тех негодяев, которые истязали, а затем лишили жизни Громову, не пришло в голову: нельзя губить такую красоту. Тем более что Уля никого не убивала. Она боролась с фашистами только словом правды, только протестами против их злодеяний. Вина её была лишь в одном: она страстно, невообразимо любила отчий край, свою Родину...»
...Кто-то из оставшихся на свободе ребят пробирался к линии фронта, кто-то скрывался у родни в деревнях и хуторах. Сергей Тюленин и Стёпа Сафонов смогли перейти линию фронта, участвовали в боях за Каменск. Стёпа погиб при штурме железнодорожной станции. Сергей попал в плен, после расстрела пленных чудом остался жив, раненный только в руку, вернулся домой и был арестован – его выдала немцам соседка. Олег нарвался в степи на пост жандармерии, был схвачен и под конвоем отправлен в Ровеньки.
В то же время были арестованы остальные молодогвардейцы, находившиеся в городе и готовившие ранее побег для арестованных – Володя Лукьянченко, Аня Сопова, Юра Виценовский и другие.
Они были сброшены в шурф шахты 31 января. С места казни бежал один из ребят, Толя Ковалёв; несколько дней он скрывался в Краснодоне, затем ушёл из города и пропал без вести.
Олег и Люба в числе других были расстреляны 9 февраля в Гремучем лесу под Ровеньками.
Ребята погибли, не покорившись врагу, победив его в этой страшной борьбе.


42. Возмездие

Соликовскому и некоторым другим мерзавцам удалось бежать со своими хозяевами из Краснодона перед приходом Красной Армии, но многие палачи и предатели всё же были пойманы, пусть и через долгие годы, и преданы суду.
14 февраля на рассвете в город вошли советские танки и пехота. Жители встречали их со слезами. «Не плачьте, матери, мы всё знаем, всё, – говорили воины. – Мы отомстим за ваших детей».
Несколько матерей молодогвардейцев побежали в здание полиции, в камеры. Там были кровавые следы на полу и на стенах, прощальные надписи молодогвардейцев.
Оттуда пришли к шурфу. Вокруг этой пропасти были разбросаны вещи ребят: одежда, обувь, гребешки и т.д. Матери кричали от ужаса, рыдали, падали в обморок.
Сестра Ульяны Тоня с мокрым от слёз лицом прибежала домой.
– Там, на стене камеры... – дрожащим голосом сказала она. – Её письмо... Вот... я переписала...
Но она не успела прочесть родителям эти слова – мать горько заплакала, и отец, и дети Тони бросились к ней...
«Мы хотели доставать своих детей, – вспоминал Матвей Максимович. – Начальником этой шахты был Громов. Он носил чужую фамилию, он был до этого простым рабочим. И вот он и некоторые другие товарищи были против. Но мы их не слушали. К копру привязали лебёдку, перекинули через неё верёвку, привязали к концу её бадью.
Активное участие в этом принимали Иванихин, главный инженер Андросов, Руднев и другие. Руднев во время всей работы не отходил от шурфа, его гнали, а он говорил: «Пока Улю не поднимут, не уйду». Молодогвардейцев вытаскивали по кускам. Родители узнавали своих детей по одежде. У Ули голова была обвязана большим чёрным платком, только глаз открытым остался и лицо не побилось, но косы ей фашисты выдернули.
Всем молодогвардейцам заказали гробы, а родители велели принести карточки. С гроба Ули два раза кто-то снимал ей, а в третий раз мы не прибили, так как у нас больше таких не осталось, и Улю похоронили просто без неё. Около памятника её положили одну из первых».
Погибших в шурфе шахты молодогвардейцев и взрослых подпольщиков похоронили в братской могиле в парке имени Комсомола. Тогда же были извлечены и погребены тела тридцати двух шахтёров. На похороны