Толик смотрел на всё это, и ему казалось, что он сам сейчас находится в том овраге, но не на солнечной стороне, а на затенённой. Хочет перебраться через ручей — ему зачем-то очень нужно попасть на другую сторону... Идёт к ручью от куста к кусту, проваливаясь в снег. Торопится куда-то, боится чего-то: что-то сейчас должно случиться — и тогда он может не успеть. Ручей уже где-то рядом, но его не видно: вода глубоко проточила своё русло. Шаг, ещё шаг — взору открывается линия светораздела. Ещё чуть-чуть... Карниз берега обрушивается. Внизу чернота. Снег опускается в неё и, тая, бесшумно исчезает, как в бездонной воронке. Ветер развеивает пар над поверхностью. Становится темно. И уже нет никакого оврага, нет солнца, нет деревьев, нет домика. Вода, как ночное зеркало, с некоторой задержкой, гасит случайный отблеск.
17
Дали зелёный. Точно костяшки домино в коробке, застучали колёса, замелькали километровые столбы. Под протяжный посвист, который, возникнув вдруг, всё звучал, звучал и будто бы не прерывался совсем, миновали несколько станций.
Но вот впереди замаячил хвост электрички. Толик припал к стеклу. Ещё чуть-чуть...
«Та или не та?» — напряжённо гадал он.
Мимо уже катили вагоны. Медленнее, медленнее. Толик беспокойно всматривался в окна, пытаясь узнать хоть кого-нибудь из людей, замеченных им ранее, — и не узнавал. Совсем другие дети точно так же, как и те, прежние, водили по стеклу пальцами, прижимались к нему носами и щеками и, словно размышляя вслух, шевелили беззвучными губами.
И был момент, когда Толик как будто бы стал узнавать лица. Но то скорости у электричек сравнивались, так что нельзя было заглянуть дальше и убедиться наверняка, то вновь начиналось отставание.
И была остановка у общей платформы. И шли люди мимо, к навесному мосту, — понравившейся девушки Толик среди них не увидел. И явилась к нему мысль: нужно успеть перебежать в электричку напротив. Толик даже вскочил с места, но было поздно. Впрочем, толчея в проходе вряд ли позволила бы ему осуществить задуманное.
Закрылись двери, состав импульсивно тронулся с места. И загудело кругом. Звук становился громче, громче, потом тише, тише, исчез совсем. Потом, словно отразившись от далёкого препятствия и набравшись новой силы, вернулся продолжительным эхом — и долго ещё звучало это эхо, то ли наяву, то ли в воображении.
18
— Студе-ент, эй, студент!
Обращались явно к Толику. Толик не сразу это понял, но повернулся — на него внимательно смотрел Михайло.
— Студент, ты шампанское будешь?
— Чего? — растерялся Толик.
— Ну, ты, брат!.. Новый год планету кроет, в Петропавловске уже... Меня с тем условием отпустили, что я с собой в нагрузку... прихвачу. Вот «Советское». В общем, соглашайся, пока не поздно.
— Можно, — робко отреагировал на предложение Толик.
— Вот и молодец! Я так и знал! Николай, а ну-ка доставай хрусталёк, — кивнул Михайло туристу.
Турист точно в засаде на изготовке сидел и ждал приказа, тут же склонился над рюкзаком — и замелькали в его пухлых пальцах лямки, застёжки, верёвки, петли.
По вагону прокатилась волна смеха.
— Ну, мужики дают! Чувствительно, надо полагать, порыбачили! — восторженно заметил Михайло.
— Что ты — порыбачили! У них всё в самом разгаре, — отозвался турист с некоторым ехидством. — Я ихнего брата как облупленного — пруд возле дома есть. Не знаю, что там водится — наверное, рухлядь всякая: велосипеды, чайники да банки консервные, — но сидят рыбачат исправно. После обеда, когда солнышко припечёт, комедия-то и начинается. Кто на берегу дырку лунит, кто, ещё ничего, — на льду, — но это только кажется, что ничего, это пока не присмотришься. А присмотришься, ну, чудо: коловороты стоймя, а эти вокруг них пингвинят. В окно высунешься — у меня ведь снизу всё, как на ладони — красота, не оторвёшься! И пингвины каруселят!
В этот момент гундосый голос из дальнего конца вагона вполне отчётливо вывел:
— А она, зараза, — только я на секунду отвернулся, — хвать у меня весь сервелад!
Вагон затрясло от смеха.
— Жена? — раздалось всё оттуда же, едва смех стал смолкать.
— Не, не жена. С бабой на уху не наловишь! Бабе место дома, дурная примета их с собой брать: клёва не будет... Короче, я целлофан расстелил, тушёночку вскрыл, огурчики солёные выложил, лучку кружочками порезал... В общем, как полагается. Аромат, я тебе пожалуюсь! И как раз кусок этого... сервеладу...
При упоминании сервелата у пассажиров едва ли не истерика началась.
— Льдышками края прихватил, ну это чтобы не улетело...
— Кто?..
— Будь, студент, внимательней, скоро до главного доберутся, — прокомментировал диалог рыбаков Михайло. — Мы-то с Николаем в курсе.
Девушка крепко зажала рот ладонью. Под её глазами были заметны следы потёкшей туши. Толик же пока ничего не понимал. Попытался прислушаться, но уже следующую фразу рыбаков не разобрал: вагон буквально неистовствовал.
19
Происходящее не действовало лишь на шахматистов. Но они вообще люди не от мира сего; им бы притулиться где-нибудь, расставить фигуры — и всё нипочём. Существует лишь соперник напротив, которого нужно вывести из себя, лишить инициативы, заставить ошибаться в оценке позиции и расчёте вариантов, вынудить допускать зевки. Любыми средствами. Пуская ли сигаретный дым в лицо, выбивая ли пальцами дробь по столу или тому, что попадётся под руку, напевая ли без конца один и тот же приставучий мотивчик.
Слышен был как раз тот, в рыжей меховой шапке-ушанке. Новая партия у него непременно начиналась со слов: «Если проиграю — с меня стакан». Но, похоже, ему везло.
Нервничал Михайло: на подобных условиях и он бы согласился сразиться, но только не в шахматы, которых, как он сам признался, не понимал и потому недолюбливал, а в очко или, лучше, в козла — ему, однако, не предлагали.
Выражение «с сапогом — в эндшпиль» почему-то смущало женщин, зато финальные слова каждой партии «пора сливать воду» так понравились, что их стали повторять везде и по любому поводу.
20
Турист, наконец-то, достал стопку пластмассовых стаканов и, вручив их Михайло, принялся устраивать стол на рюкзаке.
Из реплик рыбаков Толик понял, что кто-то, кого более гундосый называл заразой, унёс у него кусок сервелата граммов на триста, и ещё что женщин на рыбалку брать нельзя.
— Ты, студент, мыслишки не напрягай, не надо, — порекомендовал Толику Михайло. — Они сами всё расскажут, или мы вот с Николаем поможем.
— Непременно! — отозвался турист.
— Да, парень, тебя зовут-то как? — обратился к Толику Михайло.
— Толя.
— Ан-на-то-лий, — оценивающе произнёс Михайло. — Звучит! Это вот — Николай, — он по-свойски положил руку на плечо туристу. Я — Михайло. А девчушка-вертушка, что с тобой рядом кокетничает, Танюха.
— Танюшка, — поправил его турист Николай.
— Кому как, — возразил Михайло, исподлобья строго взглянув на девушку.
Толик понятливо качал головой — знакомился.
21
Он не сразу сообразил, как что-то изменилось вдруг. Но заметил набежавшую тень, услышал, как надтреснуто, одновременно глуше и громче застучали колёса, почувствовал, что уже боится чего-то, — и вот, скорее неосознанно, бросил взгляд на окно. Там, за ним, была другая электричка. Толик припал к стеклу. «Только б не поздно, только б не поздно!» — твердил он про себя. Вагон, ещё один! Знакомые детские лица! Ещё вагон — тот, не тот? Тамбур, вагон!..
Их глаза встретились. Прошли считанные мгновения, но Толик уже ничуть не сомневался, что до мельчайших подробностей знает её, что именно такой он её и представлял, что её силуэт, её черты ещё раньше сам, не отдавая себе отчёта, искал в других и порой будто бы находил, но — первые впечатления всегда подводили. Сейчас же Толик был уверен, что знает и её характер, и её привычки, слабости, вкусы, увлечения. Он бы и с закрытыми глазами!..
Прошли считанные мгновения, и от взгляда глаза в глаза Толику вдруг стало стыдно чего-то, совестно, словно он делает что-то запретное. Конечно, кто он такой, чего возомнил о себе?.. Нескладно-угловатый — даже спорт такого не исправит, — неприспособленный к жизни человек, к тому же ещё и очкарик и, как теперь выяснилось, троечник, который как ребёнок любит пялиться в чужие окна и смущать незнакомых девушек.
22
Кто-то настойчиво тянул Толика за рукав.
— Студе-энт, студент!
Это опять был Михайло. Пожалуй, он приложил бы и большую силу, если бы не стакан с шампанским в другой его руке.
— Сту-де-энт.
Рассчитывали на шестерых, но старики наотрез отказались — пришлось полагающуюся им долю поделить, даже пролилось немного. Зато сразу приятно запахло шампанским.
Выпили. Турист Николай налил ещё.
— Представляешь, какая стерва?! Четыреста грамм сервеладу! — донеслось из дальнего конца вагона.
Пассажиры, чуть подзабывшие о нарыбачившихся попутчиках, повалились бы вповалку, если б не теснота.
— И как только смогла унести?! Нюрка наготовила!.. Она ведь, зараза, специально поджидала, пока у меня клюнет! Начал леску стравливать...
— И что, огурцы спёрла?
— Не-е, огурцы она не ест! А вот за хлебцем, за хлебцем-то приходила. Значит, подкрадывается, а глаз-то у неё хитрый такой, как у тёщи, и терпения побольше моего. Хорошо, я нарезать успел, а то бы всю буханку...
— За мужиков! — огласил второй тост Михайло, поднимая стакан. — За настоящую мужскую дружбу!
Улыбнулись, переглянулись, выпили. Михайло сразу же продолжил разговор.
— Я чего про дружбу вспомнил?! Иду как-то на работу. Летом — тогда тепло было. И вижу у дороги в канаве двух почтенных отцов возраста нашего деда. Время только к девяти — у меня работа с девяти, — а они уже где-то отметились. И вот один другого пытается поднять — а тот и языком не ворочает, и на ногу — того хуже. Этот поднимал, поднимал его, да так и не поднял. И чего, вы думаете, он тогда сделал?.. Представляете, лёг рядышком, за компанию, и стал объяснять приятелю, что это-то и есть самая настоящая мужская дружба, что молодёжь так дружить не умеет. В мою сторону ещё с укоризной зыркнул. Вот, мол, как. Но я не в претензии, разумею всё. В общем, лёг он и запел. Знаете, чего? Ну, вот эту… самую… «Спят курганы тёмные». Я за угол уже сворачивал. Вмешиваться не стал. Ещё подумал, зачем отцов зря тревожить: всё-таки лето на дворе, травка, не замёрзнут. Да и на работу мне нужно было — к девяти.
— Бывает, — благодушно отозвался турист Николай.
Все спокойно выслушали Михайло. Только старик насупился и часто зашмыгал носом; вероятно, обиделся за своё поколение.
23
Толик ощущал, как шампанское разгоняет тепло по телу, как глаза подёргиваются тягучей плёнкой — ведь ночь последняя бессонною была.
Турист Николай разлил остатки — не оставлять же?! Едва прикончили, как он же лукаво подмигнул Толику и почти шёпотом проговорил:
— Вон она, твоя красавица, — и взглядом указал на окно.
Толик повернулся к окну — и опять увидел её. И опять растерялся. Она, наверное, поняла это: на её губах угадывалась усмешка.
Толика бросало из жара в холод, из холода в жар, он сознавал всю несуразность своего положения, представлял, насколько глупо и нелепо выглядит его серьёзное лицо горе-влюблённого. Он краснел, бледнел, хлопал глазами, глотал
