А свадьба пела и плясала

(Из книги «Эпоха застоя».)

Он и раньше не был, как говорят, душа нараспашку, а теперь и вовсе замкнулся, стал угрюм, нелюдим. Если встретит кого из соседей, когда на работу идёт или с работы, кроме неё — почти никуда, беззвучно поздоровается одними губами и сразу отворачивается. «Переживает», — жалеют люди, долго смотрят вослед, сочувственно качают головами и вспоминают прерванную свадьбу; сколько лет минуло, скольким торжествам и скорбям довелось быть свидетелями, сколько самим испытать пришлось, а всё почему-то это происшествие вспоминают.

«Ох, уж и добрая невестушка нашему увальню досталась! Ох, уж бедовая! Ох, уж пригожая, справная! — гомонили наперебой старухи у подъезда, „неразлучные Ильиничны, Петровны да Семёновны“, даже причмокивали от удовольствия и, в кои-то веки вскочив с насиженных скамеек, спешили натянуть от палисадника к палисаднику бельевую тесёмку — магарыч выторговывать. А принарядились-то… Хоть и тёплый выдался денёк, напялили холщовые юбки в сборку, яркие шерстяные кофты, повязали узорчатые павлово-посадские платки — всё новое, неношеное, что на последний день берегли, — и красуются, все тут как тут, по сторонам зыркают, уши навострили, как бы чего не прозевать. — Связло Мишаньке, тадысь уж никуды, как энто… значит… распишутся, выползет из бярлоги».
Всем было известно, что молодые познакомились на «Девятнадцатом ящике» — самом крупном в городе, а прославившемся далеко за его пределами оборонном предприятии. Михаил просто не мог не обратить внимания на смазливую практикантку Таню, направленную техникумом и распределённую отделом кадров как раз в его лабораторию постигать премудрости автоматизированного проектирования, в коем он к своим двадцати восьми весьма поднаторел; она, на удивление окружающим, безропотно приняла его ненавязчивое, поначалу, шефство. У Тани руки хоть и не оттуда выросли, откуда надо, в смысле для работы, профессии, хозяйства, зато ноги из этого самого места, обычно туго обтянутого модной мини-юбкой, подчёркивающей от природы и родителей унаследованные замысловатые изгибы и овалы, настолько удались — взгляда не оторвёшь, особенно когда на стул усаживается, да на вращающийся, да ногу на ногу укладывает, иль нагибается что-то с пола поднять, иль засеменит, покачивая набирающими спелость бёдрами, вверх по широкой и высокой маршевой лестнице. А если ещё на каблучках, прямо дух захватывает. «Тук-тук-тук!» — стучат каблучки. «Тук-тук-тук!» — вторит им в такт сердечко. Хоть и не подобает так уж в явную на женские соблазны таращиться — никакого характера не хватит; и пусть прочие сотрудницы обижаются, на коллег, на эту воображалу Таню, на целый свет. Ещё она ресницами презабавно хлопала — у неё густые, длинные, — когда чего-то не понимала из техники, информатики, не говоря уж о механике, о колёсиках и шестерёнках, или нарочно изображала, что не понимает; тогда Мишкина опека не казалась излишней, даже привередливому руководству. А там где рукой к этой егозе ненароком прикоснёшься, да к какому-нибудь волнительному месту, — и невдомёк, сам ли замешкался иль она специально подстроила, — где её беспечное дыхание горячей волной вдруг щёку обожжёт, где её шепоток, озабоченный, из-за какой-нибудь чепухи, в мозгу навязчиво засвербит — короче, эпизод за эпизодом, одолела парня любовная горячка, а с неё сплошная суета да нервотрёпка. Дальше — больше, и всё как в тумане — в глазах, голове, во сне, наяву; и сладу нет, хоть ты тресни. Михаил маялся-маялся — и с собой не справился: сделал практикантке предложение; как-то впопыхах, меж очередных наставлений, сам потом, опомнившись, перепугался, и насчёт себя, и насчёт неё — она же возьми и согласись, почему-то не стала испытывать терпения, хотя вроде бы рано ей, «зелёной», замуж-то.

В загсе на раздумья дали месяц, как же нелегко было его выдержать. Но вообще-то нашлось чем заняться. Нужно было съездить по приглашению в один из московских салонов для новобрачных — за платьем, фатой и туфлями для невесты, костюмом-тройкой, сорочкой и галстуком для жениха, обручальными кольцами, — потом там же заскочить в стол заказов, отоварить талоны на сырокопчёную колбасу, икру и тресковую печень, на фабрике-кухне записаться на торт, а потом уж отдельно, с мужиками, озаботиться стратегическими заготовками, да учесть, что водка должна быть «с быком», шампанское — полусладким, а с вином — уж ладно, грузинское, болгарское, уж как придётся, всё ж не водка. Той, по прикидкам, даже самым скромным, нужно было брать «по полбутылки на рыло», пьющего ли человека, непьющего, мужчину, женщину, взрослого, ребёнка, да в запас на непредвиденный случай, да на «того парня» — пусть лучше останется, прокиснет, хотя это вряд ли. Гулять так гулять, такое событие раз в жизни, по крайней мере, у советского человека.
Ожидание знаменательной даты отчасти было скрашено приятным предпраздничным томлением и мечтами о будущем, а оно рисовалась Михаилу необыкновенно ярким, пусть и беспокойным. Разница в возрасте с невестой сулила возвращение в детство, когда-то пущенное побоку из-за навязанной родителями необходимости каждодневной зубрёжки уроков, в погоне за высоким средним баллом аттестата, или посещения кружков и секций, призванных оградить от пагубного влияния улицы. И вот теперь, когда Михаил встречался с избранницей или без неё догуливал последние холостяцкие денёчки, он точно навёрстывал упущенное, не зная меры ни в чём: внезапных отлучках из дому, пребывании в сомнительных, по мнению матери, компаниях, возвращении далеко за полночь. Сколько раз они с Таней отметились в местном кинотеатре, истоптали дорожек в столичных парках, накрутили кругов на «чёртовом колесе» и цепочных каруселях, выпили газировки с сиропом, съели эскимо, эклеров и шоколада!.. Уж сам устал от этого, и всё-таки не было на свете никого счастливее Михаила. Точно подменили человека; без видимых усилий над собой он стал спокойным и уравновешенным, а ещё внимательным и отзывчивым к людям — те не преминули это заметить. Всяк норовил его остановить, порасспросить о погоде, науке, политике — что, мол, там с циклонами, антициклонами, миллиметрами ртутного столба и относительной влажностью воздуха, как обстоят дела с исследованиями на ядерном ускорителе или разрядкой международной напряжённости, — и напоследок непременно поинтересоваться по поводу предстоящего торжества, предложить помощь — мало ли что понадобится, посуда ли, столы, скамейки, совет, — а Михаилу будто бы того и нужно было, он в подробностях выспрашивал, как что организовать, где достать, о чём позаботиться в первую, четвёртую, двенадцатую очередь, да насчёт обычаев, традиций, примет, суеверий, которыми прежде не забивал голову, — зачем, скажем, втыкать в рубашку булавку, что с того, что чёрная кошка дорогу перейдёт, да под звон колоколов, или что если за праздничную скатерть потянут совсем не те, кому уж замуж невтерпёж, да хорошенечко приложатся?! А как радовались мать с отцом, будто бы помолодевшие, как светились их лица, как звонко звучал смех, как спорились дела! Прежде думали, сын совсем не женится, даже намёки оставили, а тот вдруг расстарался и «такую кралю захомутал»! Понимали, не главное — лицо, фигура, смущала их и манера невесты одеваться броско и вызывающе, ногти почём зря отращивать и красить, и с характером пока не успели разобраться, но всё ж приятно было сознавать, что сын наконец-то задумался, о чём давно пора было.

И была свадьба. Утром дом, не сговариваясь, прильнул к окнам — оценить придирчивым оком, как друзья жениха украшают машины, лентами, шарами, колокольчиками, — да и позже несколько часов кряду ждали возвращения кортежа, уже после выкупа невесты, регистрации, посещения памятника Владимиру Ильичу, объезда семи мостов и междусобойчика на лесном озере. Но вот машины засигналили и, сопровождаемые шумной ватагой восторженной детворы, встречавшей на далёких подступах, намеренно медленно и чинно вкатили во двор. Тут уж толпа зевак постарше, и гости с цветами, все озабоченно снуют, галдят. Но распахнулись дверцы — и толпа поутихла, попятилась, расступилась. Первым наружу выскочил свидетель, темноволосый парень роста и комплекции Михаила, но при этом весьма шустрый и словоохотливый; из салона ему передали гитару, которую он над головами перепоручил кому-то из своих. Затем выбралась свидетельница — едва взглянув по сторонам, она, не смущаясь и не обращая ни на кого внимания, принялась одёргивать и оглаживать платье, поправлять причёску, — затем показались остальные друзья, подруги, сами молодожёны.
Фотограф, увешанный аппаратурой и опутанный проводами, спешил расположиться поудобнее и, хочешь, не хочешь, вынужден был толкаться сам и терпеливо сносить тычки других — пусть не со зла, но ощутимые.
Родители встречали хлебом-солью — пышный каравай, поблёскивая на солнце румяной корочкой, красовался на узорчатом рушнике, — но сами держались скромно. Чувствовалось радушие, с каким они готовы были принять в семью нового человека, и вместе с тем боязнь за будущее, страх ошибиться, сделать что-то не так, в чём-то не угодить, чего-то не учесть. Точно им, три десятка лет назад соединившим судьбы, предстояло совершить самый ответственный в жизни поступок, и кто-то мог этому помешать — неправедной молвой, безразличием, недоверием.
По этой ли причине или по какой другой Михаил был очень сосредоточен. «Теперь муж», — не преминули заметить в толпе. «Не догулял на мальчишнике, не пропарился в баньке иль положил под пятку рубль… вместо пятачка», — рассуждали товарищи. «Откусил больше — знать, хозяин», — безапелляционно заявил кто-то хриплым голосом. «Мог бы уступить», — укоризненно пропищали в ответ. Таню, в белом платье, а не привычном мини, не сразу признали, возникло сомнение, она ли это, но пригляделись, удостоверились. Так же и Михаил впервые увидел её такой лишь несколько часов назад — и так же был поражён; в салоне-то они со свидетельницей выбирали. «Как ей к лицу», — восхищались сердобольные пышнотелые тётушки. «Да-а-а», — соглашались с ними немногословные мужья, оценивая невесту и так и сяк, и с прищуром, и с разыгравшимся некстати воображением. «Зашибись!» — не сдерживая эмоций, заключил кто-то из детворы, и все вместе, старые, малые, шебутные, застенчивые, направились перегораживать дорогу и чинить препятствия.
Торговля за проход разразилась бойкая. Молодые, как это часто теперь, обычаев не знали, слышали где-то что-то, а видывать — не видывали, вот и приходилось выкручиваться, хитрить. А там уж кто во что горазд, кто что отчебучит, да слово за слово, да наобещают, обнадёжат, соврут. Порой откровенно жульничали, пытаясь, например, всучить вместо настоящих денег пачки газетных обрезков, обложенных фотографиями червонцев или четвертных и скреплённых банковскими обёртками; и конфеты у них были с горькой и солёной начинкой, и вместо вина — вода с вареньем. Перепуталось всё в этой кутерьме: «купцы», «товар», «молодцы» и «молодицы», «злато-серебро» — с отличниками боевой и политической, передовиками и ударниками производства, здравицы — с партийно-комсомольскими лозунгами и речёвками насчёт светлого