себя, на жернова, на здание, на город и весь облачный рынок, чтоб окружающее разом сложилось как марионетка и полетело каштаном в негромкое отражение полной луны... Туда... Насовсем...
В ореоле жемчужного, переливчатого сияния обозначились тончайшие черты... Ожили... Улыбнулись... На какой-то неуловимый, драгоценный миг предстали в нормальном положении, принимая дар...
Снова Гром забыл о страховке, снова Докстри тяжело и крепко держал его за плечо. Немножко ругал, сердился.
На выходе, очнувшись, Гром спросил:
– Ты так держишь, словно я не отвлёкся, а прыгнуть собрался.
Докстри не ответил ему... Гром притормозил, в лицо заглянуть. Что за молчанки опять?
– Бывало?
– Чего только в Шамании не бывало, хех...
– Твой любимый ответ! Это вас роднит с ней, да?
Докстри снова промолчал, и Гром понял, что попал второй раз подряд, не целясь.
Не сиделось.
Гром кружил по цеху, удостоверяясь, что держится на ногах, что за рамой Шамании его не настигнет, что после первого каштана настигло. Постоял у края, попинал киббайк, усмехаясь, прикидывая размер его всадника, лилипутом себе представляясь.
Хотел пнуть резаки, рядом валялись... И вдруг замер. Не решился. Никчёмные, нелепые. Раскрытые и мёртвые. Страшные.
Как нечто бывшее живым, так были страшны они, не похороненные. В положении, раскрытом для «фьюить...», неуспокоенное железное тело серпа посередине сходилось в двойной герб погон. Нетронутые тленом лезвия думали о нём, стрижином гербе, о том, чтоб сойтись в него, кануть, забыться... Серп упивался в своём параличе этой нечеловеческой и недроидской мыслью.
Грома буквально загипнотизировало... Но тут их позвали.
К Шамании не подлетают Белые Драконы. Ни вплотную, и не ближе, чем за двенадцать «лепестков» – двенадцать позиций для облачных миров, можно оказаться от неё, оставаясь верхом. Порядочное расстояние. Как же попадают в неё? Падают. Шамания имеет сильное притяжение.
Обособить что-либо – взаимный процесс, и означает для обособляющего утрату власти. Дроиды отстранились от Шамании, совершенно по-человечески решив, если исправить положение не в силах, чего зря и огорчаться. Доминго отогнал рынок на пограничные лепестки высокого неба, установил ему орбиту-не-чередования, без визитёров чтобы, да и забыл. Ну, нельзя уничтожить место, в котором есть хоть один человек, а выкурить их оттуда не представлялось возможным.
Влияние Юлы несильно на этих высотах, законы природы брали верх над дроидскими законами, а именно – гравитация, притяжение огромного тела. Замедление времени... «На слабой Юле», так положение называется...
Со спины Белого Дракона прыгнув, падать начнёшь, не к земле, а к Шамании... Сильно, очень сильно разгоняясь. Необходим маяк, голос Харона. Его бубен и больше ничей находиться у рамы, остальные – в Шамаш. Этот бубен почти не светится. Он велик, громок. Кто бы рядом, в который раз не стоял, поражается, как можно, чтоб такая ширь и глубина, бесконечность исходила из конечного... Весь в царапинах и трещинах, того гляди развалится.
Без бубна Харона, человека размажет об раму сразу на подлёте. И останавливает сразу за рамой глухим «бумммм...», обретая новую трещину.
Белые Драконы всеми силами препятствовали сокращению дистанции между собой и Шаманией. Но если бесполезно? Индивидуально. Чем старше шаманиец, тем с большего расстояния позовёт его притяжение облачной земли.
Если прыжок начат рановато, противоборство человека с дроидом заходит на очередной виток. Если вовремя, дракон уже не поймает. Оба они кружат в тягучем, замедленном падении, как в сиропе, пахнущем сладкой мятой высокого неба... Оба – драконы... Зубами за ухо?.. Но бесполезно если? Не вечно драконам повторять игру, которая не игра для всадника. Прыгай, человек, твоё дело... В конце концов, Белые Драконы, независимые навсегда, сами никому не подчиняются, понять чужое упрямство им не трудно.
Вблизи облака полёт ускоряется до свистящего ветра в ушах. Несколько лет пройдёт, прежде чем новый шаманиец с открытыми глазами на ноги будет приземлятся, а не кубарем в раму залетать. Сердце сжимается, внезапный выход из-под давления, как обухом по голове. Чудовищные скорости содержанию каштанов – очевидная рифма. Шаманиец влетает за раму, как самый настоящий стриж. Завершающий полёт вокруг кучевого облака, до неестественности круто сбитого, непрозрачного кучевого облака, как «фьюить!..» стрижа вокруг чьей-то шеи.
Рама – дверь в непритязательный, затопленный домишко. Проход насквозь, с той стороны у крыльца на воде лодочка Харона, по стенам развешены личные лодки.
На фоне Белого Дракона, таявшего постепенно увеличивая размер и прозрачность, на фоне его зубчатого гребня хребта и хвоста, фигурка спрыгнувшего, притяжением Шамании влекомого всадника смотрелась крошечной галочкой, какими бай-художник соломку под лупой расписывает. Две чёрточки рук... Крыльев? Соединённые, наверное, но точки соединения не видать.
Летящий в Шаманию и спешил, и играл. Крылья то прижаты, острым углом в облако нацелены, давая ускорение, то раскрываются и по синусоиде кидают вправо-влево резко, плавней... Вновь сложены, вновь ускорение.
Харон терял крылатого гостя из виду, когда тот совершал облёт рынка.
Мерные удары бубна от рамы разносились по небу, заполненному размытыми, бесформенными облаками, гулко и далеко. Диссонировал Рынок Шамания, круто замешанный, с этими облаками. Белый, света не отражающий, для света не проницаемый, монолит.
Некто совершал за облётом облёт, сопротивляясь ускорению, выглядел правильным крестом, с тонкой линией тела и треугольными парусами крыльев. По мере приближения, передняя линия крыльев обнаружила вогнутость.
«Стриж? – подумал Харон. – Наяву? Так вот как сходят с ума...»
Эмоции в его наблюдении и выводе, однако, отсутствовали, кроме лёгкого любопытства, явь ли, бред ли, посмотрим, что будет дальше.
Дальше «стриж» с характерным «фьюить!..» пропал из виду, заходя на ближний круг.
«Буммм!..» – безошибочно подхватил Харон, и визитёр вкатился за раму, поднявшись на ноги, раньше, чем бубен замолк.
Перепонки сложенных крыльев на диво тонки, под опущенными руками почти не видны. Одеяние из того же мерзкого пластика, но планерная часть структурирована мелкими сотами, без ожидаемых рёбер жёсткости, без каких-либо спиц и видимых защёлок-креплений.
Едва глянув в лицо, Харон приложил руку к груди и поклонился:
– Док-галло!.. Доброй нескончаемой ночи. Приветствую, док-шамаш.
– Лодки не нужно, пройдусь.
- Пришли мне смену ради твоего визита! Хочу слышать и видеть, хочу из каштана сопровождать тебя! Ребята не откажут.
Расправляя перепонку крыла, худая рука док-шамаш потрепала его по голове:
– Будет, будет... Когда настоящий, пришлю, в лунном кругу когда, а это не визит, а так...
Будто призрак каштановый исчезла док-галло в сумраке затопленной улочки.
По пояс в бурлящей мути. По колено. По шею... Дальше – светлячковый брод, лишь перепрыгивай кое-где, где-то в окна залезай, карнизами проходи, в иных местах ровно и не выше колена.
Ни опасений, ни брезгливости.
Сквозь призраки, как сквозь толпу во сне лежал путь, краткая остановка случилась...
Толики внимания не уделяя светлячкам, естественно – тут и там попадавшимся на системе своих именных бродов, к одному из них, она, внезапно застыв, вернулась на несколько шагов...
Светлячок не манил, он разглядывал свои руки... Ладонь – тыльную сторону. Тыльную сторону – ладонь... Правую – левую. Левую – правую... Поочерёдно. С неподдельным, нечеловеческим вниманием. Ужасающим.
Черты обезличены до полной светлячковости. Кому они могли что-то сказать? На лицо – эталон светлячка. Однако чередование жестов ещё сохранилось. Присутствовал и дополнительный компонент: взглядом и на ощупь светлячок исследовал линию от ногтя указательного пальца до плеча... Линию резака стрижиного. Заторможено, с не возрастающим, не убывающим интересом он проводил по ней, как по реально острому лезвию, и в конце жеста тень изумления нарушала картину...
Лицом к лицу, вплотную они очутились. Галло впилась взглядом во тьму глаз состоящих из одних зрачков, в светящуюся паутину лица. Слабые руки светлячка скользили по ней, она мешала его пасам, зарево следовало за движениями... Горит...
Напоследок галло прижалась лбом к яркой, неоново-синей груди, к радиальному сплетению, за которым не виден Огненный Круг. И вместо горьких каких-то слов, с застарелой холодной ненавистью сказала:
– Мадлен. Мадлен...
После чего уже не задерживалась на пути.
Даже где кончились города, где на тоскливой, водной равнине огромные пузыри, бухая, исходили с неведомых глубин, её шаг не замедлился.
В сухой, невысокой, спешащей фигурке было что-то от ребёнка, выбежавшего на луг. На грязные лужи, которые не грязны, а чертовски привлекательны! Шлёпать, бродить на воле, в настоящем одиночестве, в уединении!.. Не беседки опостылевшей, а города. Уединение под куполом небесным, хмурым, перед чертой не потревоженного горизонта.
Горный пик. Цель пути.
Лунный круг был завершён, наступило время сладостей.
Оставленные в отдалении, на сухих ветвях, луны бубнов горели ярким, опустившимся на землю созвездием, обводя шаманийцев яркой чертой контражура. Выхватывали профили, рисовали белым по чёрному. Рассыпанными бликами лежали в зрачках. Подсвечивали на удивление не резко того, кто, не расставшись с бубном, подушечками пальцев как шёпотом подбирал какой-то незатейливый ритм.
Шамания особенное место, чем дальше от людей, тем крупнее её луны, тем пронзительней их свет и громче звучание. В руках же – прирученные они, домашние лунные звери. Ритмы не заглушали шорох вытянувшегося за день ковыля. Скоро увянет. Не статична эта земля, эта вечная ночь. Свои периоды имеет. Исследована-то на сотую долю едва.
Ребята разливали по чашкам чистую воду миров, к пустым сахарным осколкам и нитям сахарных капель – пустую воду. Кто-то из основателей принёс и оставил на общее пользование набор чашек, и тем заложил традицию. Они были квадратны. Из нескольких штук уцелела одна, со щербинкой возле ручки, но и все позже появившиеся – квадратны. Шамнийцы разливали воду, и в белых квадратах чашек отражалась белая круглая луна, та, которой нет над их головами. Грома, как новичка, этот пустяк озадачивал в Шамании больше других чудес.
Мир, покой, один бубен шепчет, тихо вторит незримый ковыль...
Сухощавая тёмная фигурка возникла резко, вскинула обе руки. Летучая мышь с пробитыми светом перепончатыми крыльями. Бросила почти скороговоркой, полу-благословением, полу-приказом:
– Доброй ночи Шамаш – добрую ночь.
Сделав паузу перед повтором «доброй», добавив слову веса.
Приземлилась, складывая перепонки, возле чьей-то до краёв полной чашки, к поваленному дереву спиной.
Пригубила её беспардонно, с запоздавшим:
– Чьё? Не обделю?..
– Мема?
Хозяин чашки, лежавший на животе, в земляном тайнике порядок наводил, встал, пригляделся, темно... Всё лежбище зашевелилось, собирая для неё сахарное блюдо, передавая целый кувшин прохладной воды.
– Надо же, меня ещё помнят в Шамании!
Уступивший ей место и чашку парень вернул:
– Быть не может, Шаманию ещё помнят в Гала-Галло!
– Ха-ха, – сказала Мема, не засмеявшись и не улыбнувшись. – В Галло и
