Жоржик

прозы", концовке подобного сорта сочинений уместно быть минорной; желательно, чтобы главный герой - простой русский солдат - принял бы смерть как-нибудь "лепо": к примеру, спасая товарищей или подрывая образец вражеской техники. Можно, правда, преподнести и нелепую его гибель - как-нибудь случайно, в глубоком или же неглубоком тылу - от осколка единственной непонятно откуда залетевшей мины. Можно для такой святой авторской цели использовать также снаряд или бомбу, но перед этим обязательно описать Главный Подвиг героя.
  Но нет! Рука не поднимается убить моего Жоржика. Он останется жить, пройдёт всю войну и вернётся домой даже не инвалидом.
  Хотя и мажорная, жизнеутверждающая концовка, соответствующая традициям прозы современной, от которых веет ароматом старых военных кинолент алма-атинской киностудии, мне претит.
  Поэтому окончу я этот рассказ так...»
  Здесь автор залихватски махнул рукой  и продолжил рассказ о Жоржике, превращая его таким образом фактически в повесть.


...........................................................
                                                                                     

  Однажды зимней декабрьской ночью всё того же сорок третьего года, возвращаясь с задачи - неудачной попытки взять "языка" - группа в нейтральной зоне попала под перекрёстный пулемётный огонь. Получилось всё крайне просто и обыденно - на утопленной в снег растяжке вместо мины сработала осветительная ракета.
  Щелчок, шипение, хлопок, вспышка - и распластанные на снегу разведчики оказались под прицелами двух пристрелянных "MG-42".
  Тут же погибли лейтенант Лазарев, рядовой Голубев и давно отгулявший положенный отпуск рядовой Мамедов. Остальных ранило. Всех, кроме Жоржика. Он их, живых и мёртвых, кое-как из-под огня и вытащил, за что к имеющимся медалям прибавил орден Красной Звезды.
  Когда их ротный пошёл на повышение, и офицеров в роте более не осталось, управлять всей разведкой дивизии назначили младшего лейтенанта - только-только из училища (ускоренный выпуск). Потери в разведке с того времени удвоились.

  И дальше поползли военные дни, которые, собранные вместе, растянулись грубым счётом, эдак, ещё на полтыщи - вплоть до Великой Победы в мае сорок пятого. А летом покатили эшелоны, увозя русских солдат из Германии через нерадушную Польшу домой, в Россию.
  Тем же путём вернулся в Москву и Жоржик: в случайно воскресный день прибыл он на Белорусский вокзал, юркнул в метро и отправился прямиком в Сокольники. Спустя час он отворил калитку и очутился, наконец, во дворе деревянного двухэтажного дома. Когда мать и сын встретились, всё перемешалось и стало непонятно, кто кого обнимает, кто плачет, а кто кого успокаивает.
  - Ура! Ура! Жоржик вернулся! - Прыгала вокруг брата и матери Лиза. - Мы так тебя ждали!
  - Так... Буханка, консервы... А где гостинцы?! - Ковыряясь в чиненном вещмешке и делая недовольные гримасы восклицала Катерина. - Хоть бы матери чего привёз... Люди трофеи чемоданами тащут, а этот что?! Пустой!
  - Глядите, глядите, наш Жоржик вернулся! - Радостно закричали из окон, и весь дом, все восемь квартир, кто в чём был - в халатах, майках, забытых в волосах бумажных бигудях, с газетами и с утюгами в руках - высыпал во двор...
  В эти минуты война для Жоржика завершилась наяву. И наступил Мир.

            10

  - В институт бы тебе поступить, - настаивала мать. - Образование люди уважают. Твоего отца сослуживцы не иначе как ходячей энциклопедией называли. Умственного труда был человек. Эх, останься мы тогда в Туркестане...
  - Да куда мне, мать, в институт, - усмехаясь отвечал он, - я уж так как-нибудь...
  Он бегал на футбольные матчи, выпивал с не ходившими на войну дворовыми понтовыми ребятами, смотрел в заплёванных невесть откуда взявшейся в послевоенной Москве шелухой кинотеатрах "трофейные" фильмы, стараясь запомнить фразы, чтобы потом за бутылочкой ввернуть что-нибудь оттуда - новенькое, да поострее - знай, мол, наших.
  Пытался и работать. Только скучна и обыденна до тошноты казалась бывшему разведчику любая работа, потому он более трёх месяцев на одном месте и не задерживался, успев за несколько лет почти полностью заполнить страницы трудовой различными печатями и подписями и, соответственно, заслужить от старых кадровиков учреждений, обеспокоенных показателями текучести, нелестное звание летуна.
  Стихи, которые сочинял Жоржик в перерывах между устройствами на работу, были неказистыми и на шедевры не тянули. К тому же, известно, что все поэты пишут о звёздах - галактики им подавай, созвездия в душе, Млечный Путь и неведомые вселенные. На худой конец - планеты, хотя бы нашей, солнечной системы. А у Жоржика всё как-то приземлённо и неромантично получалось. В общем, не стихи, а рифмы голые, без смысла.
  Потом и иной соблазн для пришедшего живым с войны человека появился - девушки. Значит, нужен патефон, пластинки с фокстротами. Естественно, "Рио-Риту" запросто в магазине не купишь - только у приятеля на вечер одолжишься. Зато немодные уже шлягеры типа "Ведёрко" в исполнении Людмилы Геоли, цфасманские "Розмари" или блюз "Хлопок" найти в свободной продаже было вполне возможно, а воздействие на слабый, ищущий редкой мужской ласки пол они оказывали не меньшее - так как же этим обстоятельством не воспользоваться?
  И мать, и сестёр Жоржика такая его жизнь не устраивала, но они, кроме Катерины, уехавшей, впрочем, в сорок шестом по распределению на чумную станцию под Астрахань, молчали.
  Ночами Жоржик частенько будил родных и пугал остававшихся девушек криками "За Родину! За Сталина!", "Вперёд! Га-а-а... Коли его, гада!.."  или без устали требовал от кого-то гранаты, гранаты, словно пытался задним числом переделать неизвестный неудавшийся бой правильным образом; после чего просыпался бледным с тёмными кругами возле глаз и бисеринками пота на холодном, как у покойника, лбу. Девушки визжали, судорожно одевались и убегали из деревянного дома на Двенадцатой Сокольнической. "Жоржик, ну сколько можно кричать по ночам!? - пеняла ему подчас Лизавета. - Война-то уже давно кончилась, а ты всё кричишь, спать нам мешаешь." Но ответа от брата не следовало...
  Вернувшемуся из немецкого плена Николаю, тоже, как и Жоржик, любившему послушать тяжёлые блестящие свежими незапиленными бороздками граммофонные пластинки, правда, несколько иного репертуара - к примеру, "Валенки" Руслановой или Лемешева, у которого народная песня, начинавшаяся на одной стороне пластинки, заканчивалась уже на другой, - Николаю Екатерина принесла книжку на предъявителя и пообещала честно отдать недостающую сумму как только её заработает. К сожалению, со временем уже, кажется, накопленные деньги отдать ей ну никак не удавалось: то ковёр купит, то машину, первую личную в их квартале, то дочери пианино... Впрочем, через энное количество лет Екатерина долг вернула. Ещё один её двоюродный брат - молодой чекист-политрук Анатолий - с войны так и не пришел, сгинул без вести.

  Незнакомые женщины с болезненным блеском в глазах безошибочно вычисляли Жоржика по походке, по открытой улыбке Победителя.
  "Фронтовик? Слушай, ты моего там не встречал? - приставали они с вопросами. - Фамилия? Фамилия Петров. Нет? Ну не обязательно же в одной части служить; может, в госпитале вместе лежали - знаешь, ведь, как бывает? Может, по фамилии он тебе и не представлялся. Михаил. Светленький. С двадцать третьего года. Ушёл летом сорок второго и вот - ни письма от него, ни слуху - ни духу... Так не помнишь? Ты чего - контуженный: я ему фамилию называю, а он - хм! - вспомнить не может. Слушай, а вдруг он тоже, как ты,  контуженный - память потерял и ничегошеньки  из своей прошлой жизни не помнит?.."
   "А Трофима моего не видел? На него похоронка пришла, но бывает же, что и ошибаются там, наверху. В бумагах что-нибудь напутали."
  Матери - те всегда носили фотокарточки с собой. Надеялись. Жёны больше мечтали.
  "Хитрый он мужик, пронырливый. Не мог он просто так, ни за понюх табаку сгинуть -не тот человек! Скорее, в плен сдался, у немцев служил, с ними и сбежал. На Западе где-нибудь там живёт. Потому и не пишет - боится нас подвести. А так-то он жив - я знаю."
  Они находили его везде - вылавливали на улице, протискивались в трамвае. Соседки приходили прямо домой.
  - Теперь я за Лёшеньку спокойна - с деревни, где он лежит, письмо прислали. Приглашают. На работе я договорилась - отпустят погостить. А вот фото. - Совала маленький снимок в жоржикову ладонь тётка Ольга из дома напротив.
  В индустриализацию тётка Ольга разоблачила бывших домовладельцев, скрывавшихся под личиной простых обывателей. Социально чуждых старика со старухой власти тогда выгнали вон из Москвы (Нет-нет, не зимой, в мороз - летом, в жаркий июльский полдень растворились в дорожной пыли их нелепые, обложенные скарбом фигурки.), а ей с тремя детьми постановлением жилсовета была предоставлена освободившаяся площадь. Хорошо зажили, только детей Ольга не уберегла: дочка Капа умерла в тридцать девятом, сыновья - Лёшка с Андрюшкой - погибли в войну.
  - Вот это - председатель колхоза. А вот пионеры. Смотри, с барабанами пришли, с горном.
  - Богатая могила, - соглашался Жоржик, - со звездой. "Гвардии сержант. Герой Со..." "Советского" почему-то через "Ц" написано.
  - Так там им так положено писать. Деревня-то под Оршей находится, а это Белоруссия. Колонна их там стояла. Когда приказ выступать пришёл, он и запрыгал с танка на танк, чтоб не опоздать, да не удержался - под свой же танк и угодил. Это мне тогда ещё, в сорок четвёртом, товарищи его сообщили. Я хлопотать начала насчёт пособия по потери кормильца, а с инстанции ответили, что он якобы не погиб, а пропал без вести, и не в июле, а в ноябре, а с таких пособия не выдают. Теперь вот снова хлопотать стану, правду искать. Эх, Рассея...
  Жоржик надрывал пачку "Беломора", по привычке, как цигарку, разминал папиросу, прикусывал бумажный мундштук. Закуривал. Ждал, когда тётка Ольга уйдёт. А тётка Ольга всё не уходила, обрадовавшись молчаливому слушателю.
  - Ничего, что я курю? - спрашивал он.
  - Да конечно - кури, кури на доброе здоровье!
  Ей было страшно жить одной в пустой пр'оклятой квартире. По ночам ей слышались голоса, скрип половиц и дрязг переставляемой посуды. Тогда она тихонько подползала к комоду, приотворяла дверцу, выдвигала ящик с бельём и засовывала туда голову, чтобы не слышать больше никаких голосов.
  - Вот как моего Лёшеньку за его героическую гибель почитают!
  Жоржик давил окурок в чугунной пепельнице и вытряхивал из пачки новую папиросу.
  - Ладно, пойду я. - Всласть наговорившись наконец объявляла тётка Ольга. - Богатства тебе, здоровья и всех благ!
  - Всех благ. - вторил Жоржик, провожая соседку до дверей.

  Москва пристрастилась к салютам. Посмотреть на салют выходили даже немощные старики, безногие-безрукие инвалиды и больные с высокой температурой. С каждой вспышкой по улицам разносилось многоголосое "Ура-а-а!!!"
  "Ура!" - снова снижены цены.
  "Ура!" -  в Сокольники провели газ, и на кухне рядом с русской печью встала новенькая трёхкомфорочная плита с откидными чугунными крыльями.
  "Ура!" - мы изобрели