Жоржик

сводя дебет-кр'едит.
  "У меня зарплата сто пятьдесят, да его сто восемьдесят, а у нас ещё сын-школьник - разве ж на это проживёшь? - причитала она в кругу приятельниц, вздыхая и охая. - Он-то заявляет, что он глава семьи и что получает он больше, а вот поди подсчитай сколько на него одного уходит: утром яичницей его накорми - а это (если не диетические) девять плюс девять - восемнадцать копеек как отдай, да масло, да куска два хлеба, да чай с сахаром, а то и с лимоном; вечером картошки ему нажарь да бутылку поставь - ведь он бутылку вина за вечер выпивает! А по выходным ещё и полный обед требует - мясной борщ со сметаной и макароны с котлетами на второе!"
  "Да... Прожорлив он у тебя!" - изумлялись приятельницы.
  "Два года я ему камбалу жарила, а где она ныне, эта камбала по сорок пять? В магазине одна треска по пятьдесят шесть копеек за кило. Не забудь ещё, что он по пачке "Беломора" раньше в день выкуривал, а сейчас на "Астру" перешёл. - Прибавляла волнуясь несчастная женщина. - И мать свою ежемесячно пятнадцатью целковыми снабжает, потому что у неё стажа для пенсии не хватило. Вот и считай! А мне ещё сына подымать..."

  Еда для пережившей голод войны жены Жоржика была величайшей ценностью и синонимом любви, которую она берегла для сына - их сына - упитанного кудрявого мальчика, будущего - она надеялась - экономиста. Отец покупал ему марки и строгал из досок игрушки: "Маузеры" и "Пепеша". "Оружие, смотри, не теряй! - учил он сына. - Вот автомат или, скажем, винтовка - это индивидуальное средство борьбы с врагом, номерная вещь, и должна всегда находиться при бойце. Потерял - считай, в штрафной роте. Мотай на ус - тебе ж с американцами воевать."

  Раза два в год, строго по воскресеньям, в отдельной двухкомнатной квартире, расположенной на четвёртом этаже панельной пятиэтажки в Кузьминках, куда Жоржика с семьёй переселили в 62-ом из Сокольников, поднимался грохот и визг - верные признаки того, что у мужа-бессребренника лопалось терпение. По прошествии некоторого времени залитая слезами жена Жоржика бросалась, рыдая, соседкам-приятельницам на шею.
  "Ведь он же опять... опять всю посуду в доме перебил. Ничегошеньки не оставил!"
  "Так-таки и ничего?" - недоверчиво любопытствовали приятельницы, питавшие, как всякие зрелые женщины, слабость к скандалам.
  "Ни тарелочки, ни чашечки - ничегошеньки! Щедрости, вишь, так меня обучает. Всю керамику расколотил, даже того петуха для вина, свадебный подарок, что в прошлый раз пожалел, ныне об стенку как - хрясь! Жандоньерка, скажите, что ему сделала? А он и её... Кастрюли эмалированные, но он и те пытался разбить, да они не поддались, только эмаль кое-где полопалась. Господи! У других мужья как мужья - коли уж приспичит, так жён своих, что ль, бьют, а мой - чудовище! - посуду в безвозвратные потери переводит."
  Приятельницы, конечно, жену Жоржика утешали. Говорили, что все мужики - идиоты и сволочи (они это точно знают!), а ей, вообще, достался подарочек! Псих ненормальный! Но и с ним, если так разобраться, и с ним жить, в принципе, можно.
  "Можно... - инерционно кивая и всхлипывая, подтверждала жена Жоржика, затем вздрагивала и подозрительно косилась на приятельниц. - Можно?.."
  Новоявленный псих между тем выходил во двор и облокотившись на железки детского турника распевал - с надрывом и не попадая в мотив - куплеты Курочкина из "Свадьбы с приданым", а ревущей белугой в окне четвёртого этажа супруге кричал, что такой дряни как посуда он теперь побольше и подешевле накупит, чтобы в следующий раз она бы по ней так не убивалась.

  Порой она его жалела, пытала: "Господи, откуда эти красные глаза?! Что - опять без очков варил?" Он ухмылялся - криво, на сторону; хекал раза два-три, но ничего не отвечал. Она настаивала: "Ну?.." И он сдавался: "Да мешают они - дым, искра летит... И так не видно ни хрена, а шов там нужно было красивый сделать." "А зачем? Машина - она и без всякой красоты поедет, а ты здоровье на швы тратишь последнее. Вот посадишь зрение - и кому ты будешь нужен слепой? Кроме меня... На, ешь, горе луковое."

  Году в семьдесят третьем, а может быть, и в семьдесят четвёртом, обнаружили архивисты затерянное представление о награждении Жоржика орденом Славы (третьей степени, разумеется) - за бои в Померании. Всё чин по чину - все печати, подписи на месте. Вручал тогда Жоржику орден лично военком в торжественной обстановке, а к награде и приятную добавочку преподнёс - бесплатную путёвку в санаторий. В Сочи.
  «Дорогой наш ветеран, это вам... так сказать, от государства. Примите, - казалось, излишне расчувствовался военком, протягивая Жоржику красивую коробочку. – Как говорится, награда нашла Героя. Поздравляю! От души!»
   «Служу трудовому народу! – рубанул несколько по-старому Жоржик,  пожимая мускулистую руку службиста. – Я уж и не мечтал. Да я не про  орден - выжить не мечтал. Они ж тогда, в Германии, фаустниками нас давить пошли, да и  автоматы у них были, у каждого, сильного боя, типа «Калаша» нынешнего,  посерьёзней наших, а «отцы» орут - требуют атаку. Стольких ребят там  положили! Никого почти не осталось... - но капониры эти чёртовы мы  всё-таки... всё-таки взяли! Вот тогда и пообещали всем выжившим "Славу",  да чего-то... Я уж, грешным делом, думал: может, эшелон какой  разбомбило с документами.»
       «Капониры? – удивился бестолковостью речи награждаемого военком, и  натянутая улыбка чуть спала с лица его. – Здесь Вы ошибаетесь, дорогой  товарищ. В формуляре вашем ни о каких капонирах не упоминается. Вот,  читаю: «...в бою за высоту 73,1 проявил себя смелым и отважным  бойцом...» Та-та-та… Ну, это, пожалуй, пропустим... Вот: «...сменил  выбывшего из строя по причине смерти пулемётчика и кинжальным пулемётным  огнём способствовал отражению контратаки противника на НП командира  полка...» Полюбуйтесь! А насчёт якобы "пропавших документов" - не  волнуйтесь: все пронумерованы, всё сохранилось - изъятий нет.»
       «Не упоминается, значит? Ну что ж, вам, из кабинетов, виднее. Высоту  какую-то приплели... А, вспомнил! - действительно, имел место случай.  Только не бой там был, так - перестрелка, не бой. Да и к «Максиму»-то не  я, а Мишка Воробьёв бросился. Просто обосрались они все на НП - до  кишок, запаниковали, а потом, когда их отбили, обрадовались, наград себе  и ППЖ своим понавыписывали. Даже интересно - кто ж это меня в их  развесёленький списочек тиснул? Писарь, что ль, спьяну ошибся?  Орденоносцы, их мать! Ладно, спасибо за путёвку. Поеду нервы лечить.»
   Жоржик в том санатории отдохнул, и после долго и с упоением  рассказывал о тёплом море, о процедурах, о морских экскурсиях с заходом в  Новороссийск и Севастополь. Пионеры, говорил, цветы дарили и повязывали  ему на шею красный галстук. Стихи читали. На самом Малаховом кургане в  их честь линейку устроили - девочки, мальчики, в белых рубашках, в пилоточках. Так, говорил,  сердечно принимали. А уж на душе как хорошо было - будто в раю побывал!
  Даже плакал...

  Или я чего напутал, и архивисты то представление не нашли, и остался тот орден не вручённым, и Жоржику на югах прохлаждаться не пришлось - не обессудьте - не вспомню.
  Да он на юга и не стремился, предпочитая всем пляжам на свете тихую грибную охоту где-нибудь в сентябре-октябре. Уезжал он на свой радостный промысел в пятницу с последней электричкой, ночевал в насквозь прохваченном прелыми ароматами лесу, а утром в субботу все грибы были его. Он мог плутать часами, кружить по одним и тем же местам, выбраживать в буреломы и мелколесья, но в конце концов всегда выходил к нужной станции, ориентируясь по солнцу и по деревьям.

   ..........................................

   "С маленькой фотографии изумлённо выпучив глаза смотрит на меня парнишка в кепке. Воротник его рубашки пущен поверх пиджака с "горящей" медалью.  Я запомнил его другим: сутулым тучным человеком с грустным взглядом серых слезящихся глаз, с рыхлым простроченным сизой паутинкой сосудов носом. С подавленным стоном разочарованного художника комкающего свой "дворец", почти готовый,  досочка к досочке, в метр высотой, с куполами и башенками; уже раскрашенный и покрытый лаком, - "Не получилось..." Как-то зимой водившим меня в цирк на Цветном. Или - на следующее утро после первой свадьбы Викусика - два долгих часа моловшим моей матери чепуху: о том, что вот он пришёл как положено, на второй день, как положено - опохмелиться, а ему там не налили, да просто попросили, то есть выгнали, а это в конце концов его племянницу любимую замуж отдали, не последний он ей, кажется, человек - как-никак  родной дядя по материнской линии. А его выгнали! Жиды они там все  настоящие - опохмелиться с утра не дали! Настоящие жиды и фамилия у них еврейская! Можно подумать он рад, что Викусику теперь с такой еврейской фамилией придётся жить! И нудит, и нудит... Мать соглашалась, но говорила, чтобы он шёл: у неё страшная мигрень, да и отравилась она вчера на этой свадьбе чёрными грибами, что в яйца заместо икры насовали, тошнит её теперь; но он не отставал, всё бубнил, рыдал прямо - мол, как же это так, как же это так, сестра, а? - как же они не по-христиански поступили - не налили ему сто грамм на второй день, ведь он без этого не может!
   - Зачем же ты унижался?! - покорила его мать. - Ну сходил бы в магазин, купил бы себе бутылку, раз невтерпёж...
   - Да на какие шиши, если Лидка всю зарплату подчистую выгребла?! Вот всё, что в кармане есть: ключи да пятачок на метро - чтоб до дома добраться...
   Мать сказала, что у неё вроде как есть спирт, - ректификат, грамм триста, - она ему сейчас разведёт на шкалик, но он сказал, что разводить ему ничего не надо.
    Мать повела плечьми, достала из загашника химическую склянку с притёртой пробкой, налила из неё на полшкалика.
   - Не, - не одобрил Жоржик, помотав головою. - Ты, чего, краёв, что ль, не видишь?
  Мать вздохнула, очевидно жалея спирт, но всё же долила брату, как тот просил. Он осторожно поднёс шкалик к губам, сказал "Ху!" с шумным выдохом, и выпил спирт одним махом. Крякнул. В глазах заблестела слеза.
  - Может, тебе чего закусить дать? - осторожно спросила мать. - Супчику? Гречка с котлетами есть. Сейчас организую!
  - Не надо. Хлеба кусок будет?
  - "Бородинский".
  - Сойдёт!
  - Может, тебе бутерброды наделать?
  - Просто кусок хлеба. Маленький кусочек.
  Мать подала. Жоржик понюхал хлеб, отщепил мякоть, сунул в рот. Пожевал. Улыбнулся...
  - Ну как, отудобил? Лучше тебе?
  - Полегчало, конечно, чуток. Но не совсем. Надо бы повторить.
  - Жоржик, послушай - я ж спирт не для внутреннего потребления - для медицинских целей держу: компресс сделать в случае чего, и прочее... - запричитали мать в надежде сохранить хоть что-то.
  - Ты не юли, ты, главное, наливай! - настаивал брат.
  - Да надо ж хоть на банки оставить!
  - Наливай!
  И не ушёл, пока не выдул весь спирт.


   Прошли годы. Однажды, перебирая те фотокарточки, что хранились у нас в красной бумажной коробке с весёлой надписью "Подарок", мать, в изумлении щёлкнув ногтем по пожелтевшему глянцу, вдруг как-то по-бабьи запричитала: "Ну точно - вот её-то он и продал в сорок пятом, как вернулся! Цыпу одну хотел в ресторан сводить, шикнуть, а денег не