Жоржик

Бомбу, такую же атомную как американцы.
  Сын башмачника Циммермана Боря теперь по утрам со всех ног мчится в молочно-раздаточный пункт, потому что сестра его, Циля, обеспечивая прирост населения страны, родила двойню, и, понятно, самой ей бегать на Сокольнический вал за детским питанием таки просто нету времени и сил - это я вам говорю!


            11        

  В марте пятьдесят третьего Жоржик поехал "прощаться" с вождём. Мать отговаривала: "Куда тебя несёт? Там же столпотворение будет - не ровён час подавят! Да и что он нам хорошего сделал?" "Как ты не понимаешь, мам! - Кричал он, утирая со щёк слёзы. - Я с его именем в атаку ходил!" Хотел было взять с собой ещё и повзрослевшую Лизавету, да ту мать не пустила - поехал один.
  На бульварах с ночи колыхалось человеческое море. Проходы во дворы, в переулки и на улицы перекрыло оцепление. Движущиеся в толпе с удивлением осознавали, что при всём их старании идти прямо, их как ваньку-встаньку болтает вслед за ногой при каждом шаге. "Ну и давка! - слышались отовсюду возмущённые возгласы, вопли и визг, подчас заглушавший громкоговорители, занудно призывавшие всех советских людей в эти скорбные дни ещё теснее сомкнуть ряды, сплотиться под знаменем Ленина-Сталина вокруг родной партии. - А народу-то, народу! Что сельдей в бочке! И чего припёрлись, будто им тут мёдом намазано!? Да это не прощание, а прям стихийное бедствие сплошное!" Метрополитен, между тем, с какой-то неумолимой плодовитостью исторгал из подземного чрева своего очередные массы горюющих тел. Вот прокатились первые волны... Казалось, ещё чуть-чуть, надави, наддай сзади, подтолкни, да посильнее, с весёлым вскриком: "У-ух ты! Чего стоим?!" - и пойдёт гулять по головам штормина, разнесёт, разбросает человека так, что ему уж и костей не собрать! За минуты созрело решение: он сговорился с несколькими такими же, с проклятым опытом уличных боёв за плечами, "архаровцами", и они двинулись напрямки - сквозь дома. Самым трудным было пробиться к подъезду, а уж там... Они обзванивали подряд все квартиры и вламывались гурьбой в первую приоткрывавшуюся дверь; ошалелые жильцы не успевали возмутиться, как вся орава, оставляя на полу мокрые следы, сваливая мимоходом столы и стулья, а подчас и самих жильцов, вылезала через окна во двор. Другие - самые отчаянные - пробирались на чердак, пугая кошек, затем на крышу, перемахивали с крыши на крышу; несчастливые поскальзывались, срывались, молча летели на асфальт и разбивались сразу, насмерть, или всего лишь калечились, страшно крича, остальные благополучно спускались вниз по пожарным лестницам и дождевым трубам. Против такой системы оцепление было бессильно.
  На Пушкинской, возле театра Оперетты, нескладно спрыгнув с балкона второго этажа, Жоржик вновь влился в плотный людской поток.
  Седой одутловатый старичок, возлежавший над-среди еловых лап, венков и стойко скучающих в своих безукоризненных костюмах с траурными нарукавными повязками членов Политбюро, - был совсем не похож на того всесильного Генералиссимуса, чьи портреты висели повсюду и о ком по радио годы подряд каждое утро сразу по исполнении гимна запевали "акафисты" хоры.
  Пожилая пара в длиннополых пальто с каракулевыми крепко пахнущими нафталином и духами воротниками протиснулась перед Жоржиком. "Странно... Он напоминает мне насекомое", - поведала женщина своему спутнику, потеребив того за рукав. И добавила, выдержав паузу: "Огромного засушенного таракана." "Тише! Умоляю - тише, дорогая! Если тебя кто услышит - нас просто растерзают... - испуганно зашептал её полнощёкий спутник, -... они растерзают нас прямо здесь!" - встретился взглядом с Жоржиком и схватившись одной рукой за сердце другой оттянул нафталиновую даму в сторону.
    "Ну что - поглядел?" - спросила его мать по возвращении.
    "Поглядел. Много народу подавило... Ладно, мам, пойду-ка я лягу..."

           12      

  Вскоре, как и многие бывшие фронтовики, "по зову Партии и Правительства" - с чемоданчиком в руке и в небрежно наброшенной на плечо купленной за недорого лётной кожанке - Жоржик отправился поднимать Целину. Заодно и денег подзаработать.
  Провожали мать и сёстры. Катерина притащила на вокзал даже своих детей и мужа, человека непьющего, в шляпе и с благородным греческим профилем, при всём том и не без недостатка: в самых неподходящих местах и в самое неподходящее время имел он обыкновение неприлично почёсываться, ужимисто при этом улыбаясь и крякая, видимо, для получения большего удовольствия. Нашли место и где посидеть на дорожку, хотя и дома уже насиделись, переобнялись и перецеловались; Катерина смахнула слезу, катеринин муж  потёр кулаком туда-сюда под носом, сморщенным как солёный огурец, из тех, что продавщица в мокром переднике насовывает тебе в авоську прямо из бочки, и ты шагаешь, довольный, мимо очереди, и струйки рассола плюхаются вослед нервным пунктиром. Наконец поезд тронулся, пошёл, прибавил ходу, и Жоржик, высунувшись наполовину из узкого оконца, ещё долго и как-то безнадёжно, словно расставаясь навсегда, махал родным рукой, пока платформа с провожающими совсем не скрылась из виду.
  - Вот и проводили... - простонала Катерина, обмахивая прозрачным платочком свой глубокий декольте и, одновременно, толкая мужа локтем в бок. - Теперь нашу комнату оспаривать некому. И матери с Лизкой посвободнее будет. Чего молчишь, партиец?
  Она могла бы запросто назвать мужа и просто членом (имея в виду, конечно, всё ту же партийность, а не какое-нибудь там слабосильно-повсеместное комсомольское или профсоюзное членство), потому что человек в шляпе в любом споре первым делом выдвигал приводящий отсталого собеседника в ступор следующий аргумент: "Я, между прочим, член - Член! - а ты кто такой?"
  - Что - не сумел там у себя, в партии, квартиру молодой семье вытребовать? - напирала на мужа Катерина, впрочем, вполне благодушно.
  - Дык... Я что?..
  - А всё обещал - до ЦеКа он дойдёт. Ха! - дошёл!
  - Ущё... Ущё дойду. Д-до ЦеКа дойду! Дойду... - клялся Катерине человек в шляпе, и эти его "дойду-дойду", "дойду-дойду" точно вливались в затухающий перестук железных колёс...

 Целина, с её масштабом и потому такой понятной и простительной житейской неустроенностью, с палатками, разбитыми прямо в степи, ухабистыми пыльными дорогами, по которым пришлось ему идти и ехать, частенько засыпая в кузовах тряских грузовиков среди тюков и ящиков, метущихся по полу, как шайба по льду, мужским коллективом с матом и водкой - со всем этим преодолением вовсе не надуманных трудностей ради достижения большой цели, напоминала Жоржику фронт. И юность. И это тянуло. И было ему впору. И было всё это здорово, как казалось ему. И он непременно остался бы там. Наверное, остался бы. Кабы не здоровье.

  Спустя год, пусть и без денег, и с открывшейся язвой желудка, зато в новеньких белых бурках и в кубанке, нахлобученной нагло набекрень, Жоржик вернулся в Москву. И вновь, как и на фронте, на помощь ему пришли спасители-хирурги.
  - Эх, нескладная у меня жизнь получилась! - жаловался он в больнице матери. - Если так рассудить - дурной я человек. Чего творил, кому пользу принёс? Только и умею, что в людей стрелять да под сердце финкой бить, а настоящей профессией, надёжной, не овладел. Вон  - на Восток подался, думал: хоть что-то нужное для страны, для людей сделаю, да и вам полегче будет дышать. Да, видно, не так рассчитал. Забыл - ха-ха... - что мне не двадцать лет. Теперь вот и вас потеснил - как ком с горы на квадратные метры...
  - Вот выдумал - "потеснил" он нас! Катерину, что ль, наслушался? Брось,  у ней с рождения глаза завидущие, руки загребущие - на что посмотрит, то и её. А решать-то надо по-совести. У тебя на жилплощадь, между прочим, такие же права как и у неё имеются. Сегодня же с ней переговорю...
  - Да не надо. Я ж понимаю, что ей не ровня; она врач, да с мужем, да с детьми (уже четверо, а там, глядишь, и пятеро будет), а я один на свете, как перст, да ещё ты у меня - родная душа. И я б не вернулся - ни в жизнь не вернулся - просто податься мне больше некуда. Там в магазинах зимой и летом - одна крупа старая, а как зарплата, так торговцы водку грузовиками возят - вроде как облегчение народу предлагают. У них, конечно, своя забота... план - я всё понимаю; только вот у меня на такой ритм организм оказался неприспособленным. Хотел на Ангару завербоваться - там сейчас строительство большое намечается, да тут вдруг прихватило по-серьёзному. Вот и приехал...
  -  И правильно, что приехал! Молодец, сынок! А хандру свою эту ты брось - это у тебя от болезни нервы все издёрганы, а как вылечишься - хо-хо! - так первым делом женщину хорошую себе подыщи, порадуй мать внуками. И сразу и о глупостях забудешь, и работа нормальная появится. Ничего, сынок, выдюжим! Бог даст... Ты поверь матери - всё будет хорошо.
  - У нас в разведке проще говорили: "Не бзди - прорвёмся!"
  - Прорвёмся, сынок, обязательно прорвёмся! Ты, главное, молитву почаще читай - ту, что я тебе на фронт ещё давала: "Живый в помощи..." Помнишь?
  - Да я, если честно, её и не читал никогда.
  - А что ж ты с ней делал?
  - Хэх! - в кармашке носил.
  - Ну вот и сейчас носи! Я тебе напишу, как тогда, а ты носи. Слышишь?
  - Хорошо, мам.
  Когда Жоржик поправился, мать подарила ему намоленную иконку Николая Чудотворца и дала написанный от руки листочек. "Живый в помощи..." - девяностый псалом.


           13

  Надежды матери сбылись: Жоржик женился, остепенился и устроился сварщиком на номерной завод, на котором и проработал до самой своей смерти, не дожив до пенсии пяток лет.
  Ценили ли его на заводе? Пожалуй, что и да.
  "Ты со своим аппаратом, Георгий Степанович, - бывало, обеспокоенно морща кожу на переносице выговаривал Жоржику начальник цеха, - сильно лихо управляешься. Две нормы выдаёшь. Ведь, эдак, никаких премий на тебя не напасёшься - в трубу можно вылететь! Значит так - наверху решили твою норму пересмотреть в сторону повышения..."
  "Ладно, пересматривайте..." - не спорил Жоржик.
  "Может, ты чего недопонял? - переспрашивал его ошарашенный начальник цеха. - В деньгах тогда ты проиграешь. Урежут тебе зарплату."
  "Что ж, урезайте. - всё так же смиренно соглашался Жоржик, пряча ухмылку. - Решили - так решили..."
  А бывало, всё тот же начальник цеха обращался к моему герою уважительно улыбаясь:
  "Георгий Степанович, вот в этом месте нужна, говорят инженеры, идеальная сварка; а кроме как у тебя, знаю, ни у кого из наших подобной не выйдет. Как, осилишь?"
  "Отчего ж не осилить - осилю." - Отвечал Жоржик, и точно - сваривал где надо так, что и шва заметно не было. Получалось, правда, так оттого, что работал он без защитных очков, о чём начальнику цеха, как ответственному за технику безопасности, знать не полагалось.
  "И как это он умудряется!? - Разводили руками сварщики, рассматривая тонкую работу. - Объясни-ка ты нам."
  "Глазомер у него правильный." - Говорил им тогда начальник цеха, указывая на Жоржика красным с обгрызанным ногтем пальцем. - Умелец! Я его, пожалуй, в ударники семилетки запишу - пусть ему значок выдадут."

  Жена Жоржика, как хороший бухгалтер-плановик, любила подсчитывать денежку,