сорок третьего года пришла двойная радость - мать получила от сына письмо (значит, жив!) и приготовила младшей дочери картофельные котлеты.
Одиннадцатилетняя Лиза сильно недоедала, отчего у ней часто кружилась и болела голова, а сегодня что-то уж совсем припекло - после того, как в класс принесли бесплатный школьный завтрак, булочки на подносе, к доске выбежала задорная активистка и внесла предложение: в связи с юбилеем любимого учителя все булочки подарить ему. Воспитанные дети - "как один" - подняли руки, и Лиза подняла руку, боясь проявить вредный индивидуализм. Под аплодисменты девочек высушенный язвой юбиляр в круглых, под Макаренко, очках и с медалькой, прикрученной к лацкану пиджака, молча раскрыл поносного цвета потёртый портфель, и медленно и излишне небрежно сбросил туда все двадцать пять булочек.
Лиза сглотнула слюну: "Пиво кончилось, граждане, ресторан закрыт."
Юбиляр кивнул раза три себе под нос, обвёл класс колючим взглядом, снова кивнул - знак, выражающий почти сиюминутную, уже прошедшую, благодарность своим ученицам за этот вот подарок, - затем, постучав костяшкой среднего пальца по столу, то есть призвав таким образом всех ко вниманию, начал урок...
- Ну, Лизочек, мой руки, сейчас я тебя буду котлетами кормить. - улыбаясь сказала мать. - А то уши совсем прозрачными сделались.
- Откуда такое пиршество, мама!?
Утром на помойке мать обнаружила целую гору свежих картофельных очисток, да не тоненьких как скорлупа, а толщиной с карандаш. Промыла, пропустила через мясорубку, посолила - получились две сковородки котлет! Все котлеты мать Лизе не дала - должна прийти старшая дочь из института, надо оставить и ей.
- Ничего себе - очистки выбрасывают! Мама, неужели бывают на свете такие богатые люди? - Удивлялась, икая, Лиза, запивая обед чаем; хорошим морковным чаем, не пустым, о котором приглашённая как-то в гости подружка-одноклассница сказала: "Какой же это чай? Это даже и не брандахлыст, а так - просто кипяток!"
- Значит, бывают, дочур. - ответила мать, подождала с минуту и спросила. - Тебе на завтра много задали?
- Нет. Одного Джамбула, а я его знаю. Слушай: "Я славлю великий советский закон, закон, по которому солнце восходит, закон, по которому степь плодородит, закон, по которому Ста..."
- Вот и славно. Тогда давай, если тебе немного задали, сходим сегодня к Христу?
- Давай!
- Тогда пойдём прямо сейчас, пока светло и погода хорошая.
- Угу!
Они больше года ходили на старое Немецкое кладбище - через Электрозаводский мост, по набережной на Госпитальный вал, через ворота - к часовне с датой постройки на фронтоне: "MDCCCCXI". Там, у часовни, стоял бронзовый Христос. Среди прихожан редких незакрытых православных церквей распространился слух, что статуя, даром что лютеранская, творит чудеса. На Немецкое кладбище потянулись паломники.
Вечерами и в праздники к припорошенной муравной зеленью статуе выстраивались немалые тихие очереди. Кто просто молился, кто приносил для освящения мелкие вещи. Мать Жоржика вкладывала в медную руку цветы, крестилась и отходила. Дома она высушивала цветы в тяжёлом однотомнике Лермонтова, а потом такие нехитрые гербарии вкладывала в письма к сыну.
На ночь мать молилась о спасении души раба божьего Георгия на вынутую со дна сундука маленькую иконку Николая Чудотворца - всё равно иконы Георгия Победоносца у неё не было.
.......................................................
По обычному, совсем не странному совпадению именно в минуты разговора матери с дочерью после обеда-пиршества с сытными картофельными котлетами, на обитую зелёным сукном столешницу рабочего стола члена Политбюро ЦК, депутата Верховного Совета СССР, начальника Главного политуправления Красной Армии, Первого секретаря Московского Комитета и, одновременно, Московского городского Комитета партиии, секретаря ЦК ВКП(б) и прочая, и прочая и прочая - Александра Сергеевича Щербакова - легла бумага.
Бумага была составлена сухо и по-канцелярски сдержанно, но содержание бумаги вопило о редком в Советском Союзе, да ещё в военное время, безобразии - несанкционированном паломничестве к статуе Христа на Введенском кладбище. Массовость, которую приобрело данное паломничество, указывало на фашистскую либо империалистическую провокацию, направленную на отравление сознания граждан чуждой моралью посредством религиозного дурмана. Предлагалось и радикальное средство борьбы - снос не представляющего художественной ценности бронзового монстра и отправку его в переплавку; металл принесёт фронту реальную пользу.
Александр Сергеевич, немного сморщив кожу на переносице, ознакомился с бумагой. Что ж - всё правильно и идеологически выдержано. Вот она , государственная служба! - приходиться ежедневно вникать в тысячи таких вот малых дел по одной только Москве, а на нём, между прочим, лежит ответственность за моральный дух и стойкость войск, ведущих невиданную доселе в истории войну! Александр Сергеевич вздохнул, развернул лист нижним уголком к себе и в правом верхнем красным карандашом наложил резолюцию - "Согласен" - и расписался.
.......................................................
Шёл третий год войны. Мать разучилась бояться за себя - боялась за детей: за сына - как бы не убило, да за младшую - как бы не померла с голодухи. За хваткую с рождения Катерину сердце так не щемило - той палец в рот не клади. Не в неё пошла - вся в отцову родню.
Настойчивости Катерины завидовали многие. Решившая несмотря ни на что "выбиться в люди", то есть получить заветный ромбик специалиста, она не пала духом после введения обязательной платы за обучение в старших классах и в вузах, а начала активный поиск - нет, не денег, а - человека, который проникнется её бедами и хоть в долг, хоть как, но оплатит те самые, фигурирующие в Указе, двести рублей. Знакомые в долг не давали, началось хождение по родственникам. В июне сорок первого двоюродный брат Николай долго ковырялся в ящиках стола насвистывая модную мелодию, наконец нашёл что искал, снял с носа очки в чёрной оправе и протянул обалдевшей Катерине сберкнижку на предъявителя.
"Да, Кать, видишь как получается: должен был отправиться в экспедицию, а придётся воевать. Держи - учись! Книжка пусть у тебя пока хранится, вернусь - заберу. А насчёт денег так условимся: выучишься, заработаешь - отдашь. Счастливо, сестрёнка, увидимся!"
"Ох, ты, Коля, Коля-Николай,
Сиди дома, не гуляй..."
Катерина поступила в медицинский.
Уход на войну Жоржика, вечного соперника за любовь матери и тёток, она пережила стоически. И бомбёжек, начавшихся в конце июля, не испугалась.
А мать поначалу бомбёжек боялась ужасно и по вытягивающему душу сигналу воздушной тревоги со всех ног бросалась с младшей дочерью к метро. Но почти всегда тревога заканчивалась до того, как они успевали до метро добежать. А когда добегали, то было ещё хуже: крики, плачь детей, толпы людей с мешками и чемоданами. Словом, в своей дореволюционной юности - с горочной, цокающей копытами Таганкой, церковью Сорока мучеников Севастийских и ароматной калорийкой к чаю - она приблизительно такой представляла Преисподнюю в ожидании Страшного суда; и оттого, что она там оказывалась наяву ей делалось нехорошо, хуже, чем наверху, под бомбами. Она решила больше к метро не бегать - будь что будет, Господь милостьлив.
В октябре в хлебных очередях заговорили о страшном: наши армии разбиты, сплошного фронта впереди нет, а значит, Москву скоро займут лающие немцы в рогатых касках и всех убьют. Шестнадцатого с утра над городом непролившимся дождём зависли тучи, студёный воздух напитался запахами горелой бумаги и летал по улицам серыми и чёрными осыпающимися в труху хлопьями пепел. Гарь першила в носах граждан, передвигавшихся по деревянным тротуарам с тёмными, понурыми лицами, гарь ложилась на улицы, дворы, крыши, просачивалась сквозь оконные щели, щипала глаза и холодила кровь. И слова, слова, бессмысленные, словно шелест сорванной ветром пожухлой листвы: заводы и Кремль будут взрывать... эвакуируют только начальников, рабочих и станки... А Питер тоже бы сдали, но теперь будут держать, потому что он в кольце - оттуда ценное оборудование не вывезешь, так что терпи, Питер, тер-пи-тер-пи-тер...
За городом, вдали, не видно, но слышно, слабо бухали орудия - немец подступал к Москве.
- Отчего дым сегодня? - спросила Лиза. - Что-то горит?
Мать объяснила как поняла:
- Наверное, документы жгут, дочур. Дым-то бумажный...
- Это от документов столько дыма?
С печи откликнулся дед Лаврентий:
- Партийные и комсомольские билеты сжигают, вот и задымили всю Москву. Оно и понятно - умирать никому не охота.
Катерина всё утро деловито суетилась, что-то прилаживала, приспосабливала... Институт пропустила, поэтому не знала куда себя деть, наконец, взяв ведро, отправилась к колонке, но вернулась без воды вся в слезах - на посиделки из окрестных домов повылезали отвратительные бабки и кричали ей вдогонку беззубыми ртами:
"Сегодня немцы придут, в четыре часа - ещё в Писании сказано..."
"А молодых энтих, комсомолок и комсомольцев, обязательно вешать будут. Столбов много, на них и будут."
"Молодых обязательно повесят, а нам-то что! - мы немощные. Нам ничего не сделают..."
"Вон комсомолка топает!"
"Её и повесят. Ишь, крепкая какая! А нам - ничего!"
В обычные дни Катерина за словом в карман не лезла - отбрила бы старух вмиг; но тут поджала губы, только тарелками глаз - зырк на наблюдателей. Откуда они знают, что она комсомолка? Может и нет - молчит ведь. А те своё:
"Да, придут. В первую очередь за комсомолок примутся. А нам-то что..."
Но семнадцатого не подлежавшим эвакуации гражданам разъяснили по радио, что немцам Москву не взять, что войска не бегут и не сдаются, а сражаются и будут сражаться на подступах к столице крепко. Когда же девятнадцатого насыщенный уверенностью баритон зачитал постановление ГКО, пестрящее любопытными оборотами: "Сим объявляется...", "...воспретить...", "....немедля привлекать...", и особенно, "...провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте...", то бабки те, говоруньи, если и выходили когда на улицу, то сидели на лавочках прикусив языки, херувимы престарелые. А жена башмачника Циммермана, которой не было слышно в эти дни, вновь заголосила на всю улицу: "Боря, Боря, сын мой - где ты? - иди домой, тебя твоя мама зовёт! Циля, дочь моя, таки давай зови сюда Борю!"
В самом конце октября в дом на Двенадцатую Сокольническую заскочил откомандированный в армию политруком племянник жоржикова отца. Молодой чекист-выдвиженец всю свою сознательную жизнь на подведомственной ему территории, городе, недавно сменившем древнее гордое имя на грустное и кислое - в честь псевдонима главного писателя страны, боролся с родимыми пятнами проклятого прошлого: с элементами рвачества и кулачества, волокиты, - а также с внутренним оппортунизмом, ревизионизмом, уклонами, ренегатством каутского толка и шпионажем в пользу англояпононемецкого империализма. Согласно директивам и предписаниям, спускаемым каждый раз сверху вниз всерьёз и надолго,
| Помогли сайту Реклама Праздники |