Сицилия

девушку ни в каком приближении, а, казалось бы, веские доводы матери вызывали одно только раздражение. Сицилия упрямствовала и настаивала на том, чтобы ее отдали в медицинский университет, где она смогла бы отучиться на патологоанатома и никогда больше не сталкиваться с живыми людьми. Пределом мечтаний ей виделось то, как все докучавшие ей одноклассники однажды окажутся перед Сицилией на холодном, металлическом столе. Желания дочери пугали ее мать, хоть и казались естественными.
Времени до подачи документов оставалось в обрез, а потому споры в тот день выдались особенно жаркими. Настолько, что поплохело папе. Видимо, скрутило его и в самом деле страшно, ибо Тимидис совершил воистину героический, как по его меркам, поступок  - попросил стакан воды. Обе женщины устремили на мужчину, цвет кожи которого рождал сомнения насчет того, осталась ли в нем хоть капля крови, взгляд, способный стереть в пыль алмаз. Но увидев, что тому и в самом деле не помешала бы помощь, остыли. Сицилия окружила любимого отца заботой, а Каллидис поставила перед ним тарелку с наваристым бульоном. Еще долго впоследствии мужчина вспоминал этот день, как лучший в своей жизни после дня рождения дочери.
Благодаря этому инциденту страсти улеглись, и стороны пришли к компромиссу, заключавшемуся в том, что Сицилия таки поступит в медицинский, но на «всамделишного врача, а не «ковырялку» в покойниках», как выразилась Каллидис

***.

 Наш внук — превосходный ученик. Он схватывает все на лету. Вот увидишь, женщина, Бальбус закончит школу с золотой медалью, - так говорил Моллиш, ухватившись за внезапно проявившийся интерес мальчика.
Дедушка Бальбуса все свое свободное время посвятил обучению внука премудростям игры на гитаре. Быть может, он бы и был рад пропустить по паре кружек пива с такими же стариками, как он. Или подремать в кресле, пощелкивая пультом от телевизора, накрыв постоянно мерзнувшие ноги теплым, ворсистым пледом. Порой Моллиш с тоской смотрел на стопку непрочитанных газет и  на удочки, которые покрылись толстенным слоем пыли. Спасения от Бальбуса, ушедшего с головой в мир музыки и не отстававшего от деда ни на секунду, требуя показать, разъяснить, указать на ошибки и дать верный совет, не было. Его внук шлифовал свое мастерство с энергией, коей было бы достаточно, дабы обеспечить электричеством целый квартал.
И месяца не прошло, как он уже мог заткнуть за пояс своего учителя. Подушечки пальцев его левой руки покрылись грубыми мозолями, а пальцы правой в фалангах казались гуттаперчевыми. Бальбус развил слух до таких высот, что едва услышанная им мелодия моментально перекочевывала на струны его гитары, не теряя при этом ни единой ноты и не приобретая лишних. Возвращаясь домой из школы, он тут же закрывался в комнате, и квартиру наполняли залпы фламенко или всхлипывания баллад, раскаты рока или безумная пляска в стиле фанк. Бальбус не отдавал предпочтения какому-либо одному музыкальному течению. По большому счету он ко всем ответвлениям питал стойкое равнодушие, любя музыку, как явление, как целый, многогранный мир, в котором он не прочь был бы остаться навеки. Наедине с гитарой он забывался, ведя свою душу по тем тропам, где бы ей ничто не могло навредить. А стоило только на горизонте показаться малейшей опасности, как Бальбус простой перестановкой аккорда убегал от нее. Он нашел выход для всех своих страхов и воспоминаний, так или иначе всплывающих внутри него.
По прошествии нескольких месяцев Бальбус мог вправе гордиться десятком заковыристых и печальных композиций собственного сочинения. Хотя скажи кто ему, что им созданы прекрасные, пусть и донельзя грустные песни, он бы сильно поразился такой новости. Бальбус и правда не представлял, что ему удалось выплеснуть наружу нечто, имеющее четкие рамки и хоть какое-то построение, чего не могут быть лишены песни. Он не разделял ни одно из своих творений на части, видя в них одно целое. Не кромсал, потому что  видел в них свою недолгую, но насыщенную жизнь. Его песни — это дни, которые только на первый взгляд отделены друг от друга ночью, но когда наступает пора оглянуться назад, то их уже не отличить в веренице. Бальбус в песнях ведал о своей жизни, заточая все, что тревожило его, в герметичный ларец, поворачивал ключ, после чего вышвыривал его в неизвестном направлении.
Уса, слушая, как поет ее внук, испытывала столь резкие перепады чувств, что порой ей казалось, стоит прозвучать хотя бы еще одной песне, с ее сердцем случится неладное и непоправимое. Низкий, глухой бас Бальбуса, доносившийся будто из преисподней, где кишмя кишит полчище демонов, сменялся столь резко взвивавшимся ввысь фальцетом, что у бабушки возникали ассоциации со стрелой, пронзившей небо и попавшихся на ее пути ангелов. «Это надо было столько доводить нас молчанием, чтобы, в кои-то веки заговорив,  окончательно вогнать в могилу», - думала женщина, купаясь в слезах то ли счастья, то ли тоски.
Бальбус не оправдал ожиданий дедушки и медалистом не стал, со скрипом дойдя до выпускных экзаменов. На уроках он витал в облаках и возвращался в класс только после того, как к нему вплотную подходил учитель и напоминал о суровой действительности. За пределами школы мальчик и вовсе забывал об учебе, всецело отдаваясь гитаре, и тогда ему уж никто не мог помешать ни окриком, ни щелчком по уху.    
Одноклассники сторонились странного парня, который мало того, что ни разу не перекинулся ни с кем и парой слов, но и вовсе редко когда здоровался. Школа для него представлялась своего рода повинностью, которую нужно было перетерпеть, раз уж ничего другого не оставалось. Бальбус отнюдь не питал недобрых, как, впрочем, и нежных чувств к тем ребятам, с кем ему приходилось делить одно пространство. Для него одноклассники были тоже элементом школы, они сливались с ее покрашенными в бежевые тона стенами, терялись на фоне портретов русских и зарубежных поэтов и прозаиков, испарялись, стоило только легкому сквозняку занести в класс глоток воздуха с улицы. Он не приветствовал их не потому, что был дурно воспитан, а по той простой причине, что забывал об их воплощении в человеческой субстанции. Так, никто и мысли не допустит поздороваться, к примеру, с этажеркой.
Справедливости ради стоит отметить, что и самого Бальбуса приметить казалось архисложной задачей. Его бледное лицо с пульсирующей на лбу веной мало чем отличалось от лица мертвеца. Неряшливые пряди длинных, изредка способных похвастаться чистотой, волос расползались по белесой физиономии юноши, почти полностью скрывая за собою глаза, в которых никто и никогда не усмотрел бы сосредоточенности. Нос, ставший еще сильнее напоминать клюв тукана, являл собой подобие штыря, обтянутого кожей. Телосложением Бальбус был более чем худощав. Если бы не Уса, то он вполне мог забыть поесть в течение дня и нисколько при этом бы не испытывал неудобств. Под охания и причитания мнительной натуры бабушки в Бальбуса чуть ли не силой впихивали пищу, но тем не менее жирком его кости не обрастали, хоть ты тресни. Одежда на нем трепыхалась как абажур на торшере. Причем называть те лохмотья, до уровня которых Бальбус запускал совсем недавно приобретенные обновки, одеждой, язык не поворачивался. Собственный внешний вид мало заботил подростка, забиравшегося в душ под обжигающие струи воды только после того, как бабушка отчитает внука, пахнущего по ее мнению «козлом». При этом его счастливо минула участь большинства подростков, проявляющаяся в кожных высыпаниях, ставящих под угрозу любое, мало-мальски способное перерасти в любовное приключение, свидание с противоположным полом. Нет, кожа Бальбуса, не поддалась уговорам ни единой ущербной отметиной и, приведи себя молодой человек в порядок, то в нем можно было бы рассмотреть задатки человека благородного, а то и аристократичного.
Итак, Бальбус никого не замечал и ему платили той же монетой. Лишь один раз за все время его вялых, выдавливающихся из последних сил, передвижений из класса в класс, с ним попробовал связаться дерзкий и неосведомленный о здешних реалиях новичок, перенаправленный из другой школы. Он отчего-то сразу невзлюбил странного юношу, а быть может, возжелал утвердиться в новом для себя коллективе и в качестве кандидатуры, способной ему в этом подсобить, отчего-то выбрал Бальбуса. Это был крупный для своих лет мальчик, у которого под носом уже успели пробиться рыжие усы. Он занимался боксом, благодаря чему обладал внушительной фактурой и полным отсутствием уважения к человеческому здоровью. Его огромные, сбитые в многочисленных боях кулаки стопудовыми гирями болтались по бокам, будучи готовыми в любой момент вступить в дело. Едва он был переведен, как по школе тут же пронеслись слухи, что этот мальчик буквально на днях покинул колонию для несовершеннолетних, в которую его заточили за убийство с отягчающими обстоятельствами. Якобы он так отмутузил некоего несчастного, что тот испустил дух. Подтверждения слухам не нашлось, что только убедило всю местную братию в их правдивости. Для закрепления себя в роли местного бунтаря и неформального лидера требовался грязный поступок.
На большой перемене, когда все школьники от мала до велика трапезничали, чем бог послал, а Бальбус отрешенный от поползновений к чревоугодию, стоял как вкопанный, целиком погруженный вглубь своей мечтательной натуры, перед ним выросла скала, на пике которой развевались косматые, рыжие волосы хулигана. Новенький осматривал бледного, вдумчивого юношу так, как мясник оценивает тушу свиньи, выбирая место, с которого ему стоит начать разделку. На лице агрессора блуждала улыбка, не сулившая Бальбусу ничего хорошего, но тот угрозы как-будто и не замечал. Равно как и ее инициатора.
 Что ты хмурый такой? - нагло вопросил его новенький, процеживая сквозь зубы слово за словом.
Реакции, однако, не последовало. Бальбус все так же, уставившись в одну точку, странствовал вдали от земных реалий. Вопрос таки дошел до него, но с приличным опозданием, когда он уже принял горизонтальное положение, а из его носа струилась кровь. Хулигану пришлось не по душе такое пренебрежительное отношение к его персоне, тем более, что уже собрался круг зевак, жаждущих зрелища. Он подошел вплотную к Бальбусу, так что стало слышно его зловонное дыхание: агрессор только что выкурил сразу две сигареты и перекусил жаренными пирожками.
 Может быть, я тебе не по душе? - задал он еще один вопрос, специально повысив голос, играя на публику, - Так ты скажи.
Бальбус наконец сообразил, что что-то происходит и именно его скромная персона находится в эпицентре события. Но кто этот человек перед ним и почему у него так перекошена физиономия, он не знал. Он внимательно осмотрел разошедшегося задиру. Мальчик, знающий цену каждому произнесенному слову, не спешил вступать в полемику, осознавая, что это мало на что повлияет, ибо участь его определенна и ясна. При всем при этом ему было достоверно известно, что жизнь — это череда боли, и стоит ли распыляться на ее количественное содержание? Посему, ничуть не боясь, Бальбус влепил хулигану пощечину, смирившись с тем, что последует за