краях неведомых и при виде сопереживающих убегала еще дальше во тьму. Прабабка Бальбуса провести усопшую в последний путь не пришла, сославшись на ревматизм и стоявшую беспощадную жару.
С тех пор жизнь семьи застыла на одном месте. Смерть, грянувшая ниоткуда, стала новым сосредоточением всех поступков и мыслей. Но не слов. О случившемся предпочитали не говорить, но никого не вводило в заблуждение испарившаяся страница истории семейства, поскольку каждый знал, где блуждают помыслы другого. Не было истерических припадков, конвульсий, карабканий на стены и пробирающего до костей воя. Как ребенок, лишь бы отделаться от родительской взбучки, прячет разбросанные по комнате игрушки за дверцами шкафа, вот-вот норовящими слететь с петель от абы как помещенных внутрь мячей, машинок и солдатиков, так и в семье, понесшей невосполнимую утрату, предпочли такт бунту от обливающегося кровью сердца. Только одному человеку не было нужды что-то скрывать. Старуха дни напролет просиживала на балконе, курила папиросы и злобно проклинала каждого, кто имел неосторожность пройти под окнами ее квартиры. О Мисере она едва вспоминала.
Виктус, принявшийся прикладываться к горлу бутылки с бесцветной жидкостью еще во время болезни жены, с каждым днем пил все больше, уходя вслед за своей оторвавшейся душой. Он, позабывший о том, кого впустил в этот мир, поглощал все, что его окружало, представляя из себя подобие черной дыры. Сперва исчезли самые дальние страны, сплошь состоящие изо льда, затем стерлись с карт государства Центральной Европы, а вскоре все, на что хватало его обзора, ограничивалось только трясущейся рукой, почерневшим лицом, сердцем, похожим на гриб-сморчок, и той жгучей водой, в которой он видел спасение от беды. Отец Бальбуса, которому отчаялись помочь все близкие ему люди, продержался те же шесть месяцев. Встав в непризнанное им время суток и не найдя ничего, что могло бы утихомирить буйство организма, он присел на толчок. Перед тем, как остановилось его, похожее на сморчок, сердце, он громко — так, что еще не показавшая носа из своей спальни, старуха погрешила на Бальбуса — икнул.
***
Если Бальбуса в его походе тропой, именуемой жизнью, с самых первых шагов сопровождала Смерть, в неизбежность конечного уединения с которой мальчик уверовал, смирился, но так и не избавился от страха, с пониманием этого связанного, то Сицилия в том возрасте, когда мало кто из детей задумывается об основных столпах, на которых зиждется человеческая сущность, познала Любовь. Она столько раз читала о ней в книгах, столько раз приоткрывала портьеру той клетки, в которой таилось, казалось бы, преждевременное, запретное чувство, что немудрено было случиться тому, что у девочки вспыхнула и укоренилась мечта: полюбить и быть любимой. Сицилия здраво рассуждала, что раз уж она именно сейчас самостоятельно пришла к таким выводам, то она несомненно созрела к всепоглощающему, разрушающему и порой созидающему чувству. Кто знает, послужили ли такие умозаключения тому, что у Сицилии появился тот, кому юное создание без сожаления вверила свое сердце, либо, напротив, этот человек стал катализатором вспышки, и уже к нему девочка подвела концы нитей своих размышлений. Так или иначе, но факт остается фактом: Сицилия влюбилась в доктора с бровями-чайками.
Как и условились, она ровно раз в неделю по четвергам прибегала на прием к лекарю, к которому и так чуть ли не с первых минут прониклась симпатией и доверяла ему всецело. Она подставляла лицо его сильным рукам, чьи пальцы уверенными, но мягкими движениями вправляли съехавшие на несколько некритичных миллиметров части лица девочки. Процедура занимала не более пятнадцати минут, и Сицилия мечтала, чтобы эта четверть часа растянулась на как можно дольше. От каждого прикосновения мужской руки, пахнувшей мятным кремом, по ее позвоночнику пробегали мурашки, отдавая по всему телу приятным холодком. Она не находила себе места, испытывая жгучее желание находиться рядом с его руками, и отсчитывала дни, минуты, секунды оставшиеся до четверга, чтобы вновь впитать через кожу своего лица силу, уверенность, непоколебимость духа мужчины, разница в возрасте с которым составляла ни много ни мало сорок лет.
Наконец, как-то проснувшись, Сицилия резко вскочила на постели и замерла, поскольку поняла, что любит доктора. Ее щеки запылали, а ладони покрылись испариной. Она оглянулась по сторонам так, будто проверяя, не подсматривает ли за ней кто-нибудь, не читает ли на ее лице то, о чем пока знала только она одна. Пребывая словно в тумане, Сицилия оделась и вышла к завтраку. Она не слышала того, о чем спросила ее мама, и не узнала, как спалось папе, хотя никогда не забывала справляться об этом. Родители не придали этому особого значения, но каждый отметил про себя, что этим утром их дочь сильнее обычного окутана пышными, ватными облаками. Сицилия взглянула на календарь и ужаснулась тому, что сегодня только вторник. Кусок не полез ей в горло, и расстроенная девчушка встала из-за стола, едва поковыряв вилкой в яичнице с гренками.
С того дня ни один прием у ни о чем не догадывающегося доктора не обходился без того, чтобы Сицилия не вгонялась в краску, с запинками отвечая на любой, даже самый элементарный вопрос мужчины в белом халате. Дошло до того, что он заставил ее повторно сдать анализы крови и мочи, полагая, что у девочки проявляется еще одно неизвестное науке заболевание, но результаты ничего нового не показали.
По завершении сеанса уникального в своем роде массажа доктор непременно произносил одну и ту же фразу, которая, будь Сицилия не влюблена, уже набила бы оскомину: «Ну вот, Вы вновь красавица». Уже свыкшаяся с тем, что ее физиономию вряд ли можно было считать привлекательной, девочка, слыша очевидно дежурный комплимент, вспыхивала и отрывалась от земли. Кроме Тимидиса, которому не оставалось ничего другого, кроме как считать свою дочь самой красивой девочкой из существующих и когда-либо существовавших, и со слов которого приходилось жесткой губкой соскребать слои любви, обожания и отцовской слепоты, никто не смел углядеть в Сицилии хоть какой-то штрих очарования. Даже откровенной лести и лжи во имя корысти она была обделена. «Красавица», слетавшая с уст ее благодетеля, проходила сквозь любовное сито и, лишенная шелухи истины, которую доктор вкладывал в свои слова, заставляла сердце Сицилии ходить ходуном и вскипать кровь в ее венах.
Она преобразовала все свои выдуманные миры, создав из миллиона параллельных вселенных — одну. Ту, в которой она вместе с ним. Ту, в которой у нее: прекрасные маленькие ушки, не зашкаливающее числом полчище веснушек, аккуратный носик и выразительные глаза. И ничто не разбегается с ее лица, словно страшась такого соседства. Доктор в ее фантазиях также преображался, хотя скажи кто Сицилии, что он не таков в реальном мире, она бы ни за что не поверила. Она не видела его плеши, застойного брюшка, не самого гренадерского телосложения, проклевывавшейся старости, испорченных постоянными кофе и сигаретами зубов. Поэтому воображение Сицилии, подвергнувшись влиянию доброты, коей доктор был всячески преисполнен, твердого характера, внимания к ее скромной и того не заслуживающей персоне, слепило незабываемого исполина, о спину которого разлетались в щепки столетние дубы, а от бликов его белоснежной улыбки падали ниц ослепленные птицы. В этом мире они, правители несуществующей цивилизации, обитали в чудном замке, устройство которого противоречило всем архитектурным канонам, прогуливались по ярко-зеленым газонам, мило и неторопливо ведя беседу и строя планы на безоблачное будущее. Сорокалетняя разница в их возрасте улетучивалась, а более никаких преград Сицилия и не насчитала.
Девочка не раз замечала из окна, как дурачатся дети, махая кулачками и дрыгая ножками. Сперва это все казалось не более чем забавой, игрой, но затем ребятня чересчур увлекалась и все заканчивалось чьим-то разбитым в кровь носом. Подобное произошло и с ней самой. Она так далеко улетела в своих мечтах, что позабыла о том, где на самом деле пребывает. Вот только разбитым оказался не нос.
Доктор как раз заканчивал массажировать нижнюю половину лица Сицилии, как почувствовал на внутренней стороне ладони влажные, трепещущие губы девочки. Это несомненно был поцелуй, - пусть и донельзя неумелый, - что сильно озадачило мужчину. Его руки слишком резко, чтобы погрешить на случайность, оторвались от лица Сицилии, уступив место глазам доктора, впившихся в девичий лик. Та же сидела аки воробышек, съежившийся от холода: ее веки были опущены, пальцы вцепились в кушетку так, что побелели костяшки, по вискам стекали капли пота. Так проявляла себя лишь малая толика того фейерверка переживаний, взрывавшегося внутри Сицилии. Она, уже прикипевшая к всеобъемлющему ощущению счастья, прорисованного у нее в мечтах, без задней мысли проявила свою любовь к доктору, будучи уверенной в том, что это взаимно. И только после того, как уста Сицилии оставили влажный отпечаток на пахнувшей мятой длани любимого, пелена спала, и девочку обуял панический ужас, который знаком каждому, кто хотя бы раз признавался в своих чувствах. На миг она подумала о том, какую глупость сотворила и в какую бездну ее унесет, не ответь ей доктор взаимностью. Но только на миг. Затем вновь вернулся тот мужчина, с которым она уже была навеки повязана, который пекся о ней и носил на руках, оберегал от мнимых и реальных напастей. Тот исполин с белоснежной улыбкой.
У доктора билось в груди чуткое и тактичное сердце, которое тонко чувствовало душевные порывы девочки, но, тем не менее, он не знал, как ему поступить. В прошлом, которым он не мог гордиться и которое жгло душу мужчины всякий раз, стоило ему разворошить дела давно минувших дней, он познал многих женщин. Он знал, как подступить к ним, как одним словом распалить огонь в их нутре, как вторгнуться в их сердца, чтобы затем оставить после себя одни осколки. Доктор с юных лет встал на тропу обольщения и властвования женской натурой и его не остановил внезапный и ненужный никому, кроме его супруги, очередной мухе, попавшей в сети паука, брак. Его голод не удавалось утолить ни одной из жертв, чувство пресыщения все никак не приходило. Он перепробовал все и вся: открытых и легко воспламенявшихся блондинок, скупых в проявлении эмоций на первых порах, но в постели сбрасывавших надуманные оковы брюнеток, женщин с пышными формами, которые видели в нем свое дитя, и девушек с фигурой мальчишки-подростка. В тот год, когда он окончил медицинский университет, его родители в знак поощрения подарили ему путевку в одну экзотическую страну. Там будущему врачу посчастливилось оказаться за кулисами странствующего цирка. Освоившись среди труппы артистов-бродяг, не гнушавшихся мелким мошенничеством и воровством, он разбудил сердце женщины, чей рост не превышал и полутора метров. Но доктор на ней не остановился и подался к напарнице лилипутки - «женщине-слону» - чьи достояния скрылись под таким количеством складок, что ему довелось сильно попотеть, чтобы довести дело до конца. О, нет, он не брезговал ничем и никем в пробах
