Сицилия

совладать с порывами своего естества.
В конце концов постоянные измены осточертели его жене и она ушла, забрав с собой ту кроху, из-за которой и состоялся их союз. К своим без малого пятидесяти годам он знал о женщинах, все что хотел знать, а то, что испокон веков считалось женской тайной, его интересовало мало.
Однако, сейчас он растерялся. Это проявилось в его нерешительных, судорожных попытках прикурить сигарету. Он упустил тот момент, когда стоило что-то сказать, что-нибудь очевидное о том, как Сицилия юна и что у нее все еще впереди. Он сотворил паузу, которая дала понять больше, чем многие произнесенные слова.
Меж тем ее глаза открылись, дымка рассеялась и девочка исподлобья смотрела на доктора. Рушилась их цивилизация, чернел зеленый, мягкий газон, крошился вплоть до основания фундамента замок. Впервые отдавшись чужому человеку, раскрывшись ему, дав понять что она чувствует, Сицилия прогадала. И словно просоленной плетью по открытой ране - взгляд доктора: сочувствующий и немного виноватый. Она не пожелала, чтобы слезы из ее глаз покатились у него в кабинете, и выбежала будто угорелая.
Дома зареванную, бившуюся в истерике Сицилию встретил Тимидис, и она выложила ему все или почти все, после чего белки его глаз покраснели, а дыхание стало настолько тяжелым, что стоило удивиться тому, что его голова не слетела с шеи. Он спросил дочь: «Что этот мерзавец с тобой сделал?», а она бросилась защищать доктора, утверждая, что сама виновата, что навыдумывала невесть чего, что лекарь здесь совершенно не при чем. «Посмотрим, что скажет твоя мать», - сдался под таким напором Тимидис, как чаще всего и происходило, сбросив бремя ответственного решения на плечи жены, оставив себе лишь только одну любовь без обязательств.  
Каллидис, плечи которой раньше положенного начали клониться к земле, выбившаяся из сил, выслушала уже не столь эмоциональный спич дочери, а краткое его изложение, сухие факты, в которых, тем не менее, с легкостью узнавалась горечь. Она не спешила с ответом. Сегодня ее ноги отмеряли расстояние равное пяти тысячам ста восьмидесяти четырем ступеням, а ее руки, державшие швабру, - площадь равную площади двух футбольных стадионов. И это только за утро, а после нехитрого, наспех проглоченного обеда ее ждало ослепление от убранства тех домов, где проживали женщины, не знавшие что такое уборка, а их руки не выглядели руками старухи; где на одном квадратном метре напичкано столько всякой безвкусицы, стоимостью равной всем квадратным метрам жилплощади их жалкой обители. После такого дня не сразу заметишь заплаканное лицо дочери и не тот час поймешь, о чем идет речь. Поэтому Каллидис тянула с ответом, что заставило вновь заговорить Сицилию.
 Мама, что же хорошего в этой любви? - спросила она.
Со свойственной ей прямотой, вытекавшей из стойкого разочарования в жизни, мама наконец нашлась что сказать:
 Не забивай себе голову всякой ерундой, Сицилия. Это не любовь. Тебе еще рано любить.
 А когда будет не рано?
 Когда вырастешь, - наобум ляпнула уставшая женщина..
 Но когда, мама, когда? Будь так добра, уточни, - не унималась девочка.
И мама сказала, лишь бы успокоить дочь и завершить этот не пришедшийся ей по душе разговор.
 Когда тебе исполнится семнадцать лет. А, быть может, и все тридцать. Ну а теперь отстань от своей матери, продохнуть ей не даешь.
Сама о том не подозревая, она дала настолько точный прогноз, что ему могли бы позавидовать все букмекерские конторы мира вместе с предсказателями.      
Сицилия, буря внутри которой постепенно улеглась, тем не менее, пришла к решению прекратить посещения доктора. Она уже давным-давно научилась самостоятельно справляться со своей мордашкой, но никому об этом не говорила.

***

Прабабка в качестве кандидатуры опекуна Бальбуса даже не рассматривалась. Во-первых, все ожидали ее кончины со дня на день, а во-вторых по ней нельзя было сказать, что она горела желанием возиться с замкнувшимся в себе мальчиком, на глазах становящимся нелюдимым волчонком. На попечение Бальбуса взяли родители его отца. Ему выделили роскошные апартаменты, особенно если сравнивать с той комнатушкой, в которой теснилась их разорванная на части семья: кровать, письменный стол, тумбочка и шкаф для одежды. Все новое, только что купленное. Комната по задумке бабушки мальчика должна была возыметь успокаивающий эффект. Стены обклеили обоями цвета зеленой волны, стол не уродовал персональный компьютер, над кроватью Бальбуса еженощно горело бра. Из окна открывался вид на железнодорожный вокзал, находившийся поблизости, и Бальбус частенько засыпал под мерный, укачивающий стук колес. Чуть погодя обстановку дополнил небольших размеров аквариум, в котором вальяжно плавали туда-сюда, поводя плавниками, синие, зеленые, желтые рыбки.
Провозившись скромный стартовый отрезок его жизни с непроходящей икотой и принимая как данность безудержное счастье, пробивавшееся сквозь поры кожи, стекающее от корней к кончикам волос малыша, отблескивавшее от растущих словно грибы после дождя зубов, его бабушка Уса и дедушка Моллиш тяжело восприняли столь понятную перемену, случившуюся с внуком. Их сердца съеживались при виде ничего не выражающего лица Бальбуса, а глаза всякий раз наполнялись слезами, когда проваливалась очередная проба выдавить из мальчика хотя бы слово. «Вам стоит немедленно прекратить понапрасну терзать себя. Ваш внук не немой. Он испытал сильнейший стресс. Как только сойдут последствия, он будет щебетать без остановки», - успокаивал их доктор.
Приняв решение воспитывать не приспособленного к вливанию в социум внука своими силами, они бились лбом об стену, выискивая хоть что-то, что могло бы того заинтересовать, но тщетно. Он отвергал все игры, присущие детям его возраста: мяч прокатывался возле его ноги, лишенной даже рефлекторной реакции его пнуть, влага понапрасну не израсходовалась телом Бальбуса, потому что он не уподоблялся бессмысленной беготне, а заметив однажды, как увлеченно развлекается детвора, примеряя на себя роли индейцев, ковбоев, разбойников и казаков, мальчик лишь презрительно хмыкнул. Книги его не увлекали, от просмотра мультфильмов клонило в сон, а к подаренному на один из праздников компьютеру так ни разу и не притронулся. Мальчик предпочел существование жизни.
В тот день, когда женщины захлебываются - но не насыщаются - избыточным вниманием со стороны мужчин, дедушка Моллиш пришел домой с букетом цветов и пакетом, в котором угадывались торт и позвякивали бутылки шампанского. От него разило весельем, праздником, зиждущихся на принятом по случаю торжества вовнутрь портвейне. Приподнятое настроение оккупировало каждый уголок квартиры, приосанив бабушку и заставив ее щеки покрыться румянцем. Солнечный свет, как по заказу, устремился во все окна, особо пристально сосредоточившись на бледном лице Бальбуса, не без интереса взиравшего на разыгрывающееся перед его носом представление. Его помолодевший дедушка, не скрывая переполнявшего его и такого несвойственного после тридцати с лишним лет брака волнения, усыпал воображаемый трон, на котором восседала его прекрасная половина. Уса, лепившая пельмени и чьи руки было по локоть в муке, сквозь смех подыгрывала горе-влюбленному, по-доброму его журя. Все могло бы казаться нелепым, не будь оно на деле прекрасным. Закружив жену в сумасшедшем танце, дедушка раздавил торт и чудом не разбил шампанское. Он зазывал присоединиться к ним Бальбуса, но мальчик плавно помотал головой из стороны в сторону. Тем не менее, следить за происходящим не перестал.
Скинув пиджак и вытерев пот со лба и шеи, Моллиш полез на верхнюю полку в шкаф, откуда извлек кое-как завернутую в старый, изъеденный молью халат, гитару. Он сдул с деки пыль,  а ладонью с любовью протер гриф. Наскоро настроив инструмент, дедушка взял аккорд и неожиданно чистым, сильным голосом запел нечто похожее на серенаду. Бабушка прекратила месить тесто и покинула кухню, оставив на ней лишь свою оболочку. Она перенеслась на несколько десятков лет назад, когда в такой же погожий день еще совсем молодая девочка возвращалась домой после занятий спортивной гимнастикой. Уса шла через сквер, в котором жильцы района выгуливали детей или собак, а на тогда еще целых и невредимых скамейках собиралась молодежь. Юноши и девушки громко разговаривали, открыто смеялись и скрытно выпивали. С наступлением сумерек вся компания обступала патлатого, высокого и дерзко смотрящего на жизнь молодца. Они окружали его, потому что никто не мог петь и играть на гитаре хотя бы приблизительно так же хорошо, как он. Ни у кого не получалось одним только аккордом заставлять учащенно биться девичьи сердца. А после того, как его не испорченный выкуренным и выпитым голос принимался смаковать первые строки песни, то уже ничто не могло спасти их от пленения. Каждый вечер этот патлатый парень провожал домой новую пассию, но каждый вечер жаждал провести не ее. А ту, другую, которая возвращалась домой, собрав волосы в гулю, и, на первый взгляд, ничуть не замечала пронизывающего душу пения. Ту, в которую дедушка Бальбуса влюбился, вступив в противоречия со всеми своими принципами и убеждениями. Ту, которая до поры до времени будто бы и не знала о его существовании. Речь, конечно же, об Усе, о девушке, в которой каким-то неизведанным чувством Моллиш узнал свою судьбу.
С каждым днем он иссыхал и превращался в жалкое подобие самого себя. Его друзья не могли узнать в бледном, поникшем и припечатанном оттиском меланхолии юноше бывшего балагура и душу компании. Задорные, провокационные мотивы сменились на лирические, пропитанные сплином песни. Моллиш не знал, как себя вести и что предпринимать. Обычно плоды сами падали к его ногам, никаких усилий для этого он не прилагал. Стратегия ведения дальнего боя, которая была им разработана, не действовала. Девушка, такое чувство, вовсе не слышала тех минорных позывов, плывущих в вечернем воздухе и предназначенных ей и только ей. Даже краешком глаза Уса не взглянула на того, кто ринулся с Олимпа к ее ногам и теперь пресмыкался, пачкая снежно-белые щегольские брюки.
Но каждый влюбленный упрямый осел рано или поздно достигает того порога, после которого ему остается или все, или ничего. Именно переступив эту грань, несчастные романтики устраивают мрачноватое состязание, целью которого является состязание по проверке на прочность. Чья возьмет: шеи или веревки? Исход его очевиден. Но попадаются и те, кому улыбается удача, и тогда ничто не в состоянии затмить им бескрайние горизонты.  
Собравшись с духом, в один из дней Моллиш остановил девушку, чья гуля снилась ему по ночам, а о взгляде направленном на его измочаленную персону он не мог и мечтать. Он заслонил собой ей проход и выпалил, вложив в слова всю злость от непонимания того, что этой дамочке в конце концов нужно:
 Что с тобой такое? Неужели ты не слышишь, что я пою только для тебя? Или у тебя нет сердца?
Уса, поразившись такому напору, однако, не оторопела и ответила, как полагается:
 Если эти слова и музыка предназначены только моим ушам, то что тут делают все эти люди?