Сицилия

этим, как уже смирился со всем, что ждет его в дальнейшем. Он был спокоен как удав, когда удар разъяренного и униженного переростка сшиб его с ног.  Послышался хруст, и кровь хлынула с новой силой, а толпа ахнула, что было воспринято новеньким как одобрение его героическому поступку.
 Да ты псих! - вопил он, стоя над поверженным Бальбусом и отдавливая ему грудь ногой, - Полный псих!!
Но он ошибся. Никто не оценил по достоинству сей поступок, никто не поддержал новенького, никто не подошел к нему и не похлопал по плечу, тем самым дав понять, как одноклассники восхищаются его силой и отвагой. Озираясь по-звериному, он постепенно приходил в себя. А как только пришел, то тут же пожелал провалиться сквозь землю, лишь бы незаметно для всех исчезнуть с места событий, но и здесь ему не улыбнулась удача. Потому пришлось все еще тяжело дышавшему парню продираться сквозь дебри осуждающих его, полных презрения глаз. Он вышел за пределы школы и ускоряя шаг, а затем и вовсе пустившись бежать, исчез во дворах, так и не поняв, что пошло не так.
Бальбус силился встать, не роняя при этом ни слова, ни слезинки, а только тщась остановить поток крови, без устали бежавшей сразу из обеих ноздрей. Кто-то сообразил привести медсестру, которая увидев столько крови на белоснежном лице мальчика, едва сама не потеряла сознание. Но быстро взяла себя в руки и сказала Бальбусу, что при определенном ракурсе он бы запросто сошел за японский флаг. Пострадавший, но не побежденный, он улыбнулся неудачной шутке. Удачные он не удостаивал улыбкой вовсе. Его нос заполнился ватными тампонами, отчего Бальбусу стало тяжело дышать, а в районе переносицы разрасталась припухлость.
Но история с новеньким не была обделена продолжением. Спустя несколько дней, в течение которых Уса кружила над внуком, прикладывая лед к его переносице и всячески ублажая «пострадавшего мальчика», Бальбус героически вернулся в школу. Едва он вошел в класс, как тридцать пар глаз уставились на него, изливая сожаление и выражая поддержку. Он не мог взять в толк, чем заслужил такое повышенное внимание и попытался разыскать взглядом своего обидчика. Того на месте не обнаружилось, а кто-то пустил очередной, неведомо откуда бравший корни, слух, что «рыжего исключили из школы». Это могло бы сойти за правду, но уже к концу третьего урока просочилось известие, опровергавшее и в то же время в какой-то мере подтверждавшее запущенную «утку». Известие, после которого по спине Бальбуса прошлись тысячи ядовитых иголок, у всех учеников случилось несварение желудка, а у особо впечатлительных включились в работу слезные железы.
Известие просочилось вместе с посетившим класс директором школы, мужчиной, чувствовавшим себя скованным, выступая перед публикой и, тем более, перед детьми. Он, запинаясь на каждом слове и обильно потея, поведал ученикам, что в ночь с пятницы на субботу на железнодорожном вокзале, подле которого находился дом Бальбуса, произошло нечто страшное. И пусть дети лучше услышат дурную весть от него, нежели из бульварных хроник или от старших, непутевых, циничных товарищей. Затем директор назвал фамилию новенького, которая оказалась настолько нелепой и смешной, что мало кто смог сдержать глупую улыбку. Попробовав набрать в легкие воздух, но не справившись с такой элементарной задачей и закашлявшись, он торопливо выпалил, будто стряхнул с плеча гадкую гусеницу: «Вашего одноклассника переехал поезд».
После новость обросла подробностями. Отбросив самые неправдоподобные из них, история приобрела будничный, а оттого особенно непритязательный вид. Под покровом темноты новенький с такой же, как и он, отпетой шпаной нагрянули на остановившийся состав с углем, дабы восполнить пробелы недостаточной родительской опеки и поживиться тем, что плохо лежит. Мало кто под наплывом адреналина заметил, что намечается сцепка вагонов. Когда было поздно, орава бросилась врассыпную и спаслись почти все. На рельсах остался лежать только он, не по годам крупный мальчик, в один миг превратившийся в кроху. Его конечности разбросало по полотну, огромные кулаки-гири укатились в кусты. Один из них сцапала бездомная собака, а второй не нашли до сих пор. Голову обнаружили в расположенном неподалеку колодце, который тут же забили досками и повесили предупредительную табличку «Из колодца не пить».  
Бальбус ни о чем этом уже не слыхал. Едва директор школы суетливо покинул класс, оставив детей переваривать случившееся, как тысяча иголок впились в него, сковав движения, притупив взор и лишив слуха, взвинтив температуру тела. Он накрепко сжал кулаки, впившись ногтями в ладони, и судорожно взмахивал головой. Едва слышно задрожало окно, бывшее закрытым, но Бальбус почувствовал, как что-то проникло сквозь стекло и подсело к нему за парту. Он боялся повернуть голову, чтобы разглядеть это существо, потому что даже периферийным зрением спустя столько лет узнал его. Едва прозвучал звонок, оповестивший об окончании последнего урока, как Бальбус, с трудом сдерживая себя от способной выдать его спешки, покинул школу. Его поступь была уверенной, а взгляд полон решимости.
Дома он поприветствовал бабушку, отпечатав поцелуй на ее испачканной мукой щеке, и наскоро ответил на традиционные вопросы дедушки. Справившись с обязательной программой, Бальбус осведомился о том, какой чемодан или дорожную сумку он мог бы позаимствовать. Моллиш оторвался от газеты и показал на верхнюю полку антресолей, где придавленный слоем пыли покоился древний, допотопный чемодан с ручкой, перемотанной изолентой.
 Куда это он собрался? Зачем ему понадобился чемодан? - спросила у своего вновь уставившегося в статью мужа Уса после того, как их внук получил желаемое и заперся у себя в комнате. Старик пожал плечами и принял на свою долю сотню проклятий и заверений в маразме.
Вдвоем Уса и Моллиш осторожно подошли к двери Бальбуса и прислушались к тому, что происходило за ней, но слышны были только какая-то возня и топот. Не решаясь потревожить внука, они тихонько покараулили около двери, а затем все так же аккуратно ступая по полу, старики вернулись на кухню и посмотрели друг другу в глаза, узрев в них озадаченность вперемешку с испугом. Все, что им оставалось, это дождаться Бальбуса, который обязан был пролить свет на происходящее и успокоить их сердца.
Спустя пять минут, растянувшиеся на триста секунд, их внук вышел из комнаты, держа в одной руке чемодан, а в другой гитару. Его неизменно серьезное лицо теперь и вовсе могло походить на лицо статуи, если бы не выдававшие в нем человека следы побоев. Бальбус опустил ношу и подошел к старикам. Не медля больше ни секунды, он обратился к ним с просьбой, выполнить которую безболезненно не смог бы ни один любящий человек:
 Меня нужно поместить в дом для сумасшедших, - сказал он, спокойно и тщательно расставляя по местам каждое слово, - Все необходимое я уже собрал.
Не веря своим ушам, как два истукана, они смотрели на своего внука, если и походившего на душевнобольного человека, то не более других.
 Но, внучек, Бальбус, что это за ерунду ты городишь? Ты столько лет молчал, после чего так же не лепетал ничего, что не касалось бы брынчания на гитаре, а тут решил оглоушить таким заявлением нас, зная что эти слова способны свести в могилу? - спросила его Уса, надеясь скорее потянуть время, нежели что-либо изменить.
 Почему ты думаешь, что сошел с ума? - дополнил по сути Моллиш.
 Потому что я вижу смерть, дедушка.

***

«Я желаю тебе только добра», - вот что произнесла Каллидис, как только сошли последние ручьи слез, оставившие после себя влажные канавки на лице Сицилии. Мать, смотрящая на жизнь трезво настолько, насколько может смотреть женщина, в ней разочаровавшаяся, считала своим долгом уготовить дочери иную судьбу. Она пребывала в полной уверенности, что спустя годы Сицилия отблагодарит ее, а поэтому не видела другого выхода, кроме как оградиться непробиваемой броней и настоять на своем решении. Если в случае с выбором профессии для дочери Каллидис поддалась эмоциям, вызванными трогательной заботой дочери о ее бесполезном отце, то на сей раз позиции ее были тверды и нерушимы.
Последние несколько лет видя, как Сицилии отказывает в улыбке удача (а под удачей ее мать понимала прежде всего выгодное замужество), Каллидис взяла благоустройство дочери в свои руки. Она убиралась в нескольких домах, оценивая их внутреннее убранство, а затем, если по ее меркам состояние представлялось внушительным, втиралась в доверие к хозяевам, выискивая в первую очередь среди них неженатых мужчин или вдовцов. В конце концов ее поиски увенчались успехом. Владелец шикарного особняка, вокруг которого была высажена небольшая рощица редчайших экземпляров хвойных деревьев, а одну из многочисленных комнат дома полностью занимал аквариум с плававшими внутри него экзотичными рыбами, как нельзя лучше годился ей в зятья.
Сам хозяин представлял собой грузного, баламутного мужчину с огромным набором комплексов, которые тщательно прикрывались еще большим ассортиментом капризов. Баловень судьбы, он к неполным шестидесяти годам сколотил увесистое богатство, рисуя картины, в которых каждый видел что-то свое, а на самом деле никто не видел ничего. Полотна расхватывали, вешали на самые видные места, чтобы всяк совершающий визит натыкался на хозяйское шествие в ногу со временем. Как говорится, он попал в новомодную струю и выжал из нее все соки. Так что сам уверовал в свой недюжинный талант. Настолько, что пребывая на пике славы не утруждал себя продумыванием идеи, просто размазывая краску по холстам, но стоимость картин от этого только росла.
Художник обрюзг и сдался на милость лени. Его редкие, седые волосы торчали будто рога жука-оленя. Беспорядочный, порочный образ жизни наградил его неким заболеванием, после чего полость рта художника, звали которого, к месту будет сказано, Бэтле, полностью лишилась зубов. Красные десны смотрелись безобразно, и Бэтле заказал у лучшего из дантистов, которого смог найти, вставную челюсть, после чего рот мужчины заблестел так, словно раковина моллюска приоткрылась и явила подводному миру белейшую жемчужину из когда-либо виданных. Дряблое лицо художника, по которому можно было отслеживать все его потакания порокам, смотрелось нелепо после такого преображения, но Бэтле это ничуть не заботило. Он приучился верить не только в свой талант, но и в неотразимость.
Одной веры, однако, не доставало. Мимолетные вторжения в его неуютное, напыщенное гнездышко, - больше похожее на свалку безвкусицы - ночных бабочек и охотниц за легкой наживой с каждым разом приносили все меньше и меньше удовольствия, все слабее тешили самолюбие Бэтле. Он был глуп, но не настолько, чтобы не понимать, чем прельстились молодые, пышущие жизнью и не сбрасывающие с лиц натянутые улыбки, женщины. Одиночество все крепче пускало корни в его душе. Так что наступил тот момент, когда стало совсем уж невмоготу и Бэтле заявил сам себе, что ему непременно нужно жениться на порядочной, скромной девушке. Для достижения этой цели он, правда, не делал ровным счетом ничего, но на его счастье