Сатирицид. часть 1-я.

объятиями.
  - Голова кружится, - пожаловался Ботов на недомогание и поплёлся следом за «гейзером оптимизма».
  - Разумеется, - тут же правильно поставил диагноз Родько, - вся кровь из головы ушла – предобморочное состояние.
  Зоя привычно, как в президиуме, сидела во главе стола, связанная по рукам обязательным и скучным диалогом с занудливым комсоргом шестого военно-строительного подразделения. Делала вид, что очень заинтересована новыми инициативами сержанта Бурсунбекова – по разоружению и ликвидации Атлантического блока путём подкопа под Белый Дом в городе Вашингтоне округа Колумбии, и установки в нём мощных акустических колонок, через которые, с интервалом в пять минут, будут озвучиваться требования советских людей о мире во всём мире.
  - Они нам из космоса собираются многосерийный художественный фильм «Даллас» показать, а мы им из-под земли гробовым голосом споём гимн Америки в вольном переводе: «Америка, Америка! За что ты мучаешь негров?»
  - Да. Это абсолютно совершенно,- не слыша оппонента, резюмировала Зоя, не забыв при этом окатить холодным взглядом Ботова, будто спрашивая: «Разве вам назначено?»
  - Вот, привёл, как обещал! Знакомьтесь: Зоя, это – Андрей. Андрей, это – Зоя, - бесцеремонно прервал Родько высокую политическую актуальную беседу.
  «А ведь, правда, официально-то мы не знакомы», - подумал Ботов и на протянутую Зоей руку отреагировал с глубокой эмпатией:
  - Болит?
  - Немного, - согласилась на сочувствие Зоя.
  - Ну, дорогая, - опять вклинился Родько, - с больными руками лучше замуж не выходить. Последствия могут быть непредсказуемыми.
  - Никто замуж и не собирается, - ухмыльнулась Зоя.
  - Значит, за вас я могу быть спокоен?
  - Конечно, - вдруг решил Ботов, - надо же по-людски: сперва потереться немного,… в смысле, притереться,… в смысле, приглядеться,… - и с ужасом наблюдая, как оскорблённая секретарь по идеологии меняется в лице, совершенно растерялся. Мысли стали обрывочными и с места поскакали вразнобой. Ботов силился сказать что-нибудь умное, философски правильное и не двусмысленное:
  - В смысле, не конечно и не потереться, то есть, в смысле, не по-людски притереться, а…
  - А просто потереться и потом приглядеться, - помог Ботову закончить мысль Родько и заржал: - Теперь я точно за вас спокоен.
  - Лучше я спою, - решил реабилитироваться Ботов.
  - Только не заунывную песню, а что-нибудь весёлое, жизнеутверждающее.  То опять размажешь сопли, слёзы по гитаре. Девки настрадаются, навоображают себе невесть что, - бросил напоследок Родько.
  Слушать завывания Ботова он, разумеется, считал ниже своего достоинства.
  - Пусть поёт, что хочет или умеет, - постановила Зоя, лишний раз Ботова ткнув мордой в собственное творчество, как нашкодившего кутёнка.
  «Это такая старинная комсомольская забава, - догадался Ботов, - одной рукой поманить, другую, с кукишем, спрятать за спину. В поочерёдном вскидывании рук, похожим на  смелый танец сельской молодёжи середины 70-х, и заключается основной метод воспитательной работы, проводимый освобождённым секретарём по идеологии Комитета Комсомола  военно-строительного треста.
  Поманили пальчиком, показали кукиш.  «Всяк сверчок, знай свой шесток!»

  Ботову крепко запали в голову  хвалебные слова комсомольцам, которыми щедро бросался «ум, честь и совесть советской эпохи», секретарь партийного комитета треста Никодмитренко Б.У:
  - В вопросах воспитания наш комсомольский актив съел не одну породистую собаку. Наш резерв знает не понаслышке, что такое жить в условиях, когда не дремлет всякая нечисть, хватил фунт прованского масла и идёт нога в ногу со своими старшими товарищами. Скажу не для прессы: ебошит молодёжь – только шуба заворачивается. И всё это  во имя человека, на благо человека, чьё гордое имя мы носим, благодаря нашей Коммунистической партии и Советскому строю. И ещё вдогонку скажу: в обиду наших младшеньких никому не дадим! Оскорбили нашу смену – комсомол в лице лучших её проявлений – значит, оскорбили партию. А партия спуску не даст! Так и знайте! – предупреждал Никодмитренко Б.У. и пристально разглядывал Ботова, как потенциального врага.
  Вот почему Андрей надолго запомнил слова секретаря парткома: в нём, простом корреспонденте малотиражной газеты, Никодмитренко Б. У. намётанным глазом, профчутьём, всей своей иммунной системой идеологически здорового организма определил скрытного и подлого врага, отщепенца с левацкими убеждениями.
  Хотя, быть может, Ботову только показалось. Не гвоздил секретарь парткома взглядом Андрея, поскольку опыт работы и установки сверху обязывали партийных лидеров глубоко в себе прятать эмоции и публике демонстрировать одно выражение недовольства на лице. Врагов Коммунистической Партии на планете много, ещё больше – сочувствующих врагам и сбившихся с пути истинного.

  Как бы то ни было, но первую проверку на вшивость даже у комсомольского актива Ботов не прошёл. Хотя малюсенький шансик на то, чтобы исправиться и реабилитироваться «вельможами»  ему был  дан.
  Специально для Зои песню он спел душевно – самому понравилось: об испытании первой атомной бомбы в 45-ом году; опыт не удался, восемь физиков погибли. Все были членами ВЛКСМ. Им и посвящалась песня.

  Жаль, что не слышала доярка со второго ряда, то ночь прошла бы занимательно – с обязательной отработкой  за всех физиков, погибших и не успевших воспользоваться её неуёмной теплотой и сочувствием.

  Своими коронными заготовками Ботов пользовался ещё со школьных времён. Старший брат подарил ему магнитофонную Бабину с записью бардовского концерта. Это были далеко не дворовые песни, типа «О чём плачут кошки» или «О том, как шут влюбился в королеву».
  Бардовские песни предстали инопланетной субстанцией, «сотканной из образов и слов»:
                                       Поезд твой тарелки тронет,
                                       Дрогнет бронзовый закат…

                                       Заиграет, как садовая калитка
                                       На декабрьском ветру.

                                       Улетает папироса, тьму разбрызгивая…
  Помнится, Ботов неделю сидел возле магнитофона и заучивал сложные для его недалёкого ума словоформы. Ещё через неделю он согласился с внутренним голосом, что способен сам сочинить лучше, через две – сочинил и выбросил в помойное ведро, через три – решил песни неизвестных авторов выдавать за свои и для каждой придумал историю её создания.
  Так и скоро, без напряга, для девочек из двора он превратился в небожителя, оседлавшего Пегаса, а для мальчиков – моральным уродом, воспользовавшимся дряхлостью и слепотой Крылатого коня. Никто во дворе и ничего не смысли в стихах. Да дело было не в значении слов и метафор, а в интонациях.

                                         Отпусти ты меня, отпусти
                                         Запою в провода, заплачу
                                         Заплачу, заплачу, заплачу
                                         Не хочу, не могу иначе, - сигналил Ботов слушательницам, корча гримасы, и взывая тех к состраданию.
  Рыдали девочки, конечно, не так забористо, как после куплетов дворовой, народной, блатной и хороводной:
           
                                          Мама, ты спишь, а тебя одевают
                                          В такой незнакомый и белый наряд
                                          И люди чужие молитвы читают,
                                          И свечи из воска тускло горят…

  Маму было жалко, себя было особенно жаль. Людей чужих презирали, и тяготились нецелевым использованием воска священнослужителями.

                                           Плачет и рыдает космонавт:
                                           «Мама, я вернулся!
                                           Почему не дождалася?» -
                                           Горько улыбнулся.

  Мир школьных дворов, гэпэтэушных лесопосадок, подвалов малолеток жил скромно, на условиях паритета. Изъяснялся простым языком, «спрягая единственный глагол и склоняя существительных полк» и болезненно, «словно был нерв обнажён» терпел высокомерных болтунов из псевдо-интеллигентных семей.
  Ботов получил от ариала заслуженную порцию презрения, но занятия самодеятельной песней не бросил и продолжал соблазнять заумными стихами мечтательных девиц, пока ещё не испорченных местечковым ****ством.
  Надо полагать, все они давно вышли замуж, нарожали детей и на сон грядущий пели чадам другие песни, более понятные и привычные для жителей провинциального городка.
  В минуты уныния и осознания неполноценности Ботов часто цеплялся за воспоминания. Вернее, вычленял из памяти те события, которые по «принципу домино», подминая под себя время, крушили красивый рисунок недостроенной судьбы и превращали жизнь в сплошное разочарование.
  Люди живут памятью. Благодаря памяти выстраивают аналогии и не дают иллюзиям одурманить себя.

  Воспоминания не приносили успокоения Ботову, но вселяли надежду в то, что, разобравшись с прошлым, он сможет обнаружить в себе нечто живое – маковое зёрнышко господней  благодати среди сатанинских сорняков.
  Не хотелось сдаваться и веровать в то, что он сам – источник неприятностей, а не события, превращавшие случайно его в источник неприятностей и неприятия.

  Точила злоба на Зою, что раскусила его с полвзгляда, с полуслова. И говорила-то с нескрываемой иронией, будто психиатр - с безнадёжно больным, самовлюблённым, самонадеянным Нарциссом, который  достоин не взаимной страсти и обожания, а срочного курса лечения по рецептам, назначенным секретарём Комитета Комсомола треста.
  «Всё в нём показушное, лживое, наигранное», - корил себя Ботов. И в самом укоре было много лживого и наигранного, потому что в глубине души всегда считал себя не по возрасту умным, талантливым, неподражаемым. Иначе говоря, едва хватило ума понять, что был совершенным глупцом, но не хватило смелости признаться в этом даже самому себе.
  Родители виноваты – сделали таким. Брат виноват – воспитал таким.


                                           Рассказ Первый

  Откуда старшему шестилетнему брату знать тогда о научно-воспитательных методах борьбы с новорождённым?  Коменского и Сухомлинского он не читал. Ему бы самому носиться по двору, пачкаться в грязи и не быть привязанным к детской коляске, где младший Ботов Андрей, по рассказам умученного брата, ел, спал, испражнялся, орал, требуя заботы и пристального внимания к себе…
  Как ни странно, Ботов помнил детскую коляску – эту скрипучую, при покачивании, крепость на колёсах.
  В четыре года, ещё ничего не зная о товарно-денежных отношениях,  и не подозревая, что надёжно защищён политэкономией социализма, Ботов укатил коляску к старьёвщику, в немецкий  квартал   и обменял её на десять «пикулек» - воздушных шаров с пластмассовыми наконечниками. Из шаров воздух вылетал с таким жутким визгом, что коты начинали кашлять и мигрировать в соседние кварталы.
  - Где коляска? – вполне резонно поинтересовался вечером отец.
  - Обменял.
  - А где свистульки?
  - Длузьям подалил…
  - Выпороть обоих, - настаивала мама, - старшего за то, что недоглядел, а Анрюшку –душку – из профилактических соображений.
  - За котов тоже надо отомстить, - подсказали соседи, - теперь крысы нам житья не дадут. Ни в туалет, ни в сарайку не зайдёшь – загрызут на хрен!
  Весь мир оказался опутанным тонкими нитями