Палата номер восемь

Клыканов хмыкнул.

– Старика-то не  жалко, Хаврошкин? – спросил он.

– Жалко, – признался больной.

Его отпустили. Все молчали.

– Барбамил всем  язык  развязывает,  –  удовлетворенно  сказал  наконец  Клыканов,
обращаясь к Пинской.

– Какое живучее чувство – классовая ненависть, – покачал головой Самарин.

– Галоперидол Хаврошкину поколем, – решил Клыканов. – Первый укол, Касаткина, через шесть часов.
Через два дня Самарин появился на пятимунутке с опозданием. Он был навеселе. Пинская что-то возмущенно прошипела. Клыканов пригрозил, что поставит вопрос об его увольнении.

Через полчаса Самарин зашел в сестринскую.

– Я, Леночка, алкоголь только как антидепрессант принимаю.  –  Он словно оправдывался. – Как подумаю, что и я во всем этом участвую… Без этого  моего антидепрессанта в петлю бы полез как Ванька … – Он усмехнулся. – Надеюсь, Клыканов не слышит. А то он мне диагноз «предсуицидальный синдром» поставит. Наша психиатрия ведь и самоубийц сумасшедшими считает. Хотя что может быть естественнее и законнее, чем  желание человека распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению.

Здоровье Стасова не улучшалось. Он находился в тоскливом, подавленном состоянии. Сидел обычно в безвольной позе, с жалким, несчастным лицом, уставившись бессмысленно в пол. С трудом узнавал окружающих. Все забывал. Часто тихим жалобным голосом высказывал опасение, что его скоро убьют. Но иногда Стасов приходил в состояние тревоги, беспокойства, раздражительности. Он начинал что-то доказывать, требовать. Приходил в отчаяние, что его не понимают. Из его бессвязной речи можно было лишь понять, что у него отобрали его роман, который должен был стать новым словом в литературе. В таких случаях  Клыканов назначал ему укол аминазина. «Сплошные мании», – говорила о Стасове Пинская.
Обутов больше сам с собой не разговаривал, но был все время удручен. Он помогал во всем Стасову. Даже пытался защищать от Егора.
Хаврошкин снова улыбался своей загадочной улыбкой. Словно признание в убийстве очистило его совесть. Теперь его улыбка казалась Лене зловещей.

Лена ходила на работу как на казнь. Не радовали ее ни фонтаны, ни клумбы, ни розы Дармена.
Невыносимо стало для нее видеть Клыканова, Егора, Хаврошкина. И невыносимее всего – видеть Стасова.

Она уволилась.