Палата номер восемь

добиваться, чтобы мне вернули квартиру, незаконно отнятую. – Он надолго закашлялся. Все терпеливо ждали. – Чиновник – молодой наглец и хам – отказал. Я продолжал к нему ходить, доказывал свою правоту. Когда пришел в пятый раз, он начал кричать, что если я еще появлюсь, он упечет меня в психушку, что мои претензии по-научному называются бредом сутяжничества. Нервы у меня сдали, и я дал ему пощечину. И получил новый срок. И был объявлен душевнобольным. Именно сутяжником…

Время для прогулки истекло.

После    отбоя    Лена  задумчиво    сидела    в    сестринской,      вспоминала    рассказ
Войцеховского. Старик никогда не вызывал у нее симпатии. Не любила она заносчивых людей. Теперь она взглянула на него другими глазами.
Вдруг из восьмой палаты донесся шум ссоры. Она пошла туда.

– Защищать Сталина! – услышала она хриплый визг Войцеховского. – Да вы последний человек в таком случае!

Палата  скудно  освещалась  лучами  невидимого  прожектора.  Лена  включила  свет.

Заметила в окне голову опера. Тот тут же спрятался. В центре стояли Войцеховский и Обутов и глядели друг на друга. Старик – с ненавистью,  Обутов – с возмущением и обидой. Стасов пытался их успокоить и примирить.

– Всем ложиться спать! – строго сказала Лена.

Дождавшись, когда все улеглись, она ушла.

6

А утром в сестринскую с испуганным лицом вбежал санитар Ахмет.

– Войцеховского задушили!

Лена бросилась в восьмую палату. Возле его койки стояли больные. Они расступились. Старик лежал на спине в неестественной позе. Рот был разинут, глаза – выпучены. На шее виднелась узкая полоса от удавки. Он был мертв. Ближе всего к койке стоял Стасов и потрясенно, не отрываясь, смотрел на тело.

На пятимунутку пришел и опер. Говорили об убийстве.

– Подозрение падает на двоих, – заявил Клыканов. – Товарищ лейтенант, – он признательно посмотрел на опера, –  лично слышал, как Гицеску говорил, что старик кашлем своим достал, скорее бы он мол сдох. Это раз. Вечером у Войцеховского была крупная ссора  с Обутовым. Из-за политики. Это два. Оба из восьмой палаты. И оба, между прочим, осуждены за убийство.

– И оба за убийство по неосторожности, – подчеркнул Петр Кириллович. – Мы все можем убить по неосторожности. Была бы моя воля, я бы вообще за это не сажал. Уверен, что Обутов не убивал. Ну не мог он из политических разногласий задушить немощного старика! Разве вам интуиция это не подсказывает?..  Что касается Гицеску, то зачем ему удавка? Да он одной рукой мог бы Войцеховского придушить.

Несмотря на его доводы. Клыканов велел сделать  обоим укол барбамила. Это не дало никаких результатов.

Когда больные стали собираться на прогулку, Лена услышала сердитый голос Двоеглазова:

– Это что у нас за хохмач в палате объявился? Опять один конец шнурка длиннее другого. Это уже не смешно. Увижу – руки переломаю!

В очередной раз Лена вышла на работу не вечером, а через двое суток утром. Старшая медсестра переставила по какой-то причине ее дежурство. В коридоре она столкнулась со Стасовым.

– Как, Дима, вы себя чувствуете? – Лена всем больным, которые не были намного старше ее, говорила по-простому «ты». Но к Стасову она не могла так обращаться.

Он смотрел  на  нее  смятенным  взглядом  и  как  будто  не  узнавал.  Вдруг  потерянно
улыбнулся и неуверенно произнес:

– Два сыны Филиппа Эгалите…  умерли  молодыми… от туберкулеза… 

– Вы-то как себя чувствуете? – переспросила она упавшим голосом.

– Два сына Филиппа Эгалите…  умерли… Филиппа Эгалите… два сына…

Сомнений не было: Стасов сошел с ума.

Услышав на пятиминутке о состоянии Стасова, Клыканов торжествующе посмотрел на
Петра Кирилловича.

– А вы говорили – совершенно здоров! Очередное подтверждение учения академика Снежневского.

На прогулке Обутов попытался вызвать Стасова на серьезный разговор. Но тот лишь твердил о сыновьях Филиппа Эгалите. Он словно ухватился за эту фразу, как утопающий за соломинку. Как будто надеялся, что она не даст ему погрузиться во мрак безумия. Обутов махнул рукой, тяжело вздохнул и замолчал.

В отделении Егор нашел для себя забаву. Проходя мимо Стасова, он давал ему несколько увесистых подзатыльников. Тот испуганно вздрагивал, выставлял руки для защиты. На лице появлялось плаксивое выражение.

– Ты что делаешь? – гневно вскрикивала Лена. Егор  только ухмылялся и уходил.

Обутов стал сумрачен и печален. Лена заметила, что он начал говорить сам с собой.  Один раз, идя по коридору, он воскликнул: 

– Какой был человек!

Лена как раз открыла дверь.

– Вы о ком?

Обутов вздрогнул, остановился.

– О Стасове.

– Почему вы о нем в прошедшем времени говорите, Иван Михайлович? Он же не умер.

– Лучше бы он умер… Говорю в прошедшем, потому что в настоящем его нет. Это, – Обутов через плечо потыкал большим пальцем в сторону восьмой  палаты, – не он.

В столовой он, ни к кому не обращаясь, произнес тихо и задумчиво:

– К гениям надо относиться бережно. Они такие уязвимые.

Однако Лену это не очень тревожило. С ним подобное случалось и раньше. И быстро проходило.

Ее гораздо больше беспокоил Хаврошкин. Теперь он не улыбался. С мрачным лицом, в неизменной позе он постоянно сидел на своей койке, тупо уставившись в одну точку. Лена рассказала об этом Самарину. В затруднительных случаях она обращалась к нему.

– Ну уж если Хаврошкин не улыбается – своей джокондовской улыбочкой, –  значит дело плохо, – усмехнулся врач. Лена чувствовала сильный запах перегара. Он добавил серьезно:  –  Надо с ним побеседовать. Уколы – это крайняя мера.

Они пошли в восьмую палату. Там пожилая санитарка мыла пол.

– Плохо стало без Лялича, тетя Маня? – спросил Самарин.

– Плохо, Петр Кириллович, – вздохнула санитарка. –  Такой уж был помощник безотказный!

Врач подсел к Хаврошкину, стал  – мягко, осторожно – задавать вопросы. Хаврошкин не отвечал. Но  слушал  Петра  Кирилловича  благосклонно,  улыбка  снова  появилась  на  его
лице. И вдруг вскочил и со всего размаху ударил врача кулаком в челюсть. Тот полетел на пол. Хаврошкин  сел как ни в чем не бывало  на свою место и опять заулыбался. Лена бросилась к Самарину, помогла подняться. Он встал, потер щеку и развел руками.

– На дураков не обижаются. – И вышел из палаты.

Лена догнала его в коридоре.

– Сильно он вас, Петр Кириллович?

– Ощутимо. Мужик-то он не хилый. – Они вошли в кабинет Самарина. – Ты, Леночка, про этот нокдаун не говори. И в журнал не пиши. А то Клыканов ему галоперидол пропишет. – Он внезапно рассмеялся. – Вот так вот… Не говоря худого слова, с милой улыбкой – бац в челюсть!.. Ну что ж, сам такую работу выбрал.

Лена не улыбнулась. Одна деталь не выходила у нее из головы. Когда Хаврошкин ударил, его глаза, обычно такие невыразительные, стали – на короткий миг – очень жесткими, даже жестокими.

Через полчаса завотделением позвал Лену в процедурный кабинет. Здесь сидела и Пинская. Вошел Самарин, сел. Пинская демонстративно, с брезгливой миной, отодвинулась

– Пациенты врачей бьют, –  недовольно и строго заговорил Клыканов, – а я об этом от санитарки узнаю. Это как? Почему не доложила, Касаткина?

– Я ее об этом попросил, – поспешно сказал Самарин. – Ну, подумаешь, стукнул разок.

– Я записала в журнал про угнетенное состояние Хаврошкина, – вставила Лена, как бы в свое оправдание.

– В нашей работе, Петр Кириллович, мягкотелость недопустима. – Клыканов поправил очки и глубокомысленно изрек: – Жалость по отношению к пациентам обращается во вред для пациентов. Касаткина вот пожалела Трофимова, и дело чуть суицидом не кончилось. Академик Снежневский…

Самарин скрипнул зубами.

– Когда же у нас наконец поймут, – прервал он Клыканова, –  что репрессивный уклон  в психиатрии недопустим. Мы же врачи.  Прежде всего врач должен жалеть!

– Прежде всего врач должен на работу в надлежащем виде приходить! – парировал заведующий отделением.

– Именно! – поддакнула Пинская.

Петр Кириллович промолчал.

– Касаткина,  Хаврошкину – барбамил! – сказал завотделением.

– А подействует на него? – заметила  озабоченно Пинская. – Из него же слова не вытянешь.

Санитар привел Хаврошкина. Лена сделала укол.

– Вас что-то беспокоит? – спросил Клыканов.

– Ну, беспокоит, – мрачно ответил Хаврошкин.

– Что же?

Хаврошкин молчал.

– Я же говорила! – негромко, как бы самой себе, сказала Пинская.

– Я человека убил! – выпалил вдруг Хаврошкин.

Клыканов переглянулся с врачами. Снял трубку, позвонил оперу. Снова повернулся к больному.

– Так… Хотелось бы подробности.

– Я как кабинет взломал…

– Вы еще и кабинет взломали! Кабинет старшей медсестры?

– Его.

– Так, так…  А зачем?

– Медсестра – Ксения Петровна –  настучала, что мы чифирь варим. В  ее  дежурство  и
взломал. Чтобы не закладывала. Предупреждение как бы… Легко так открыл. Я слесарь со стажем. Для меня это не проблема. Ну и скучно стало в палату идти. Что бы еще сделать, думаю. И тут слышу как бы голос. С потолка как бы. Душевный такой. Ну вот как ваш. – Он повернулся к Самарину.

– Нет уж, меня в это дело не впутывай, – невесело засмеялся Петр Кириллович.

– Убей, мол, Стасова. Это голос – мне. Он, мол, против простого народа. Мне эта мысль понравилась. Пошел я в свою палату, лег, стал рогами шерудить. Думать, в смысле. И надумал. Вытащил из ботинок Летуна шнурки, связал…

– Летуна?

– Это они так Двоеглазова кличут, – пояснил Самарин.

– Ну…  Пошел в соседнюю палату. В ту ночь я без бегунков ходил, в смысле, без тапочек,  в теплых носках только. Чтоб бесшумно передвигаться. Смотрю: вроде спит. Стасов то есть. Подхожу. Удавку на изготовке держу. Присмотрелся, и мне аж не по себе стало. Гляделки у него открыты! На меня смотрит. Зашевелился. Облом, короче. Слинял я к себе. Шнурки еле-еле развязал: затянулся узел. Летуну ботинки зашнуровал и лег.

«Как я могла не догадаться про шнурки? – подумала Лена. – Ведь слышала, как Двоеглазов ругался. И Дима говорил, что на удавке узел был».

–  Все обошлось...  А потом Стасов сказал, что народ уважает. Как будто понял. Я казнь отменил…  Потом слышу: Старый  народ чернью называет. Это неправильно. Я решил казнить его.

– Тоже голос был?

– Нет, по своей инициативе решил убить. Как недобитого буржуя. И кашлял он много. Спать не давал. Он же в соседней палате лежал. Наши койки стена только разделяла… Опять шнурками Летуна воспользовался. Со Старым легко было. Сразу задушил. Без шума.

Наступило молчание.

– Убивать ведь нехорошо, – наставительно произнесла Пинская.

– Классовых врагов надо уничтожать. Нас так учили.

– Ух ты! – вырвалось у Самарина.

Вошел опер, тихо сел в углу. Впился глазами в Хаврошкина.

– А почему из кабинета ничего не взяли? – спросил Клыканов.

– Так это предупреждение было… В этом смысл… Взял бы – тогда это воровство, а не предупреждение.
 
– Логично, – кивнул головой Самарин.

– А Петра Кирилловича за что ударили?

– Перегаром от него  несло.  Это  неправильно.  –  Хаврошкин  взглянул  на  Самарина.

– Если сильно саданул – извиняйте.

Тот только рукой махнул.

– Может, вам надо взять этот метод на вооружение, Виталий Сергеевич? – пошутила Пинская  и бросила уничтожающий взгляд на Самарина.