Палата номер восемь

Благородные, воспитанные, образованные люди.

Войцеховский внезапно поднялся, шагнул к Стасову, схватил его руку своими  натруженными, узловатыми руками и с чувством воскликнул:

– Спасибо, молодой человек! – По его впалым, изборожденным глубокими морщинами щекам катились слезы. – Всю жизнь хотел я услышать эти слова.

Все это было так не похоже на Войцеховского, что многие больные перестали прогуливаться и уставились на старика.

– Старый слезу пустил! – раздался изумленный возглас.

Показалась коренастая фигура Егора. Он подошел к Лене и  потыкал в свои наручные часы. Время, отведенное для прогулки, действительно истекло. Она встала.

– Прогулка окончена!

После вечерней прогулки больные, как обычно, собрались в столовой. Лена включила телевизор. Вслед за документальным фильмом о подготовке к предстоящей московской Олимпиаде – шел 1979 год – показали старую комедию. Смотрели ее с интересом, с хохотом. Вдруг раздался цокот. В столовую влетел рыжий санитар и молча переключил телевизор на футбольную трансляцию. «Переключи на фильм», – сказала Лена. «Нет, будем футбол смотреть!» Лена встала и включила прежний канал. Санитар покраснел и снова переключил на футбол. Это был вызов. Лена была сейчас здесь главной. И она должна была это показать.  Наступила гробовая тишина. Больные замерли, лишь переводили глаза с Лены на санитара и обратно. Кажется, для них это было представление поинтереснее фильма. Лена подошла к телевизору, вынула предохранитель и положила его в карман.  «Сеанс окончен!» – объявила она. Хоть больные комедию не досмотрели, им, кажется, понравился ее поступок. Егора они очень не любили. Она вышла. Санитар что-то злобно буркнул ей вслед.

Перед отбоем появился опер. Больные стали строиться в коридоре на вечернюю проверку. Егор заглянул в столовую, крикнул:

– А вы здесь что копошитесь? Живо строиться!

Он всегда был злой, но сейчас –  особенно. Видимо, из-за телевизора. Санитар стал возле дверей и толкал каждого выходившего в спину. Наконец, остался лишь Стасов. Он заметно волновался. Но сказал твердо:

– Меня толкать не смей.

У Егора даже рот приоткрылся.

– Чего-о? Ты кто такой? И тебя толкну. Так толкну, что весь коридор носом пропахаешь! Пошел!

Стасов побледнел. Кулаки его сжались. Глаза сверкнули. Он раздельно повторил:

– Ме-ня тол-кать не смей.

И медленно вышел в коридор. Санитар не шелохнулся.

Больные построились. Опер называл номер. На их черных арестантских робах были нашиты бирки с номерами. Больной выходил из строя, говорил: «Номер такой-то на месте». Когда опер произнес номер Стасова, тот продолжал стоять. Как успела заметить Лена, он иногда впадал в состояние глубокой задумчивости, отрешенности. Очевидно, в эту минуту он находился именно в таком состоянии. Опер заволновался, вопросительно оглянулся  на  Лену.

Больные подтолкнули Стасова. Он вышел из строя.

– Чего спим?  – гаркнул опер.

Стасов скороговоркой сказал, что требовалось.

– Куда спешим? Спешка нужно только при ловле блох. Еще раз сказал. С чувством, с толком, с расстановкой.

Стасов медлил.

– Еще раз сказал, я сказал!

Стасов  повторил. Медленно, четко, надменно.

– Что б так всегда и отвечал. – Опер назвал следующий номер.

В ночные дежурства Лена не спала, «держала ситуацию под контролем», как она выражалась. Да спать не очень-то  и хотелось: состояние всегда было напряженное, беспокойное.

Дома, за завтраком, они говорили с Ксюшей о работе. Хозяйка уже возилась в огороде. Вдруг Ксюша хлопнула себя по коленке и расхохоталась.

– Да ты никак влюбилась! Ты ж, Ленка,  только о Стасове и говоришь. Влюбилась? Признавайся!

Лена подумала. Ответила серьезно:

– Пока нет. Но чувствую, что могу влюбиться.

У них не было тайн друг от друга.

– Но он же чокнутый.

– Знаешь, Ксюша, я чувствую, кто чокнутый, кто  нет. Здесь, наверно, этому научилась. Словами это трудно объяснить. Тут какое-то шестое чувство. Но в любом психе всегда чувствуются  – пусть он все правильно говорит, все правильно делает – особенности. Особенности, какие только у психбольных бывают. Я в Стасове таких особенностей не замечаю. – Ксюша с интересом слушала, даже есть перестала. – Просто он роман все время сочиняет. В другой мир переносится. В героев романа вживается…

Снова Ксюша шлепнула себя по коленке, снова захохотала.

– Точно такими словами он мне доказывал, что здоровый, точно такими! Ну, все с тобой понятно, подруга!.. А у других у всех замечаешь?

– Еще у Двоеглазова и Войцеховского не замечаю. А у других…  Да, у всех.

3

Через двое суток Лена шла на очередное дежурство в хорошем настроении.

– Ну и что ты на своих рычишь? – с мягким укором обратилась она к овчарке.

За КПП стояли вольеры с немецкими овчарками. Надо было идти мимо вольеров, и собаки всегда рычали на нее. Особенно они злобствовали, когда больных вели в комнату свиданий. Овчарка перестала рычать, подняла уши, наклонила голову. Как будто соображала: может, она действительно напрасно рычит.

Ее хорошее настроение исчезло, когда она вошла в сестринскую. Певунья и хохотунья Ксюша, у которой она принимала дежурство, утирала слезы. Впервые Лена видела ее плачущей. Оказывается, когда старшая медсестра утром хотела отпереть свой кабинет, то обнаружила, что он уже открыт. Ключи от кабинета были только у старшей сестры. Из кабинета ничего не пропало. Хотя там хранились медикаменты, в том числе наркотического действия. Она Ксюшу отчитала. Досталось и санитару Егору.

– Опера шмонали – ничего не нашли, – закончила рассказ Ксюша.

Лена подумала.

– Вчера ничего не произошло?

– Да нет.

– А позавчера?

– Да тоже ничего…  А вообще-то да. Психи чифирь варили. Я их застукала.

– Доложила?

– Ну.

– Это они тебе отомстили!

Была в отделении так называемая мастерская – небольшая комната, где больные занимались любимыми занятиями. Свободного времени у них было много. В больнице все  работали  – сбивали ящики, склеивали картонные коробки, расфасовывали стиральный порошок. Только туберкулезное отделение было от работы освобождено. В мастерской они рисовали, выпиливали лобзиком, что-то мастерили. Однажды вечером Лена вошла туда и увидала на столе стеклянную банку. В нее был насыпан чай, налита вода, опущен провод с двумя лезвиями на конце. Вода начинала закипать. Так больные готовили чифирь – крепчайший чай. Это было запрещено. Он ослаблял действие нейролептиков. Больные молча смотрели на нее.

– Не беспокойтесь, сейчас мы все уладим, – проговорил Обутов, выдернул провод из розетки, вынул из банки и понес банку в туалет. Смотреть в круглое отверстие в двери, действительно ли он вылил чифирь в унитаз, Лена не стала. В дверях мастерской и палат тоже были такие глазки. Лене претило в них подглядывать. Это она делала лишь в крайних случаях. В глазок туалета  не смотрела никогда. Обутов вернулся с видом человека, выполнившего свой долг. Все же Лена решила проверить. Банка с чифирем была аккуратно поставлена в мусорное ведро. Лена ничего не сказала. Когда через десять минут она открыла дверь туалета, банки уже не было. Об этом она никому не рассказала. А когда пришла на следующее дежурство, больные без лишних слов вручили ей огромный букет цветов. Она поняла, за что.

Они чай не только пили, они его ели. Как-то Лену вошла в палату и успела заметить, как больной запихал чай в рот и жевал его. «Ой ты боже мой! Ну ты хоть запей», – сказала  она и принесла кипяченую воду. Он посмотрел на нее с благодарностью. Чай за деньги проносили в больницу охранники. Кроме того, чай им перебрасывали через забор.

На пятиминутке заведующий отделением был очень серьезен.

– Поймали сбежавшего. В городе. Роба подозрение вызвала. Хорошо, что не успел переодеться. А то бы могли и не найти. – Клыканов поправил очки и заговорил про взлом.
– Самое интересное, что ничего не пропало, – с глубокомысленным видом стал рассуждать он. – Это – зацепка. Полагаю, здесь замешан Стасов. Может, он сам и не взламывал, но идея, несомненно, его. Это ведь почерк диссидентов. Мы, мол, ничего не берем, не портим,  мы же культурные люди, но мы высказываем свой протест. К тому же дежурная записала, что он после подъема необычно задумчивым был. Так? – Он посмотрел на Ксюшу.

– Да, так, Виталий Сергеевич.

– Одним словом, надо ему язык развязать.

«Развязать язык» или «пропустить через детектор лжи» означало сделать укол барбамила. Он оказывал растормаживающее действие. Больной становился болтливым. Умело поставленными вопросами из него выуживали нужную информацию.

И завтракал  Стасов в глубокой задумчивости. В глубокой задумчивости потянулся за солью, И задел руку сидевшего рядом молдаванина. Тот как раз подносил  ложку  с  кашей  ко
рту. Крошки каши упали на стол, на складки его робы.

– Виноват, – сказал Стасов.

– Убери! – прорычал молдаванин, глядя на крошки каши перед своей миской.

Поколебавшись, Стасов смел ладонью кашу к своей миске. Молдаванин покосился на робу.

– С меня убери!

– Это уж ты сам,  – сказал Стасов.

– Убери! – повторил молдаванин и положил на стол огромные сжатые кулаки.

– Нет!

Лицо молдаванина стало зверским.

– Убирай! – взревел он.

Стало тихо. Больные с любопытством ждали развязки.

Вдруг раздался  негромкий, но властный голос:

– Хорош шипеть!

Это был Умаров. Он пристально смотрел на молдаванина исподлобья. Тот обмяк, стряхнул с себя крошки и принялся есть.

«Развязывать язык» решено было после завтрака. В ординаторской собрались Клыканов, Самарин и Пинская, тоже врач, полная женщина лет сорока. Для нее Клыканов был безоговорочным авторитетом во всем. Лена даже подозревала, что Пинская в него влюблена.
Лена набрала в один шприц десять кубиков – то есть миллилитров – барбамила, в другой –  десять кубиков кофеина. Приготовила и шприц с противошоковым препаратом – на случай, если больному  станет плохо. Санитар ввел Стасова. Его пригласили сесть. Лена сделала укол в вену. Барбамил с кофеином начинали  действовать «под иглой», то есть сразу.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Клыканов.

– Хорошо. Еще раз заявляю: я психически здоров! По моему убеждению, психическое заболевание – это искаженное восприятие действительности. Только это, больше ничего. А если человек просто ведет себя не так, как все, думает не так, как все, это не значит, что он болен. – Стасов  походил на пьяного. – Экзистенциалист Карл Ясперс считал, что так называемые психические отклонения  – это лишь обостренный поиск человеком своей сути.

– Вы на  прогулках  носитесь  взад  и  вперед,  глядя  в  землю.  Это  вы  так  свою  суть
ищете? – саркастически улыбнулась Пинская.

– Я роман пишу. Представьте себе картину: ночь, дождь, ветер. По полю идет, не разбирая дороги, человек. Ветер развевает гриву его волос. Он размахивает руками, шевелит губами. Похож он на нормального человека? Местные крестьяне, бывшие нередко свидетелями такой картины, считали, естественно, его сумасшедшим. А это был гений! Так бродил по ночам, сочиняя музыку, Бетховен.

– Но вы же не гений.

– Я этого и не говорил.

– Не говорили, но, может,  считаете себя таковым? – не отставала Пинская.

Стасов помолчал, потом вдруг