Палата номер восемь

этого удара тот умер.

Через полчаса Лена крикнула из процедурного кабинета:

– Лекарства пить!

В коридоре выстроилась очередь. Стоя в дверном  проеме, Лена брала с процедурного  столика таблетки – от туберкулеза и психотропный препарат аминазин –  и давала подходившему больному. Он запивал их молоком. Потом широко открывал рот. К приему таблеток от туберкулеза больные относились с пониманием, как к нужному, полезному делу, аминазин же  считали вредным. Шли на всякие уловки, чтобы его не принимать. Самый простой способ был: не глотать пилюлю, а держать ее за щекой и потом выплюнуть. Но сестры проверяли, заставляли открывать рот (тяжелая для Лены обязанность). Поэтому существовал более изощренный способ. Таблетку они проглатывали, а затем в туалете вызывали у себя рвоту. Некоторые даже умели задерживать пилюлю в пищеводе.
Подошла очередь Стасова. Он взволнованно воскликнул:

– Можно, я лишь лекарство от туберкулеза приму? Другие лекарства мне не нужны. Я же вам говорю: я психически здоров.

– Надо принимать все, что предписано, – твердо сказала Лена.

– От аминазина память слабеет, – упорствовал  Стасов. – А я пишу роман. Там сотни действующих лиц. Я все это должен помнить.

Много всяких доводов против приема психотропных лекарств  приходилось ей выслушивать от больных, но такой она слышала впервые.

– На память аминазин не действует, – заверила Лена.

Рядом с ним стоял Лялич. Он слегка толкнул Стасова локтем в бок:

– Глотай, не бойся. – И многозначительно подмигнул.

– А то укол вколют, – добавил Пал Палыч. Для успокоения делали укол того же аминазина.

Стасов принял лекарства, запил, но рот не разевал. Неожиданно для себя самой Лена постеснялась приказать ему открыть рот.

– Следующий!

– А его почему не проверяете? – прогудел молдаванин.

– Не успел он еще вашим фокусам научиться, – нашлась Лена.

После обеда Стасов принял таблетки  без возражений. Наверно, Лялич уже научил его всем хитростям. Превозмогая себя, Лена попросила его открыть рот, и он, тоже превозмогая себя, рот открыл.

Больных повели на послеобеденную прогулку. Гуляли они возле корпуса, в прогулочном дворике – длинной и узкой площадке, огороженной высокой металлической сеткой, с беседкой и скамейками.
 
– Обрати, Лена, внимание, как Стасов ходит, – заметил Самарин, врач лет сорока пяти,  с умным и угрюмым лицом. Они стояли на крыльце. Сегодня от него, как это часто случалось,
шел легкий запах перегара.  – Пять шагов  туда,  пять  –  обратно.  Ни  больше,  ни  меньше. 
- Больные прогуливались по дворику неторопливой, расслабленной походкой, стараясь получить от прогулки побольше удовольствия. Кто-то сидел, развалясь. Почти все курили. В палатах курить не разрешалось. Обутов  и Ваня Трофимов стояли, с папиросами во рту,  и смотрели  на  небо,  на  причудливой  формы  кучевое  облако,  медленно  плывущее  на  фоне
неподвижных перистых облаков. Стасов же, глядя в землю, заложив руки за спину, стремительно шагал взад и вперед возле самой сетки. Он в самом деле делал лишь пять шагов и, словно упершись в невидимую стену, круто разворачивался и шел обратно. – Это, Лена,  о чем говорит? Значит, пришлось ему посидеть – и немало – в камере. И в камере маленькой, судя по маршруту.

Возле Обутова остановилось несколько больных. Он что-то говорил своим глухим голосом.  Стасов замедлил шаг, потом и вовсе остановился, словно прислушиваясь. Вдруг он повернулся к Обутову и заговорил громко и убежденно:

– А отсутствие свободы слова? Человек приходит в этот мир постигать истину. И он хочет делиться с другими своими поисками и открытиями. Это его святое право. Почему это запрещено? Почему, например, я не могу открыто сказать, в чем, на мой взгляд, учение Лассаля вернее учения Маркса?

– Свобода слова у нас есть, – сказал с желчной  усмешкой Петр Кириллович, обращаясь к Лене. – Но лишь в одном месте – в психбольнице.

Обутов стал отвечать Стасову. Они его не могли расслышать.

– Суть вопроса не в том, что лучше – капитализм или социализм,  а в том, – почти закричал Стасов, – что сам народ  должен выбирать систему! Разные партии – капиталистические, социалистические, коммунистические – должны на равных условиях бороться  за  голоса  избирателей.    Если    при    таких    условиях    большинство    выберет
коммунистов – что ж, я готов буду признать такой выбор.

Самарин согласно кивал головой.

Прогулка закончилась.

В сестринской Лена стала смотреть записи в журнале наблюдения. «Войцеховский усиленно кашляет, – записала Ксюша. – У Стасова неровное поведение. То очень нервозный, возбужденный, ходит туда-сюда, то задумчивый, неподвижный. Сидоров и Арончиков  опять подрались». Она прислушалась: кто-то ходил в коридоре. Она открыла дверь. И замерла. По коридору метался Стасов. Пять шагов в одну сторону, пять в другую. Иногда он размахивал руками, иногда что-то шептал. Глаза его горели. Вдруг он заметил Лену и остановился. Видимо, он сразу догадался по ее лицу, какое впечатление произвело его поведение. Стасов подскочил к ней.

– Я сочиняю. Я уже говорил, что пишу роман. Знаю, что вы должны отмечать в журнале странности в поведении пациентов. Пожалуйста, ничего не пишите. А то назначат мне успокоительные уколы. Они для здоровых людей вредны. А я здоровый человек.  – Он говорил взволнованно и торопливо. – Тут ничего странного нет. Когда я творю, я переношусь в другой мир. Я вживаюсь в образы своих героев. Я возбужден в такое время: без возбуждения творчество невозможно. Точно так ходили, сочиняя, Пушкин, Достоевский…  Это естественно для творческих людей...

– Вы все доказываете, что психически здоровый. Но ведь если вас признают здоровым,
то сразу отправят на зону. А там жизнь намного хуже.

– Зато там не лечат, успокоительные препараты не впрыскивают. Для меня важнее – неизмеримо важнее – сохранить ясность мышления.

– Здесь каждый больной раз в три года проходит комиссию. Если нет обострений, его переводят в обычную психбольницу, то есть, можно сказать, выпускают на свободу.

– Такая свобода мне не нужна.

Он направился в свою палату.

Дежурство Лены подходило к концу. Она раскрыла журнал. Тоже упомянула кашель Войцеховского. Кашляли в отделении почти все, но так часто и надсадно – только он. Долго думала, что написать про Стасова. Не написала ничего.

2

На следующий день у Лены было ночное дежурство. Врачи ушли. Из медперсонала в отделении остались лишь Лена, санитар и санитарка. Санитарками работали вольнонаемные женщины, в основном  пожилые. Санитары исполняли функции не столько санитаров, сколько блюстителей порядка. Не зря почти все они были отбывавшими срок милиционерами. Сегодня санитаром был Егор. Она не любила с ним дежурить. Даже просила старшую медсестру не ставить их вместе.

Лена зашла в ординаторскую, нашла там историю болезни Стасова, стала читать. Он был осужден за «антисоветскую агитацию и пропаганду». Написал антисоветскую статью, хотел издать за рубежом. Диагноз: вялотекущая шизофрения.
Она вернулась в сестринскую. Стала просматривать записи в журнале. В коридоре раздалось цоканье. Егор носил ботинки на  высоких подкованных каблуках. Ходил он всегда, задрав голову, с презрительной ухмылкой на лице. В дверном проеме показалась его рыжая голова. Зеленые глаза смотрели нагловато.

– Здрасьте. Чего этому… Стасову…  аминазин не вколют? Шибко нервный!

– Врачам виднее, – отрезала Лена.

Егор исчез. Лена продолжила чтение.

– Хорош перед глазами мельтешить! – раздался вдруг из  восьмой палаты рев молдаванина.

Из палаты выскочил Стасов и зашагал взад-вперед по коридору. Из первой палаты вышел Обутов. Кроме него там еще лежали Умаров, Дармен и Пал Палыч. Больные почему-то считали ее самой престижной.

– Побеседовать не желаете? – Он остановился перед  Стасовым. Тот тоже стал. – На протяжении веков, – почти торжественно продолжал Обутов, – лучшие представители человечества мечтали о справедливом, счастливом обществе. Не может быть справедливым общество, в котором у одних нет ничего, а у других – миллиарды. – Речь его текла неторопливо и гладко. Широкое лицо с крупными грубоватыми чертами было сосредоточенным, значительным. – Никогда наше чувство справедливости не примирится с этим. А в русском народе чувство справедливости развито особенно сильно. Поэтому и произошла Октябрьская революция не где-нибудь, а именно в России.

–  Согласен,  что  огромное  имущественное  неравенство  возмущает  наше  чувство
справедливости, – заговорил Стасов, как всегда, горячо и быстро. –  Но ограничивать экономическую свободу, предприимчивость, инициативу людей ради успокоения этого чувства – недопустимо! Экономика прежде всего от этого страдает. И это несправедливо по отношению к людям предпринимательского склада. Думаю, их угнетает не столько то, что они не могут разбогатеть, сколько то, что они не могут реализовать свои способности. Выход
я вижу в повышении налогов с богатых. Чем богаче человек, тем больший процент со своих доходов он должен платить. Тогда не будет большой разницы между богатыми и бедными.

Лена вышла в коридор и объявила:

– На ужин!

На вечерней прогулке Обутов подошел к Стасову, уже собравшемуся вышагивать свои пять метров, и взял его под локоть.

– Хотелось бы продолжить нашу дискуссию. – И повел его к беседке. Видимо, он был рад, что наконец-то нашел достойного собеседника. Тот неохотно подчинился. – Вот вы против Великой Октябрьской революции.  – Они сели. – Но ведь она сделала людей равными в правах.  Не было бы революции, мог бы я, крестьянский сын, два университета закончить? Никогда.

Стасов сразу оживился.

–  Почему же не могли? Дискриминация при приеме в вузы только после революции появилась… – Лена тоже прошла в беседку, села. –  Несомненно, Ленин и многие его соратники искренне хотели сделать человечество счастливым.
В беседку вошел Войцеховский, высокий, худой, согбенный.  Сел поодаль. Было ему 73 года, но выглядел он старше. Был осужден много раз по разным статьям. Лежал он с диагнозом «сутяжно-паранойяльное развитие личности». Войцеховский был крайне неразговорчив, ни с кем не общался, держался отчужденно, даже высокомерно. Больные его не любили.
–  Но  ведь  благими  намерениями,  –  продолжал  Стасов,  –  вымощена  дорога  в  ад. 
– Старик раскашлялся. Стасов подождал, пока кашель не прекратился. – Не хватило им мудрости, не хватило человеколюбия, не смогли они  глубоко, непредвзято взглянуть на жизнь. 
 
Появился новый слушатель – Хаврошкин из седьмой палаты. Больной тихий, смирный. Такой же  молчаливый как Войцеховский. На губах  вечно блуждала неопределенная улыбка. Было ему около пятидесяти. На свободе работал слесарем. Был осужден за попытку вынести с завода какие-то ценные инструменты.

– И не могу с вами согласиться, что все стали равными. – Стасов говорил взволнованно. Глаза его сверкали. – Появился  новый класс угнетенных – дворяне. Их не принимали на работу, не давали получить высшее образование,  лишали  избирательных  прав
Многих уничтожили, многих вынудили уехать, многих отправили в лагеря. А ведь это был цвет нации.