Палата номер восемь

горделиво вскинул голову.

–  Во всяком случае, я не отвергаю такую возможность. Когда люди задают такой вопрос, то ждут, как само собой разумеющееся, отрицательный  ответ.  Положительный  ответ
даже как будто неприличен. А почему, собственно?

Пинская и Клыканов обменялись многозначительными взглядами.

– И о чем роман? – задал вопрос Клыканов.

– О Филиппе Эгалите. Удивительная личность! Герцог Орлеанский, из младшей ветви Бурбонов. Один из богатейших людей Франции. И вдруг он встает на сторону французской революции! Берет фамилию Эгалите, что означает  равенство. Отказывается  от титула. Голосует в Конвенте за казнь короля Людовика Шестнадцатого, своего родственника. Но его старший сын Луи-Филипп – будущий король – замешан в контрреволюционном заговоре и бежит из страны. И это оказывается для якобинцев достаточным основанием, чтобы арестовать Эгалите и осудить. В 1793 он был казнен на гильотине. Вот так революционеры отблагодарили герцога за верность революции!

– Дадите почитать?

– Роман написан лишь на треть. И начерно. И стенографическим шрифтом.

– А почему стенографическим?

– Так быстрее писать.

Клыканов посмотрел на Стасова с подозрением.

– Вы антисоветскую статью сочинили. Теперь, возможно, антисоветский роман пишите?

– Как он может быть антисоветским? Разные эпохи, разные страны. И я хочу, чтобы роман был издан в СССР.

– О взломе кабинета, конечно, слышали? Что вы думаете по этому поводу?

– Похоже на демонстрацию протеста.

– И кто, по-вашему, мог на такую демонстрацию пойти?

– Не знаю.

– Сестра отметила, что утром вы были очень задумчивы. Вас что-то беспокоит?

Стасов колебался.

– Говорите, смелее!

– По-моему, меня хотят убить.

Клыканов сделал испуганное лицо.

– Что вы говорите! – Он многозначительно посмотрел на врачей, даже, кажется, подмигнул. –  И кто же?

– Не знаю. Этой ночью я плохо спал. То засыпал, то просыпался. И вот как будто вижу я такой сон: дверь палаты тихо открывается, заходит человек. Видны лишь его смутные очертания. В руках удавка. Подходит бесшумно к моей койке.  Я приподнялся  – он убежал. И вдруг я понимаю, что это не сон, что я проснулся.

– Бесшумно подошел? – спросил Самарин.

– Совершенно бесшумно.

– Может, вам приснилось, что вы  проснулись? Такое бывает.

– В эту ночь я столько раз засыпал и столько раз пробуждался, что ничего не могу с уверенностью утверждать. И все же думаю, что это было наяву.

– Почему же сразу  об этом не сказали? – спросил Клыканов.

– Побоялся, что подумают – у меня галлюцинации. И не люблю я жаловаться.

– Удавка что из себя представляла?  – поинтересовался Самарин.

Заведующий отделением передвинул бумаги на столе, как бы досадуя на бесполезный  вопрос.

– Веревка… Тонкая веревка. С узлом посредине.

– Ну что же, можете идти, – сказал Клыканов. Стасов вышел. – Ваше мнение?

– Мания величия – раз, – стала загибать пухлые пальцы Пинская. – Мания преследования – два.

Лена должна была уже уйти, но ей хотелось послушать.

– Я бы не стал отбрасывать возможность покушения, – заметил Самарин. – Мы все же имеем дело не с кем-нибудь, а…  – он сделал паузу и веско произнес:  –  с безумными убийцами! Если честно говорить, он мне кажется психически совершенно здоровым.

Клыканов нахмурился. Пинская возмущенно воскликнула:

– Вы видели хоть одного нормального человека, который бы считал себя гением?

– Диагноз у Стасова – вялотекущая шизофрения, – продолжал Самарин, обращаясь к заведующему отделением. – За рубежом такой диагноз не признают. До конца шестидесятых и ленинградские психиатры не признавали, считали людей с этим диагнозом здоровыми. Потом их заставили согласиться с московской школой… Да любому из нас можно при желании вялотекущую шизофрению приписать!

– Академик Снежневский, – терпеливо стал объяснять Клыканов, – первооткрыватель малопрогредиентной, то есть вялотекущей, шизофрении, говорит, что при этой форме болезнь протекает латентно, скрытно...

– Вы же прекрасно знаете, как этот диагноз используют! Инакомыслящим его ставят. Сейчас, перед Олимпиадой, многих из них в психушки определили.

– Советская психиатрия  считает, что тот, кто выступает против  нашего строя, уже болен…

– Логично! – желчно засмеялся Самарин. – В самом деле, разве может человек в здравом уме сомневаться в советской власти!

– Кто владеет стенографией? – спросил вдруг Клыканов, желая, видимо, переменить тему.

– Врачам  латынью владеть положено, а не стенографией, –  буркнул Самарин.

Тот посмотрел на него строго и неприязненно, потом озабочено произнес:

– Не нравится мне это его писанина. Вдруг это антисоветчина! Тогда – если передаст как-то рукопись на волю, если опубликуют ее за границей – с нас же головы поснимают!  Было же такое: лежал один в психбольнице, кажется, в Канатчиковой даче,  некий Абрам Терсис, а потом об этом книгу на Западе издал.  Поклеп на нашу психиатрию, на наш строй.

– Тарсис, – поправил Самарин. – Валерий Тарсис. Не путайте с Абрамом Терцом… Мне эту повесть прочитать не довелось, но от сведущих людей слышал: правдиво написано. «Палата №7» называется.

Клыканов заметил Лену, удивленно поднял брови.

– Ты еще здесь, Касаткина? Можешь идти!

Пришло время дневной прогулки. Больные переобулись в ботинки и сапоги. В отделении они ходили  в тапочках, а обувь для прогулок стояла под кроватями.

– А ты что возишься? – повысил голос санитар, заглянув в седьмую палату.

– Шнурки выравниваю, – объяснил Двоеглазов. –  Один конец длинный, другой еле видно. – Он чертыхнулся.

– Раньше надо думать!

– Вечером после прогулки одинаковые были. Я за этим слежу. – Он с недоумением покачал головой. – Таинственное явление природы, одним словом.

– Опять твои шуточки дебилские…  – проворчал санитар.

На прогулке Стасов и Обутов опять спорили в беседке. Войцеховский и Хаврошкин молча слушали. Старик сидел, сгорбившись, наклонив голову. Когда говорил Стасов, он время от времени согласно кивал. Когда говорил Обутов  – делал иногда порывистые движения, словно желая возразить. Хаврошкин сидел спокойно, улыбаясь, поглядывая пустыми светло-серыми глазами то на Стасова, то на Обутова.

– В гении удивительным образом уживаются полная объективность и крайняя субъективность, – говорил Стасов.

– Гениальность – это болезнь, – заметил Обутов. – Это какой-то изъян в мозгу. Благодаря нему у гениев необычный взгляд на все, не такой, как у остальных людей.  Вот поэтому-то они и совершают перевороты в науке, говорят новое слово в искусстве.

– Про необычный взгляд вы очень хорошо сказали, Иван Михайлович. Но дело не в изъяне, а в их более глубоком и полном, а значит, более верном, восприятии действительности, – возразил Стасов. –  При чем же здесь болезнь? По их меркам, это обыкновенные люди больны. Другое дело, что в своем поведении гении часто похоже  на дураков. Это потому, что и те, и другие отклоняются от нормы.  Только гении отклоняются вверх от нормальных людей, а дураки – вниз. Но крайности ведь сходятся. – Стасов вскочил и забегал в беседке. – И Тургенев, и Достоевский, и Толстой –  великие писатели, великие таланты. Однако Тургенева отделяет  от  двух  других  неуловимая,  но  непреодолимая  черта.
Он – просто великий талант, а они – гении. В чем же отличие гениев от талантов?  Гениальность – это нечто принципиально иное.  Иная субстанция.  Вот слова Толстого: «…Бальзак – гений, то есть то самое, что нельзя назвать иначе…»  Да, гении – это те, кого «нельзя назвать иначе»… Понятно, что гении сильно, глубоко, остро чувствуют, они крайне впечатлительны...

– Болезненно впечатлительны.

– «Болезненно» с точки зрения нормальных людей. А гении с таким же правом могут сказать, что обычные люди болезненно невпечатлительны… У них бездонное подсознание. Мощное творческое начало. – Хаврошкину стало скучно. Он вышел из беседки и присоединился к гуляющим. –  Но это не главное. В этом великие таланты мало уступают гениям. Лучше всех о гениальности сказал Кант. Он называл гениальностью  прирожденные задатки души, через которые природа дает правило… То есть главное отличие гениев – их врожденная способность улавливать истину.

Проходивший мимо беседки Пал Палыч хмыкнул и покачал головой:

– Сколько на зоне сижу – таких базаров не  слышал.  

Ему  было    под    шестьдесят. 
Сидел он  за  тунеядство.  По  просьбе  Пал  Палыча  Лена  и  Ксюша  купили  ему  на  свои  деньги балалайку. Играл он на ней замечательно.

– Именно поэтому гении верят себе больше, чем остальному человечеству, – продолжал Стасов. –  Ведь что значит сказать новое слово? Это значит сказать, что все живущие и все жившие когда-либо на земле люди, все без исключения,  ошибались! Какая непоколебимая вера в свою правоту нужна для этого! Сколько существовало человечество, никто и никогда не сомневался, что время и пространство постоянны. И вот  явился  гений,  и
сказал, что это заблуждение, что они относительны.

Он говорил и говорил. Обутову с трудом удавалось вставлять свои реплики. Укол  барбамила действовал, как правило, шесть часов.

4

Утром в их комнатке было непривычно тихо. Вставая по утрам, Ксюша всегда пела: «Проснись и пой! Проснись и пой!..» Жизнерадостность и веселая энергия исходили от нее. Она и Лену заряжала этой энергией. Сегодня Ксюша не пела; она заметно приуныла.

Когда началось очередное  ночное дежурство, Лена стала просматривать записи в журнале. Ее интересовал Стасов. Вдруг она услышала ненавистное цоканье. В сестринскую заглянул Егор.

– Ты же сегодня вроде отдыхаешь?

– Ахмета подменил. – Ахмет был единственный вольнонаемный санитар. – Роды у него. В смысле у жены. – Егор осклабился. Как он был ей противен! – Я вот что зашел. Я так думаю:  Ванька это взломал, точно он. Он же краснушником был. Когда они вагоны потрошили, все время что-то взламывать приходилось. Он сам говорил, я слышал. Надо бы врачам сказать, пусть ему язык развяжут. – Санитар был зол. Очевидно, не забыл взбучку, полученную от старшей медсестры.

– Врачи сами знают, что им делать, –  отмахнулась Лена.

Хотела еще добавить:  "Тебе лишь бы язык развязывать. Наверно, на службе своей только этим и занимался". Однако удержалась.
Ване Трофимову было лет двадцать. Поражали его огромные синие мечтательные глаза. На воле они со старшим братом работали трактористами. Жили недалеко от железнодорожной станции. Стали на этой станции грабить товарные поезда. У них были наводчики, сообщавшие, в каких  вагонах везут золото, драгоценности, меха. Когда их через несколько лет поймали, брата посадили в обычный лагерь. А он попал сюда. Ваня был не лишен художественных способностей. Однажды на прогулке он подошел к Лене и показал на небо.

– Глядите, Елена Потаповна,  как вон то облако на Ленина похоже.

Лена пригляделась и согласилась:

– Вылитый Владимир Ильич!

Ваня постоянно что-то мастерил, выпиливал. Мозаику в коридоре выложил он.

После ужина Лена услышала шум в восьмой палате. Она поспешила туда. Егор держал Ваню за шиворот и злобно рявкал:

– Колись: ты замок открыл? Ты же у нас  народный умелец. Другой так не откроет.

Ваня