Мне чьё-то солнце вручено…

произносит Зоя.
Валерий тихо спрашивает:
– Как называл тебя Оскар?
– Стеллой… – та отвечает.
Валера напряжённо вспоминает, где слышал это имя, а, вспомнив, замечает, как кончики его пальцев деревенеют на плечах Зои.

Зоя спала, обессиленная после грозы. Валера, чтобы не тревожить Её, вышел в лоджию. Когда Зоя проснется, Она не вспомнит ни грозы, ни лиц поэтов, ни Чёрного Двойника, ни Валерия…
– Стелла, – подтверждает Генка.
– Мифическая возлюбленная Свифта. Считалось, что Свифт придумал Её и только по игре ума писал Ей письма, – выдавливает Валерий, глядя сквозь стекло в комнату на спящую Зою.
– Стелла – это звезда, – Генка странно спокоен, будто многое понял, перебрав за неделю библиотеку Валеры. – Блок в первые годы тоже звал Её звездой, Сириусом. Раньше Её звали Лаурой, Беатриче…
Валера, резко обернувшись, пристально изучает Генку и вдруг всё понимает:
– Ты же говорил мне, что сочиняешь историю, – вдруг вспоминает он. – Расскажи, о чём! – просит.
Генка пожимает плечом. Долго собирается с мыслями. Валера успевает вспомнить, как ещё в такси Генка всматривался в Зою – точно узнавал в Ней кого-то.
– Да, наверное, много веков назад, где-то в маленькой и тёплой стране жила-была Девочка. Девочка любила людей, красоту и музыку. А музыка была иной, той, что мудрецы звали Музыкой Вращения Сфер. Atomosphera, Сфера Неделимого Мира, вращалась, и девушка чутким сердечком слышала музыку, будто ей пела Арфа Эола. В юной наивности она бросалась помогать людям, но люди гораздо быстрее совершают непоправимое, поэтому девушка не успевала. Тогда она придумала Прекрасного Принца, или Белого Рыцаря, который сделает так, что люди будут искренни и услышат Красоту сердцем. Но принца в давние и добрые годы не было, нет и теперь. Кто-то злой пребольно обжёг мотылька до крови. Плача, юная женщина взмолилась Небу с его Ангелами над Сферой, она просила подарить ей любви – больше прежнего, и умения не помнить зла – больше возможного. Она захотела сама стать миру Ненаглядной Красотой, чтобы научить людей искренности… О! Девочка и не знала, что сама себе вымолила. Не по силам земной девушке, не помня зла, оставаться Совершенством. Лишь догадываюсь, Кто услышал её и сжалился. Она стала Совершенством, Прекрасной Дамой, Величавой Женой… А чтобы яды людских пороков не отравляли Ей душу, утренняя заря каждодневно спасает Её.
Валерий молчит, потом вскидывается и выкрикивает:
– Значит, это ты. Ты, а не я, притянул Её к нам в тот вечер! Не я. Их было сотни возле Неё за столько столетий! Данте, Петрарка, Свифт… Те, Великие, они не выдержали и двух-трёх лет рядом с Нею.
…Один лишь Брюсов, сумрачный, чернобородый Брюсов не узнаёт Её. В жёсткой форме он требует от Белого объяснений:
«Где Она? Мне известно, что Она здесь, в Москве. Кто Она?»
С октября четвёртого года на глазах у всех проносятся стычки Валерия Брюсова с Андреем Белым. Бесстыдные взаимные упреки, оскорбления в печати, беспощадные обвинения друг друга в элементарной бесталанности. В феврале пятого года Брюсов послал Белому вызов на дуэль, уже были куплены пистолеты…
– Генка, – обречено зовёт Валера, а сам смотрит через окна лоджии высоко над улицами, затопленными ночным транспортом до тротуаров, и над этажами зданий в электрически оранжевых пятнах окон. – Ты теперь обязательно расскажи всем, как это мучительно – быть подле Неё и не уметь приблизиться к Её совершенству.
Глаза у Валерки безумные. Он берётся за шпингалеты и распахивает одно за другим все окна лоджии. Ворвался мокрый после грозы воздух и шум моторов на шелестящем асфальте. Перегнувшись, Валерий смотрит вниз, на освещенные фонарём тротуары.
– Я даже название тебе подарю. «Вслед Времени». Бери его себе. А мне оставь моё, выстраданное: «Это – я» и «Шедевры».
Где-то очень далеко ночной горизонт был заметно светлее самой ночи. Казалось, это задерживался и не уходил закат. Но это всего лишь Москва отражалась электроиллюминацией от нижнего слоя Atomospher’ы.
– Эй! – выкрикивает Валера. Его голос тонет в ответном гуле мегаполиса. Валера высовывается по пояс и кричит над сотнями автомобильных крыш в неспящие оранжевые окна: – Эй, Уайльд, Белый!… Блок!
Резкий ветер, грохоча, распахивает незапертую дверь лоджии и взвивает под потолок хлопающую занавеску. Зоя во сне вскрикивает, но не просыпается.
– Ага! Вы слышите! – вскидывается Валера, как будто ловит классиков на непристойном. – Рядом с вами была сама Гармония вселенной, сама воплощенная музыка Сфер! Ну, и как же не попробовать изменить мир по вкусу, когда представилась такая возможность? Вы и не сдержались! Не надо обманывать, что писали из одной любви к искусству. Вы поэмами трясли Сферы, «симфониями» переустраивали мир, как нравилось, как думалось, что он будет «краше» и «гармоничнее». А когда всё переменилось и вы увидели, что натворили, тогда-то и дрогнули, испугались. Разочаровались! Вы пожелали с отчаяния: один – мирового пожара, другой – грядущих гуннов. Вот вам! Получили, как захотели. Встретили Двойников и ужаснулись тому, что сами и создали. Вы не справились!… Я справлюсь, я! – вдруг перебивает себя Валера и шепчет: – Заберите, заберите меня от Неё, одного только хочу, чтобы поэты не обретались в кабаках и не бросались под автобусы!
В этот миг, в эту самую ночь внезапно возвращается вечер. Наверное, это оказался тот самый час назначенный.
«Иль это только снится мне?» – по-блоковски думает Валера. Резко – до боли в ноздрях – задышал духами и туманами город со стороны нежданно возвращающегося заката. Серое электрическое зарево над Москвой пожелтело. Серые по жёлтому потекли над горизонтом облака, картонно пышные, как декорации. Зарозовел воздух. Закатно-алое облачко поднялось от оранжевого края неба, а вечерняя заря вернулась и уверенно встала над городом с его автомобилями.
Каждый миг всей последовавшей сказочной феерии Генка видел отчетливо, а потому и через годы мог поклясться, что так оно всё и происходило. Алое облачко вздрагивает бархатными складками и распадается, как театральный занавес, на две половинки. В оранжевом луче света, точно в лучах рампы, на сцену, как для поклона публике, выступает Пьеро, каким рисуют его во взрослых книжках – худой, с горделиво поднятой (как у Блока) головой и нарисованной слезой на щеке.
Пьеро театрально кланяется. Вот-вот он запоёт: «В бананово-лимонном Сингапу-у-уррре…» – голосом Вертинского. Валера застывает в неподвижности. Тогда Пьеро вдруг становится Стариком Временем, а из-под его ног, прямо на авансцену и в зал раскладывается бесконечная раздвижная лестница.
– Да! – Валерий шагает на лестницу, перевалившись через край лоджии…
…Не так…
– Нет! – Валерка отступает и путается спиной в занавеске на двери лоджии…
…Да и не так тоже…
Генка своими глазами видел, как Валерка-второй, тяжело дыша, отступает через порог лоджии в комнату, где спит Зоя, а Валерий-первый, становясь всё меньше, убегает по раздвижной лестнице вслед за Временем…
…Валерка в комнате шумно пьёт воду из графина. Кадык так и ходит вверх-вниз:
– Голова закружилась, – объясняет. – Высоты не терплю… Ген, я говорил что-нибудь? Может, кричал? Ничего не помню…
– Ты? – Генка внимательно изучает Валеру и до времени не признаётся: – Нет. Ничего.

То утро, которое пришло вслед за феерической ночью, начиналось, как и положено начинаться утру в квартире Валерия. Единственный посторонний в доме – Генка – складывал на кухне свои вещи. Теперь не его, а Валерия обязанность пробуждать по утрам к жизни Прекрасную Даму. Зоя спала. Валерий торопливо брился в ванной – когда-то он махнет рукой на это занятие и отпустит чёрную бороду, чтобы походить на одного из классиков.
Раскалённый, как жало осы, телефонный звонок разбудил Зою.
– М-мм? – донеслось из комнаты Её удивленно бессмысленное. Валерий рывком поднял трубку:
– Слушаю. Брюсов… Ну, да, да – Валерий Яковлевич. – (Мембрана что-то настойчиво щебетала интонациями куратора). – Вот только этого тона не надо, договорились? Я подъеду, тогда всё обсудим.
– М-мм… брюсофф, – повторила Зоя не столько за услышанной репликой, сколько за Сферой Неделимого.
Генка на целую минуту задержал дыхание. Медленно, очень медленно он зашёл в комнату. Он же не знал, он ни разу не спрашивал Валеркиной фамилии. Брюсов… Однофамилец. Зоя в светлой пижаме сидела на краю кровати, опустив на пол босые ноги. Взгляд Её на удивление был чист и светел.
– Всё хорошо, Зоя. Всё хорошо, – Генка как будто согласился с Ней в чём-то. – Да. Брюсов.
В шкафу на броском месте стояли его томики. Генка навсегда запомнил, что первые сборники стихов этого скандального человека зовутся весьма вызывающе: «Шедевры» и «Это – я». Названия, которые Валерка объявил своими и унёс с собой в принадлежащее им время.
Валерий недовольно записывал что-то после разговора с куратором. Сегодня или завтра он вспомнит ночную феерию. Он всё-таки разделил себя, расколол надвое, да так, как прежде никому не удавалось! Валера Брюсов ещё свяжет, ещё сопоставит самого себя с тем самым Брюсовым. Вот, может, прямо сейчас. Вот – он косо взглянул на книги, на миг задержал взгляд и прищурился. А после – уже после – он с досадой спросит себя: что? Удалось исправить мир, не обретаются поэты в кабаках, не кидаются под автобусы?
Всё хорошо, Зоя, всё хорошо… Валера – этот Валера – и дальше будет жить своей жизнью, бежать вслед за Временем, не успевать и сожалеть об упущенном. А тот Валерий Брюсов – другой Валерий – изведет себя тем, что так и не узнал Прекрасную Даму. Он станет мучиться и звать на дуэль Белого… только за то, что сам, так и не смог переменить мир к лучшему.
– С добрым утром, Зоя. Новый день пришел. Сфера Неделимого чиста и ясна, как никогда прежде, – Валера долго не решается продолжить. Сегодня Прекрасная Дама должна светиться и сиять особым светом. Она – не его Солнце, она – чужое, чьё-то, ему лишь врученное. Как ключи от сокровища. – Ты так прекрасна, моё солнышко…
…Есть на свете сразу две большие неправды. Первая говорит, будто поэты живут для того, чтобы переделывать мир. Вторая уверяет, что это никому из них ещё не удавалось…
_______________
Максим Форост.