смеялся над собственными лекциями, как смеялась Зоя, когда проникла к нему на занятия.
Валера начал оглядываться в метро и на улицах. Мерещилось, что подле него идет или едет ещё кто-то. Крепло ощущение дежа вю, будто он уже выходил пять минут назад из метро и шёл вот так мимо витрины. Только прохожие попадались другие. Иногда, напротив, он не помнил ни улицы, ни пешеходного перехода и как будто бы сразу оказывался возле университета.
Генка в Валериной квартире, успевая с ночной смены, пробуждал по утру Зою и говорил, говорил Ей, что Она – совершенство, Прекрасная Дама, Красота и Гармония мира. А ещё, что в городе есть Валера, Её друг и любимый, который бережет Её больше жизни. По расширенным глазам он читал понимание. Читал невыпущенные на свободу нежность и трепет о том, кого не увидит сегодня до самой ночи, стирающей Ей память. В такие минуты Генка порывался в университет, чтобы отыскать Валерия и избить его в присутствии коллег и студентов…
– А вы уже заходили с этим вопросом минут десять назад, – говорит Валере куратор, и голос её так язвителен.
– Правда? – Валерий чувствует, как у него холодеют виски.
– Правда, – куратор хихикнула и повторила свой недавний ответ. Десятиминутный провал памяти сменился острейшим приступом дежа вю. – Вы уже туда собирались, – напоминает куратор. – В аудиторию.
Валера выходит, а в коридоре его мучает только одно: боязнь встретить самого себя за дверью аудитории. Он видит в стеклянной двери собственное отражение: тёмное, в неясном мареве, всё в черных бликах. И взгляд такой сухой, чёрствый, желчный. Ожившая тень. Преодолевая себя, Валерий шагает мимо двери. Крепнет ощущение, будто он слился с самим собой, тем самым, что уже зашёл сюда десять минут назад.
Его аудитория спокойна, занятия идут, начатые тем, другим. Студент-дипломник декламирует Есенина:
«Чёрный человек! Ты прескверный гость.
Эта слава давно про тебя разносится…»
Валерий с усилием вспоминает: отличник готовится защищать проект на собственную тему.
– Архетип «Чёрного Двойника» проявляет себя у всех представителей Серебряного века. В июле 1903 года Блок пишет стихотворение «Двойник», полное образов из невротических сновидений. Сновидец отождествляет себя с Арлекином, а за ним тащится горбатый старик-мучитель. Двойник – персонификация дурной стороны натуры, укор совести. «Чёрный Двойник» противостоит пассивной и ранимой личности – это мы видим у Белого, Ходасевича, Гумилёва, Есенина. Архетип «Двойника» появляется и в символистской живописи, в портретах Виктора Борисова-Мусатова, Константина Сомова…
– Да постойте же! – перебивает Валерий, и студент замолкает. – В девятьсот третьем году Она ещё была с Блоком, а в шестом году Её как не стало. Почему? Он же так и не простил своей жене Её исчезновения.
– Её? – дипломник пробует связать новые факты.
– Прекрасной Дамы, – Валерий странно спокоен, как перед истерикой. – Блок уверил себя, что раз он – Поэт, то и Она существует лишь для него. Его солнце и его тайна. «Глухие тайны мне поручены, мне чьё-то солнце вручено». А солнце-то чужое. Она исчезла, а Блок впал в депрессию, только через три года он смог писать также трепетно, как в юности. Он Её потерял, а я… Я нашел Её… в ночном клубе. Вечер, духота, кто-то кричал – всё как у Блока. А Она вошла и сказала… сказала. Ну, это не важно, что Она сказала!
Валерий какое-то время стоит, глядя перед собой, но как бы мимо студентов. Так порой глядит сквозь окно Зоя.
– Она – Солнце. Она светит и жжёт, а ты горишь. Чёрный Двойник – это зола, пепел, отработанный шлак. Ах, Брюсов, старина Брюсов, он интеллектуал, он первым всё это понял – и побоялся. Даже встретиться с Ней, увидеть, узнать Её – побоялся.
Он, наконец, дожидается дежа вю и тошноватого чувства, будто глядит на себя со стороны, и выходит. Тот, другой Валерий, остался. Он успеет прилично проститься с аудиторией и объяснить, что же такое сегодня происходило. Пусть в вестибюле уже ему, Валерию-другому, скажут с удивлением:
– Ой, разве не вы пятнадцать минут назад выходили?
Двойник смутится, перестрадает дежа вю, но что-нибудь придумает.
Закат развернулся над Москвой как занавес. Как широкое розово-пёстрое полотнище. Волнующе телесно-розово вспыхнули западные карнизы, окна, фасады. Где возможно, телесным выкрасились тротуары, а длинные тени фонарей вонзились в них до самых подъездов и арок. Ряды тротуарных столбов часто-часто подсекались гротескными тенями автомобилей. Театр теней и света стоял над улицами.
Заря, в самом деле, походила на занавес. Она высвечивала тучи, заплывающие с юга, а те причудливо изгибались, точно складками ткани. Казалось, вот-вот раздвинутся, и выйдет сам Пьеро – главная маска Серебряного века, Вертинского и Блока…
– Не театр, – Зоя не соглашается с Генкой. – Балаганчик, – добавляет почти ласково.
– Пусть так, – Генка смотрит, как в тучах на юго-западе вспыхивают зарницы. – Отчего бы и нет?
– Валера сегодня придет? – перебивает Зоя. – Мне интересно, какой он!
Генка прикусывает губу. Любить, но не помнить – как так бывает?
Валерий не опаздывает. Он успевает до грозы и входит, когда туча уже заволакивает Москву и только на крайнем западе горит клок заката. Валерий открывает дверь, сквозняк схватывает со стола газету, хлопает кухонная дверь, взвивается до потолка занавеска открытой лоджии.
– Валера!!! – вскакивает Зоя. Миг, и на лоджию льются потоки ливня. Ещё миг, и Зоя в прихожей:
– Зачем, зачем, зачем?! – захлёбывается Зоя.
– Ну что, что тут у вас? – звучит раздражённо. Крик Зои тонет в грохоте грома. Всё темнеет. Генка порывисто зажигает свет.
Тот, кто вошёл, был чёрен лицом. Под мышкой держит зонт, как короткую трость. Обшаривает тёмными глазами прихожую. Кажется, никого не узнаёт. Посеревшая кожа, чёрные мешки под глазами, густая щетина – потенциальная чёрная борода. В остальном – похож на Валерия.
– Уйди, уйди! Тебя здесь нет! – тоненько вскрикивает Зоя, бьёт Валеру ладонью, отталкивает от двери. – Входи, лучше ты входи! – кричит на площадку.
От испуга стынут пальцы даже у чёрного Валеры. – «Это – я!» – пробует он сказать по-брюсовски,… но входит снова. Валера-светлый, удивлённо-растерянный, мучающийся приступом дежа вю, входит опять, точно при втором дубле кино, склеенном горе-монтажером… Миг… Что-то случилось со склейкой ленты времени.
Генка, мучаясь, вспоминает, какой же из двух дублей смыт, а какой принят. В прихожей стоит один человек, Валерий, и другого нет. Он очень потерян, а за окном бьёт гроза, и во вспышке молний мечется по стене его тень, чёрный человек с тростью и в цилиндре моцартианских времен.
– Здесь же Оскар! – спохватывается Зоя и вырывается в лоджию, под дождь и грозу, к закату. – Оска-а-а-а-а-ар! – вьётся над шоссе и над автомобилями Её крик.
– Зоя! – срывается к Ней Валерий, пытается ухватить Её за руки. – Зоенька… гроза… вымокнешь… – Зоя отталкивает его, цепляясь за перила балкона. – Что? – Валерий потеряно оглядывается. Генка ищет, чем бы помочь. – Прекрасные Дамы не простужаются, да? Они из иных материй?
Блещет молния. В прорехе чёрно-розовых туч как в недораспахнутом занавесе вспыхивает лицо, чёрно-белая гравюра – одни контуры, штрихи и росчерки. Лицо безвольное, но горделивое, несколько вытянутое. Полные веки, полные губы, чувственные ноздри, а взгляд – с неуверенной надменностью, маскирующей ранимую мнительность.
Валера охает и опускается в кресло, никого и ничего больше не трогая – ни Зою, ни струи дождя, ни вьющиеся занавески.
– Ах, Оскар, – упрашивает Зоя. – Теперь и он захотел разорваться. Да отчего же? Разве, – она говорит тише, – разве я так плоха… разве я тяжела им… мешаю… – голос сходит на шепот и теряется в шуме ливня, а Зоя всё шепчет и шепчет, глядя в занавес заката.
– Ге-ен, – голос у Валерия хрипл и придавлен, губы еле шевелятся, – ты тоже его узнал?
Генка подсаживается ближе, чтобы говорить тихо. Робко взглядывает на Зою, на Её спину.
– Узнал, – шепчет. – Я и раньше про него догадался, – он умолкает на секунду или на две и произносит: – Уайльд, он опекал Её в Англии.
– Поэту хочется за море, – бормочет Валерий из Блока, – где живет Прекрасная Дама.
Генка сутулится:
– Когда Уайльда отправили в тюрьму, Она сразу же пропала из Англии. А нашлась уже в Европе, на континенте. Без прошлого, без памяти.
– Ужасно, – шепчет Валера. – С тех пор никогда Она не ездит на пароходе…
Снова вспыхивает молния, и Генка на мгновение взглядывает в окно.
– Оска-а-ар, Али-и-ик! – тоненько тянет Зоя. – Если он разорвётся, то их станет двое. Один – хороший, тёплый, я его знаю. А другой чёрный. Так с Серёженькой уже было. Опять – не хочу!
– Зоя… – порывается Валера. – Зоя, ну перестань.
Она не слышит. Валера резко оборачивается к Генке:
– Ну?! О чём ещё ты тут догадался? Рассказывай!
– Он тоже поэт. Она нашла его как тебя, – быстро говорит Генка. – Красивые истории, фантастические сказки. Он разорвался, Валера! Лучшее ушло к нам, а худшее осталось в тюрьме и в жизни.
– Там-то, – Валера тычет в грозу, – лучшее?
Генка кивает. Валера взглядывает в тучи, и чьи-то картины быстро текут перед глазами. Словно цветная хроника прошлого кусками перед ним прокручивается…
…Вот Сомов, Константин Сомов, символист и «мирискуссник», он мечется на перроне Варшавского вокзала, мечется вдоль вагонов, полы пальто развиваются. Он потерял Её, потерял Зою – вот здесь, вот только что. Не видел ли кто? Странной девушки с небесной полуулыбкой? Кондуктора, семафорщики, извозчики разводят руками. Что вы, барин, право слово! Нельзя было привыкать к Ней. Небесная гармония за то наказывает. Сомов готов разорваться на части, что чуть было не случилось с ним тогда, когда он писал Её мистический портрет. Он клянёт себя, клянёт поезд, как назло прибывший так рано, когда Она, его Zophia, ещё так слаба, ещё не соединилась с подлинной Её натурой. Он будет искать Её…
А Зое звучит музыка. Вот дом на холме… Вот на непременной белой лошади – поэт с задранным горделивым подбородком и вечно прищуренными глазами.
Ты ли, подруга желанная,
Всходишь ко мне на крыльцо?
«Да, я», – опускает взгляд Зоя, и сердце щемит от фамильярности. Нельзя, нельзя привыкать к вселенской гармонии… Поэт с вечно задранным подбородком и сам это понимает. Он чувствует. Чувствует свою раздвоенность. И пугается – опять, как в тот раз, в Бад-Наухайме! Милый… Трусливый…
Зоя покидает его. Иная музыка слышится Ей как серебряный звон и журчание воды в колодезе…
Так вот же то, что понял, но никому не сказал Оскар: Прекрасная Дама несчастна. В поездах и на пароходе, в омнибусах и в такси, в городах, на людных улицах многих стран и времён, терзаясь незнанием и непониманием жизни, Прекрасная Дама ищет Прекрасного Принца. Она не найдёт. Это ясно как розовый закат в июне. Другого идеала нет в мире…
Валера вглядывается в расползшиеся по небу тучи, силясь увидеть контуры тех самых лиц – одно чуть заносчивое, вечно откинутое назад, «очень под актёра», с горделивым прищуром, а другое широкое, добродушное, с усиками женского баловня и общего любимца. Русские лица Серебряного предвоенного века. Тучи расползаются больше. Возникает лицо полной женщины с заурядным пробором в волосах и усталым взглядом.
– Люба! –
