насквозь пропитанной и замаринованной советским духом школьницей, не испытавшей настоящего, встряхивающего до глубины души, горя, однажды эгоистично предавшей дорогого человека ради идейного коллективизма и комсомольской карьеры? Однозначного ответа он не мог дать и потому примиренчески предложил:
- Давайте выйдем, а то мы остались одни на сцене, как два захудалых разноплановых актёра, выясняющих отношения после провального спектакля.
Выбравшись из опустевшего гулкого зала, пошли молча рядом, сдерживая нарастающее раздражение друг против друга. Очевидно, сегодня опять был не их день, и других больше не предвиделось. Первой не выдержала накала приверженка эмоциональной жизни:
- Почему в вас нет и крохи честолюбия?...
Он знал об этом по боксёрским боям.
- …Вам никогда не пробиться в лидеры. Неужели секретарь прав, назвав вас ранним стариком?
Владимир пытался найти какой-нибудь нейтральный успокаивающий ответ, отшутиться, сыронизировать над собой, но всё перехлёстывала жгучая обида. Обида на себя за то, что уродился таким, на Зосю, что не хочет понять его сегодняшнего подвешенного состояния, хотя и не знает ничего, и на всех русских, особенно тех, молодых, что сидели в зале и отстранились от искренне протянутой руки.
- Вы говорите – слава. Хватает её! Нет, Зося. Настоящая приходит сама и надолго, а та, что присваивают, добиваясь насильно – ненадёжна и временна. Время вообще всё развенчивает в жизни и, в первую очередь, дутую славу. Она – женщина капризная, непостоянная и жестокая. Предпочитаю ей, славе лидерства, обычную счастливую жизнь, а вместе они несовместимы.
- Не согласна, - неуступчиво возразила пламенная рыжая душа, выпестованная под влиянием идеологических наущений тётки и романтической революционной прозы, прославляющей героя-жертвенника. Долгими ночами она создавала, лепила своего героя, подобного им, нашла во Владимире, видела в нём свой образ и интуитивно понимала, что сломить его равнодушие к славе, значит, утвердиться в себе. – Каждый стремится к своему подвигу, вершине жизни, чтобы оставить память в людях, иначе зачем жить? Я, в отличие от вас, предпочитаю гореть, а не тлеть.
Разуверяя или, точнее сказать, предостерегая в эйфории высоких чувств, он с горечью и преждевременной утратой представлял, как реальная грубая и серая жизнь, в которой зла неизмеримо больше, чем добра, скоро жестоко сломает героико-комсомольский настрой, бросив растерзанную душу на распутье, и кто знает, какой путь выберет искалеченная душа – нравственно-людской или иезуитско-коммунистический. Нестерпимо больно было разуверять её в обманчиво-высоких чувствах, взращённых нечестными писателями, никогда не придерживавшимися в личной жизни книжных идеалов.
- Вам легко так рассуждать потому, что у вас вся жизнь впереди. Вы ещё, по сути дела, не жили, не жили самостоятельно, и вам не приходилось, слава богу, встречаться с настоящей болью, не говоря о смерти. Никто не знает, какая она будет. Не зарекайтесь заранее. Страх перед ней увеличивается с возрастом, и многие, повзрослев, предпочитают тлеть, а не гореть. Не каждому дано встретить её достойно и без страха, смирившись с судьбой, большинство ждёт в злобе и отчаяньи, в жутком страхе перед неведомым. Не нам со своей низкой колокольни судить, что лучше – тлеть или гореть, не нами предопределено, не нам и распоряжаться судьбой.
- Вы верите в судьбу? Вы не согласны, что человек сам творец собственной судьбы?
- Если бы это было так, то все люди давно были бы счастливы.
- Так и будет при коммунизме, который мы, не жалея сил и средств, строим.
- Для кого, Зося? – спросил Владимир с надрывом, теряя надежду победить идейный столбняк, поразивший разум девушки.
- Для будущих поколений, - продолжала упорно отвечать по заученной газетно-книжной шпаргалке прилежная комсомольская ученица.
Такая перспектива, вернее – бесперспективность, Владимира ни в коей мере не устраивала.
- Но я тоже хочу жить хорошо и сейчас. Почему я должен жертвовать своим счастьем и всей жизнью ради неведомых поколений. Рая на костях не построишь. И вообще: жертвенность, по моему малому разумению, свойственна больному духом человеку, слабому, бессильному и озлобившемуся на других, пытающемуся таким образом отомстить всем за свою неприспособленность к жизни. Нормальный здоровый человек всегда, при всех обстоятельствах думает, как выжить, у него наиболее силён не изъязвлённый слабым духом инстинкт самосохранения. Я твёрдо знаю, уверен, что каждый пришёл в этот мир, чтобы жить и дать новую жизнь, и мы обязаны самое дорогое и ценное – жизнь – беречь и хранить одинаково как свою, так и чужую, не транжиря попусту даже ради самых красивых и звучных призывов и заклинаний. И каждый стремится не к печальной жертве, а к счастью, потому что только счастливые люди – основа здорового деятельного общества. Счастье разнообразно, но всегда, в конце концов, сводится к одному – к семье. Семья – кирпичик общества, и чем он прочнее, тем надёжнее и счастливее общество, государство. Зачем заглядывать куда-то в неведомые дали, когда можно сейчас построить то, к чему нас призывают, требуя жертв? Достаточно укреплять кирпичики сегодня, а не разрушать их ради будущего. Из плохого ничего хорошего не построишь. Счастливую личную жизнь можно обрести только через хорошую семью – вот и всё. Остальное: работа, общественная деятельность, друзья, жильё, жилищный хлам и т.д., – дополнения к ней, существенные, но – дополнения, фурнитура. И семья, в свою очередь, укрепляется через личное счастье членов самой маленькой, но самой важной общественной ячейки, а не судьбой угнетённых народов мира, иначе кирпичик не станет монолитом.
Сознание мгновенно прорезала печальная мысль о том, что они с Зосей – несовместимые минералы и никогда не стали бы крепкой породой, а только легко разрушающимся под воздействием любых, даже слабых, жизненных эрозий конгломератом.
- Вот за семью я готов на любой подвиг.
- Не понадобится, - грубо отрезала неумолимая коммунарка. – Мы отменим семью – рассадник пьянства, бескультурья и эксплуатации женщины, а пресловутое малюсенькое личненькое счастьице заменим на всеобъемлющее гармоничное общественное, когда не будет обид, оскорблений, зависти и спрятанного горя, а будут беспредельно властвовать уважение друг к другу, бескорыстная помощь и радость за всех и за всё.
- А любовь? – не к месту ляпнул отмирающий домостроевец.
- Любовь? – притворно воскликнула Зося и деланно сморщилась, словно услышала что-то гадкое и неприятное. – Зачем она, когда все будут достойны друг друга и некого будет выделить? Все будут одинаково прекрасны. К тому же, может быть вам известно, - она повернула вмиг покрасневшее девчачье лицо к бронтозавру человеческих отношений, - что так называемая любовь разрушает сознание, уничтожает волю и превращает одного из пары, чаще всего – женщину, в раба чувств и, в конечном счёте, в полного раба. Она несёт страдания, слёзы, - Зося сглотнула невольно подступивший ком и запылала таким ярким пламенем, что в нём потухли рыжие конопушки, - злобу, моральное разложение, деградацию личности, преступления и самое низкое чувство – ревность. Давно доказано, что любовь тормозит развитие общества, подменяя разум неуправляемыми чувствами.
- А как же быть с детьми? – не сдавался безнадёжный раб чувств. – Они-то, вам, наверное, тоже известно, появляются в результате любви.
Схлынувший было пламень снова залил лицо человека будущего – у неё это получалось мгновенно и ярко.
- Рождение детей будет спланировано в соответствии с потребностями общества, а выращиванием, - она, не поморщившись, не смягчённая ещё материнством, произнесла обезличенное слово по отношению к самому дорогому для любящего живого существа, - и воспитанием со дня рождения займётся общественный центр, чтобы все дети зрели в равных условиях, и можно было бы уже на ранней стадии развития провести селекцию и определить потенциальные возможности для пользы общества.
С изумлением выслушав юношеский бред, вбитый в доверчивые головы хитроумными взрослыми дядями, Владимир не сразу и осмыслил, что она всерьёз так толкует о вечном и неизменном, с убеждённостью фанатика, и не нашёлся ничего ответить, кроме как обнадёжить:
- Полюбите, и все ваши сухие рассуждения сгладятся и забудутся как дурной сон, - сказал, сам не испытав ничего подобного. – Выйдете замуж за хорошего, заботливого парня, появятся дети, организуется дружная семья, и будет у вас так, как было испокон веков: он, она и продолжение рода – вот и всё гармоническое общество, дороже которого ничего на свете нет. – «И чего у меня никогда не будет» - с горечью подумал несостоявшийся семьянин. – Не могут обезличенные люди, делая обезличенный труд и выращивая обезличенных детей, обезличенно существовать в обезличенном счастье.
Долго шли молча, страшась порвать последнюю связывающую нить. Свернули с улицы Сталина на поперечную, разбитую и грязную, и подходили к похожей, приютившей дом комиссара. Сжав губы, пряча потемневшие глаза и старательно выбирая, куда поставить ноги в выбеленных зубным порошком парусиновых туфлях-тапочках, Зося неуступчиво отгородилась экраном горькой обиды на несостоявшегося героя девичьих грёз и романтических надежд, ни капли не ценящего пьянящей славы неукротимых жертвенных борцов за победное дело революции, партии, народа. И чем плотнее становился экран, тем больше ненавидела приземлённого спутника и… себя за то, что не могла отступиться и не хотела смягчиться и достучаться до сердца парня, несмотря ни на что влекущего сильно, вопреки противящемуся разуму.
- Я никогда не выйду замуж, - решительно отрезала она, споткнувшись на бугорке, заросшем травой, будто кто-то одёрнул, сказал негласно: «Не зарекайся!» - Зачем? Чтобы ограничить себя домом, кухней, детьми? Никогда! – Она сама себя уговаривала, тем более что при её возрасте и характере это было пока нетрудно. – Но если кто-нибудь, - она, как обычно, легко покраснела, испугавшись, что он поймёт превратно, примет как намёк на свой счёт, посчитает нескромной и навязчивой, - захочет пойти рядом и в одной шеренге с другими на пути обновления к коммунистическому совершенствованию, то – пусть. Как и все в колонне, мы тоже будем постоянно и бескомпромиссно готовы на любую жертву и подвиг ради свершения идеалов светлого будущего, за которое погибли, завещая нам продолжение борьбы, лучшие умы человечества.
Хорошую девушку было жалко, и в то же время разбирало зло за врождённое мужское упорство, которое русские определяют очень выразительно и точно: «Хоть кол на голове теши!».
- Искренне вам желаю такого мужа-соратника, - от души пожелал Владимир, думая, что судьбы их с рыжей революционеркой никогда больше не пересекутся. – Только учтите, - не сдержался, чтобы обидчиво не съязвить, - подвиг подвигу – рознь, как бы не ошибиться в выборе, не принять зло за благо. Есть подвиг во имя жизни, и ему – честь и слава, есть – ради личной славы и материальных благ, такому – презрение, а есть и вовсе преступление.
- Лучше быть преступником, чем никем, - окончательно оборзела под завязку заидеологизированная девчонка, услышав обидное
