Кто ищет, тот всегда найдёт

том, что лечиться надо с зажатым дыханием, и чуть не дополнил стакан содержимым желудка. Повторять процедуру не хотелось, пришлось вылить драгоценное снадобье в помойное ведро и заменить обыкновенной водой. Попил, полежал, подумал о смысле жизни, о превратностях судьбы, пожалел всё человечество – куда оно катится, спиваясь? – пожалел и себя, самого дорогого и достойного индивидуума, сначала нелицеприятно оценив поведение оного, потом критически, отнеся большую часть вины на нездоровое окружающее общество и, окончательно пожалев духовного урода, собрал остатки сильной воли и окончательно поднялся, окончательно решив начать жить по-новому.
Облачился в привычное старьё, сунул ноги в модные зимой валенки, побродил, тренируя вестибулярный аппарат, по пенальчику – ничего не свалил и сам не рухнул. Вышел во двор, глубоко и освобождённо вдохнул приличную порцию по-настоящему целительного морозного воздуха, помигал ярчайшим звёздам, растянув хлебало в идиотской улыбке, и понял, что не всё потеряно и с резвым началом жить по-новому можно и повременить, а пока надо успеть сделать одно важнецкое и неотложное дельце.
А оно, к сожалению, не выгорело. Ну почему у меня всегда так: настроишься, нацелишься, напружинишься – бац! – и мимо, или осечка, или сорвалось. Когда подгрёб к конторе, дверь, по закону вредности, естественно, оказалась запертой, и ни одно окно не светилось. Но и поверх намороженного низа ясно было видно, что ни столов, ни торта в камералке нет. Нацелился и – мимо! Так я и предполагал, надеясь на лучшее. Пошёл-побрёл, не солоно хлебавши, по пустынным замёрзшим улочкам, скрипя слежавшимся снегом, а когда набрал почти уличную температуру, околев донельзя, вернулся молодец молодцом, лишь бы кто не задел, не шатнул ненароком. Не боись, дядя: мой выносливый организм прирождённого полевика-таёжника готов и не к таким встряскам, быстро восстанавливается. Не прошло и каких-то четырёх часов, как к девяти я уже как огурчик. Правда, слегка прокисший, но ещё не потерявший хруста. Пора собираться в больницу с дарами.
К десяти, как и задумал, с трудом причалил к входному отверстию «Скорой помощи», втягивающему увечных и немощных в больничное чрево. В одной руке трость и болтающаяся на рукоятке авоська с коньяком, то и дело лупящая по больной ноге, вторая верхняя конечность тоже занята бумажным конусообразным объёмистым свёртком.
- Приветик, - бодро поздоровался с цербершей в белом халате, выскочившей из дежурной каморки на грохот моего вторжения.
Вглядевшись, Верка заулыбалась, обрадовавшись возможности хоть как-то разнообразить тоскливое дежурство.
- Ба! А чё ты не на лошади?
- Бензин кончился, - не соврал я.
Она громко заржала, заменив лошадь, надеясь побазарить и убить время, которого по молодости и по глупости не ценила, в чём мне скоро пришлось убедиться.
- Трепанг беспозвоночный! – обозвала, прекратив ржание. – Чего припёрся?
Она, конечно, знала чего – обязательная Ксюша не могла не предупредить, - но решила поиграть мной со скуки и от женского инстинктивного желания показать власть над приличным мужиком. Я это понимаю, но у меня нет ни единого желания отвлекаться на пустой трёп.
Она, конечно, знала чего – обязательная Ксюша не могла не предупредить, - но решила поиграть мной со скуки и от женского инстинктивного желания показать власть над приличным мужиком. Я это понимаю, но у меня нет ни единого желания отвлекаться на пустой трёп.
- Слушай, -  молю, - будь другом: позови Жукова.
- Счас! Разогналась! – взъярилась скорая помощь, обидевшись, что отказываются её развлекать. – А если вызов? Кому-нибудь срочная помощь понадобится?
- Так я-то здесь, - пытаюсь уговорить, - запишу и совет дам, пока ты не вернёшься с Жуковым, а? Минутное дело – больше разговоров, - и выкладываю неубедительный козырь: - Отделаюсь от пакетов и обсудим тет-а-тет перспективы нашей свадьбы.
Она, ошеломлённая, округлила глаза и недоверчиво уставилась на хромого дон Жуана с кульками, веря и не веря ему, а поверить так хочется! Пусть и надует, стервец, а всё равно приятно. Знаю я этих баб, как облупленных, столько наобманывал. Я молодец ушлый, вмиг могу окрутить любую, у меня их… пока ещё ни одной не было.
- Ей бо! – клянусь страшной клятвой Гуаранчи.
- Ха! – выдохнула Верка презрительно, переборов сладкую надежду и скривив пухленькие губки. – С какой стати? – Они всегда начинают с отказа, чтобы потом согласиться и обвинить, чуть что, в обмане. – Ни кожи, ни рожи, а туда же!
Кажется, меня оскорбили и оскорбили в лучших намерениях, практически – в жертвенности. Стерпеть такое невозможно, но придётся. Если бы был мужик, он бы у меня не возрадовался. Однажды, в институте, один такой раскрыл было не в меру хайло, так я потом три дня отлёживался с фингалом. И как достал, гнида, до глаза – маленький такой…
А Верка продолжала, заведясь, обляпывать меня, входя в раж от безнаказанности, от моего интеллигентского поведения:
- Мешок с костями, да и то не все целые, - всё это она набалтывала быстро и улыбаясь, как будто подначивая, поддразнивая – давай, мол, отвечай, сцепимся как две закадычные соседки, снимем зудящую плесень с языков. Но у меня нервы стальные, я и не такое в состоянии вытерпеть. Мне бы Жукова. Объясняю ей сухо и обоснованно:
- Ну и что? Главное не кости, а вот, - и постукал сдуру костяшками пальцев по кумполу. Она в ужасе зажала ладошками ушки и приоткрыла от страха рот. – Чо ты? – спрашиваю, с беспокойством подумав, что у неё от радости за меня завяли уши.
- Не стучи так! – орёт, смеясь глазами. – Звон, как от колокола! – и расхохоталась, а вместе с хохотом и злость ушла. У мужиков настроение не меняется от аванса до получки, а у женщин – она и сама не знает когда: самоконтроля нет. – В кульках-то что? – спрашивает, еле сдерживая себя.
Господи, до чего все бабы однообразны! Всего-то на уме: любовь, любопытство и маскировка. У этой с любовью ничего не выгорело, так она ударилась в любопытство.
- Ничего особенного, - отвечаю, стараясь не разозлить. – В авоське – спиртовая настойка на специально выращенных лечебных клопах для Жукова, а это – киваю на спрятанный в бумаге веник, - букет целебных трав для Ангелины Владимировны. Очень просили раздобыть.
Она опять верит и не верит – что с неё возьмёшь: молода и неопытна, едва, наверное, за двадцать перевалило.
- Что за травы? – переспрашивает, сомневаясь. – Где ты их добыл зимой-то? Под снегом накопал?
Отвечаю, как на духу, - младших дурить нельзя:
- А я их дома выращиваю. У меня есть и такая, что если какой дам, так сразу в меня втрескается. Хочешь попробовать?
- Ищи другую корову, - грубит, но вижу, что начинает опасаться меня, - ещё отравишь.
- Ладно, - соглашаюсь, - отдадим пакеты и вместе схрупаем по пучку, хочешь?
- Да пошёл ты! – не соглашается Верка, и слава богу, а то пришлось бы бежать за геранью к Анфисе Ивановне. – Знахарь на палочке! – Однако, заманчивое предложение ей, вижу, понравилось. – Карауль тут, - приказывает, - я мигом, - и пулемётной очередью простучала каблучками по коридору и по лестнице на второй этаж, где, очевидно, у медиков начался наиважнецкий предновогодний консилиум.
Зачем врал про траву-присушницу и сам не знаю. И что за язык у меня вырос? Никаких мозговых команд не слушает. Может, в уксусе помочить? О-хо-хо! Грехи наши тяжкие! Хорошо верующим: чуть что, сбегал к попу в церковь, покаялся и продолжай всё по новой. А мне, комсомольцу, к кому бежать? К Сарнячке, что ли? Та4 она не только не отпустит грехов, но из ревности ещё и глотку перегрызёт ядовитыми зубами. Аж вздрогнул! Придётся остаться грешником.
Слышу обратный нарастающий стук пулемёта, тяжёлые пушечные шаги сопровождения и недовольный голос Жукова:
- Какого там чёрта принесло в новогоднюю ночь?
Верка показала мне малюсенький и коротенький язычок, какому я позавидовал, и юркнула в дежурку, а следом появился тот, кого я ждал, но не в привычном для глаз халате, а в праздничном тёмно-синем костюме и с красной селёдкой в жёлтый горошек. Я сразу и не узнал. И он меня – тоже.
- Кавалерист, что ли? – подошёл, разглядывая, поближе. – Второе копыто повредил не ко времени? – брюзжит, сердясь, что оторвали от интересного доклада. Я даже сдрейфил, как бы не завалил до утреннего разбирательства на больничную койку.
- Я-а, - сознаюсь виновато. – Вот… принёс… - и протягиваю авоську.
- Что это? – продолжает яриться Иваныч, подозрительно глядя на клопиную настойку.
- Коньяк, - открываю тайну.
- Какой коньяк? – опешил вымогатель, забывший о пари.
Пришлось объясняться:
- Помните, вы, выписывая меня, пообещали, что к Новому году я расстанусь с костылями, и если это случится, то с меня пара коньяку. Случилось, - я постукал для достоверности тросточкой, - я и принёс.
- Ничего не понимаю, - помотал головой Иваныч, - ничего не помню, - а сам алчно поглядывает на авоську.
Интересному выяснению отношений помешала крупнокалиберная дробь каблуков на лестнице. Послышался озабоченный голос Ангелины:
- Костя, что стряслось? Кто там?
Вот она и сама нарисовалась в коридоре. И я чуть не выронил от неожиданности кульки и палку, до того она была ослепительно прекрасна. На ней было такого же покроя платье с вырезами спереди и сзади, как на Коганше, но белое с умопомрачительным голубым поясом, и сидело так, что не оно её красило, а она его. Талия, точно осиная, соединёнными пальцами обхватить можно, грудь – высокая и полная в меру, и плотная материя в натяжку, без складок, ножки – стройные, точёные, в блестящем прозрачном капроне, будто его и нету, а на ногах беленькие лакировки на высоченных тонких каблуках – понять невозможно, как на таких передвигаться, не падая, я таких и не видел ни разу. Сразу стало понятно, как можно отдать жизнь за красивую женщину. В общем, вляпался я по самые уши и обалдел до потери разума. Верка выглянула и аж позеленела от зависти.
- Лопухов? Василий? Ты зачем? Что с ногой? – и голос звонкий, ясный, не то что больничный равнодушно-скрипучий.
- Да вот, коньяк притащил, - объяснил Жуков.
- Коньяк? – удивилась Ангелина. – Какой коньяк?
- Мы с тобой, оказывается, заработали, - щедро разделил дар Иваныч.
Большущие глазищи подзаработавшей докторши стали быстро синеть и темнеть как Марианская впадина, которую я никогда не видел, но представлял гигантским земным глазом гнева, а с прекрасного лица исчезла улыбка, и оно замраморело. Чувствую всеми оставшимися нервными окончаниями, что могу безвинно схлопотать, что сейчас она как следует приложится к моей глупой физии, и хотя каждое прикосновение любимой женщины – счастье и высшее наслаждение, но… ну его на фиг! Надо спасаться. Не мешкая, но и не суетясь, осторожно разворачиваю кулёк с травами и подаю обалдевшей от неожиданности Ангелине… здоровенный букетище из веток багульника с распустившимися зимой нежными сиренево-лиловыми цветами, густо усыпавшими ветки.
- Это… мне?.. – не сказала, выдохнула белая женщина голосом, перехваченным волнением и счастьем, а глаза из синих быстро стали превращаться в небесно-голубые и нежно-сиреневые в колер цветам. Бережно ухватилась за куст, цепко притянула к груди – не вырвешь ни за что – утопила в цветах девчачье лицо, и вдруг оно выглянуло, такое