Кто ищет, тот всегда найдёт

предлагает: - Выпьем за нашу общую ауру. – Наконец-то наши дороги пересеклись, и мы встретились. – Интересно, - спрашивает без закуся, - кем вы меня представляете до судебной ошибки.
Естественно, тем, кем хотел бы быть сам.
- Большим военачальником, полковником или генералом авиации, - леплю, не задумываясь, и вижу, как я в генеральских штанах с красными лампасами, золотых погонах со сверкающей звездой и лакированных сапогах со шпорами на лихом белоснежном скакуне сажусь в истребитель… - нет, со скакуна при деется слезть, с ним в самолёт не влезешь, а жаль! – и вихрем взмываю в воздух под расступающиеся облака, оставляя позади себя белую реактивную струю… - чёрт, тогда не было ещё реактивных самолётов - …оставляя позади себя рёв мощного двигателя и делая разные там бочки, кочки, головокружительные виражи, пируэты, мёртвые петли и штопоры так, что внизу все ахают и замирают от страха, а напоследок проношусь на бреющем, отдаю честь, сажусь, глушу мотор, одним движением выпрыгиваю из кабины, счищаю с зеркального сапога малюсенькую грязинку белоснежным платочком и, естественно, комкаю и выбрасываю в сторону. Мне не жаль, у меня их сотни, и все с кружевными каёмками и памятными инициалами, подарены сами знаете кем. Да, так вот, привёл себя в порядок, улыбнулся открытой улыбкой, обнажив два рядя золотых зубов, а не металлических, как у Горюна, и тут вижу, ко мне направляются двое, в одинаковых чёрных кожаных плащах и шляпах.
- Ошибаетесь, - хорошо, что Горюн перебил, а то меня непременно бы сцапали по ошибке, - ваш покорный слуга всего-навсего был профессором социологии. – А мне бы всего-навсего дорваться до техрука. – Только успел защитить с успехом докторскую диссертацию, получить кафедру, как пришлось менять и профессию, и место жительства, и образ жизни. Вы знаете, что такое социология?
Я, как мог, напряг серое вещество, разжиженное вином:
- Судя по коренным словам, что-то из наук об обществе или обществах?
- Да, вы правы, - удовлетворённо подтвердил профессор неведомых наук, - наиинтереснейшее и наиувлекательнейшее учение об общих закономерностях развития любого общества. – Он, разволновавшись и забыв о приличиях, налил себе полчеплашечки шампанского и выдул в один приём, как обычный алкаш водку. – Товарищ Сталин, не мудрствуя лукаво, взял да и отменил древнейшее учение как буржуазное и не соответствующее духу советского времени и ввёл ему на замену одиозный исторический материализм, творение псевдоноваторов Маркса и Энгельса. Творчески развитое, как считал вождь и все вокруг, им самим новое учение объясняет исторический процесс прогрессивного развития общества к коммунизму с убогих классово-идеологических позиций. Вы, конечно, учили истмат?
Я поморщился, словно проглотил кислятину.
- Проходили.
- Понравился?
- Ещё как: я его дважды пересдавал.
Горюн понимающе улыбнулся.
- А я за все 10 лет, что мне отвалили за приверженность к старому, так и не смирился. Многие из бывших товарищей перелицевались и живут припеваючи. Когда в 48-м добавили ещё пятёрку, я только удивился, что выжил, и твёрдо решил, что обязательно переживу «гения социологии» и обязательно дождусь реабилитации – не себя, нет, любимой науки – и ещё посмотрю в подлые глаза псевдодрузей.
Он тяжело поднялся – и стало ясно, что очень стар, - подошёл к печи, подбросил в топку дров и присел на корточки перед открытой дверцей, протянув руки, густо перевитые жилами, к теплу.
- Любимое место любого лагерника, - объяснил занятую позицию и уже от печи продолжил скупо рассказывать о своей судьбе: - Тогда мне крупно подфартило. Нас, человек 500, пригнали этапом грязной холодной осенью по бездорожью на захудалый золотодобывающий рудничишко на юге Хабаровского края на замену тем, что сдохли от голода, холода и изнурительной работы в подземных выработках. Золотоносные жилы были бедными, больших затрат не стоили, а мы – почти задаром. Даже хоронить не надо: в заброшенный шурф сбросят, присыпят слегка и баста. А на смену новых пригонят. Страна большая и вся в зоне. Обратной дороги с рудника нет. Кругом тайга непролазная, жилья вокруг на сотни километров нет. Выход только к морю и только летом, посуху, но там – пусто. Плашкоут придёт, выгрузит на берег скудные запасы на несколько месяцев и уйдёт. Живём в узкой долине, в распадке, вечно в тумане и мороси, как кроты ползаем под землёй от зари до зари и белого света не видим. Всё делалось вручную, киркой и лопатой. Породу и то вывозили на тачках – на карачках. Рудник и бараки наши находились в зоне, огороженной тремя рядами колючки и охраняемой грузинами на вышках. А рядом расположились покосившаяся деревянная обогатительная фабричка и посёлок охраны, ИТР и вольняшек, работающих на фабрике. Каждую субботу на расчищенную поляну плюхался АН-2 и забирал недельную добычу. Самыми популярными у нас были разговоры как бы захватить пташку и мотнуть на большую землю.
Горюн поднялся с корточек и протянул руки над плитой.
- Никогда не согреть, - объяснил, виновато улыбаясь, и продолжил рассказ врага народа: - Если бы я застрял на руднике, то, несмотря на зарок, не выдержал, загнулся бы там. – Он немного помолчал, переживая заново возможный тупик. – Но – не судьба, - и снова замолчал, вспоминая спасение. – Однажды на утреннем шмоне перед угоном на рудник мне приказали выйти из строя и повели в караулку. Там передали в полное подчинение здоровому молодому еврею с типичной чёрно-кудрявой шевелюрой. Это был Шпацерман.
- Наш?! – вскрикнул я в радостной догадке.
- Он, - подтвердил Горюн, оторвался, наконец, отогревшись, от печки и присел к столу. – Работал главным инженером, жил в отдельном доме и уже имел четверых отпрысков.
- Как же он, горняк, попал вдруг в геофизики? – не удержался я с риторическим вопросом не по теме.
Горюн усмехнулся моей пионерской наивности.
- Членам партии без разницы чем и кем руководить: колхозом или заводом, магазином или институтом, социологией или геофизикой – методы одни и те же – идеологическая накачка и неукоснительное следование руководящим партдирективам. А для производства всегда найдутся безыдейные и бездушные подчинённые, грызущие друг друга за место под партсолнцем. И ещё – недрёманное око КГБ.
Лучше бы он не напоминал об оке – мне сразу почудилось, что в замёрзшее окно кто-то за нами наблюдает, подмаргивая, и не сразу поверилось, что это мерцающая звезда.
- За мной должны сегодня прийти, - сознаюсь убитым голосом, и даже вроде бы горькая слеза капнула в стакан. А может что с носа. В такие отчаянные моменты отовсюду капает.
- Кто? – не понял Горюн.
Я, сбиваясь, рассказал, как по мальчишеской дурости почти расстроил помолвку начальника местного КГБ, татарина, умолчав, естественно, о неразделённой любви. Горюн внимательно выслушал, посмеялся и успокоил:
- За такое не садят, а дают втихую в морду, так что не попадайтесь ему на узенькой дорожке.
Больно-то надо! Хотя не известно, чьей морде стало бы хуже. Я уже два раза начинал всерьёз качать мышцы гантельной гимнастикой, использовав топоры, насаженные на палку, но оба раза дальше вводного занятия дело, правда, не продвинулось. Почему-то стало страшно обидно, что за мной не придут, а элементарно начистят морду. Горюну-то что – его уже взяли, а меня может ещё возьмут. Если татарин зафинтилит по физии, вызову на дуэль. Чёрт! Мои пистолеты всё ещё в Париже. И про Шпаца охота дослушать.
- Куда он вас повёл-то? – спрашиваю, смирившись с битьём рожи. – На фабрику, небось? На каторжный труд, где вольные не хотят вкалывать?
Горюн весело улыбнулся одними глазами – они у него такие, что могут выразить всё.
- Вы и на этот раз правы: пять лет я вкалывал у него в доме гувернёром, учителем, слугой и просто дворовым крепостным, стараясь не проштрафиться, чтобы не оказаться снова на руднике. – Глаза его выдали горькую усмешку. – Забыл про пресловутую честь, дутое достоинство человека, интеллигентские притязания, пресмыкаясь как раб и угождая хозяевам, чтобы только удержаться в сытной и тёплой полуневоле. – Он не смотрел на меня, боясь, наверное, чтобы глаза не выдали другую правду. – Командовала в доме Наталья. Тогда она была очень красивой женщиной.
- Шпацерманиха? – удивился я, представив расползшуюся по всем швам тушу начальницы.
- Стройной, полногрудой, белокурой и голубоглазой – сам ангел, - Горюн невесело рассмеялся, он так часто смеялся и улыбался, рассказывая про свою судьбу, что ясно было, как нелегко она ему далась. – Но у ангела был чертовски несносный характер и крепкие ручки. Доставалось всем, в том числе и мужу.
- Шпацерману? – опять удивился я, вспомнив массивную фигуру начальника.
- Понять её очень даже можно: каково молодой и красивой гнить в беспросветной таёжной глухомани, забытой и богом, и чёртом, среди грубых необразованных человекоскотов в форме и всякой вольнонаёмной швали, для которых всё прекрасное сосредоточено в бутылке водки? Да ещё четверо ранних детей. Поневоле сорвёшься. Это уже здесь после шестого ребёнка она несколько успокоилась, смирилась, да и то, нет-нет да и перепадёт кому-нибудь под горячую руку. Берегитесь её.
Горюн отпил глоток вина, зажевал долькой всё того же яблока.
- Такова, мой друг, настоящая жизнь – не в книжных снах, а наяву. Наконец-то, после 10-ти каторжных лет, я стал её понимать и принимать такой, какая она есть, а не такой, какой бы хотелось. Стал ценить собственную жизнь, относиться к ней не как к внушаемой годами общественной ценности, а как к индивидуальной, единственной и самой дорогой. Советую и вам того же, пока не поздно. В нашей короткой жизни всё тлен: и работа, и друзья, и слава и, тем более, карьера. Настоящими непреходящими ценностями были и остаются воля, семья и здоровье. Прислушайтесь, пока не поздно.
Я прислушивался, не особенно вникая в суть профессорских наставлений, наслушавшись за пять лет по уши, и давно решил пробивать дорогу в светлое будущее собственными шишками и мозолями. А зря, как оказалось, пролопоушничал: жизнь-то оказалась очень короткой, чтобы сделать все ошибки и, главное, их исправить. Только-только разогнался, а уже и тормозить пора. Тогда меня больше интересовала чужая судьба, чем своя, и так, наверное, бывает у каждого бестолоча.
- А сюда вы как попали? Шпацерман привёз? Всё ещё в рабах?
Вот теперь Горюн даже не улыбнулся, только голубые светлые глаза ещё больше высветлились.
- Рабство закончилось в марте 53-го, - отрезал он жёстко. – Помог вождь всех народов своей смертью. Я всё же пережил его, родимого. Кстати, если не секрет, как вы относитесь к Сталину?
Вопрос простой, пионерский, а мне и отвечать, если по правде, нечего.
- А никак, - говорю. Бывают вопросы, на которые, как ни тужишься, а кратко, чётко не ответишь, и значит нет честного ответа. Этот для меня из таких. – Он был – там, я – здесь, никаких контактов не было. Великий, мудрый, любимый… - пустые обтекаемые слова. Вот и всё. – Я вспомнил тот памятный день. – Наши студенты, бывшие фронтовики, встретили смерть вождя молча, я бы сказал – ожесточённо, молодёжь – растерянно, но слёз не было. Я думаю, что он давно для нас был как Ленин в мавзолее – неодушевлённый символ.
Тот, для которого вождь оказался весьма и весьма