Кто ищет, тот всегда найдёт

денежного.
Как бы то ни было, но на седьмой день, с трудом выдерживая плановые сроки, бригады, наконец-то, отправились автообозом, поочерёдно на одной машине, к местам полевой дислокации. На первой машине, как и полагается, ехал я и мой отряд электроразведчиков, пока не успели отлучиться куда-нибудь ещё. Отвратительная полевая дорога, вся в ухабинах, петляла между сопками то взбираясь по склонам на увалы, то скатываясь к ручьям, трясла и уминала груз вперемежку с людьми, но нисколько не портила эйфорного настроения от встречи с дикой природой. Я, как старший кодлы, сидел в кабине и зорко поглядывал по сторонам, чтобы предупредить в случае чего шофёра об опасности, а из переполненного под завязку кузова далеко разносились бодрый смех и мат, особенно смачный, когда машину встряхивало на ямах. На одном из затяжных подъёмов бедную полуторку так накренило, что заскрипел кузов, снаружи послышались отчаянные крики, но шофёр-лихач успокоил:
- Не дрейфь, ребята, прорвёмся!
И машина послушалась, легко одолела оставшийся подъём и резво побежала на спуск, догоняя уходившую вниз дорогу. Никакой опасности нашему стремительному продвижению ни впереди, ни по бокам я не видел.
- Посмотри-ка, - неожиданно попросил шофёр, - что они там, в кузове, примолкли?
Я осторожно приоткрыл дверцу и выглянул, потом бледный плюхнулся на своё место и сообщил:
- А его нет!
Шофёр так затормозил, что нас занесло и чуть не сбросило по склону.
- Как нет? Ты чего городишь?
И сам побледнел, и тоже выглянул из любопытства, и сразу убедился в моей исконной правдивости.
Кое-как, дёргаясь взад-вперёд, поминутно пытаясь скатиться вниз, мы развернулись и ринулись назад, искать пропажу. Такого никакие самые высоколобые и самые тощие теоретики из всех министерств разом предусмотреть не в состоянии. К счастью, кузов наш на глубокой рытвине под одним из колёс легко съехал со станин, сорвав ржавые болты, не перевернулся, а прилёг на борт на взгорке, аккуратно вывалив содержимое рядом. Бичи, собравшись в два кружка, резались в карты, никто и не думал догонять умчавшуюся машину, справедливо решив, что кто потерял, тот пусть и ищет. По-дружески высказав водителю всё, что о нём думают, они дружно подняли и привязали кузов стальным электропроводом, быстро побросали в него имущество, взгромоздились сами, но дальше ехали молча, не искушая судьбу и только изредка матеря неосторожные крены самосвала.
К концу седьмого зачётного дня все бригады скопились у зимовья на переправе через реку, откуда дальнейшая транспортировка предстояла на лошадях. Четвероногие вездеходы были на месте, а коневодитель куда-то запропастился. Расположились кое-как, скопом, безалаберным табором, в полнейшем бардаке, базаря на всю тайгу так, что и любопытные сойки, не выдержав, улетели в страхе прочь. Некоторые из электроразведчиков, искавших пасту, прихватили с собой кое-что другое и, откушавши, разволновались не в меру, честя почём зря начальство и Горюна заодно, стали раздеваться и прыгать в холодную быструю воду, доказывая, что всего-то по колено, но когда погрузились по грудь, из вредности поплыли на ту сторону и там забегали робинзонами, требуя спичек, чтобы поджечь всю тайгу и как-то согреться. Хмель из них напрочь выветрился, и возвращаться вплавь они не хотели.
К темноте явился, наконец, Горюн, обрадовал, что река вышла из берегов, брода нет, и лошади не пойдут. И опять подмосковные таёжники такого в своём сетчатом графике не предусмотрели. Что делать? С последней машиной приехало доверенное лицо – Трапер, чтобы проследить за успешной переправой. По своему обыкновению он ни во что не вмешивался, спокойно обозревая табор-свалку, заплыв-переплыв и разлив реки. Пришлось брать инициативу в свои крепкие руководящие руки. Быстренько развернули рацию и отбацали Шпацу открытым текстом: «Срочно исправьте семь на девять». Выход из сложившейся ситуации простой и оригинальный: семёрка на девятку исправляется легко. Сидим с Трапером, тихо радуемся, и вдруг он сознательно вставляет палку в колесо: надо бы, говорит, сообщить, что переправы нет. Ничего не оставалось, как согласиться. Отбацали ещё одну срочную телеграмму и опять тихо радуемся. И не зря. Скоро пришёл ответ: «Исправили, получилась дырка».
- Эврика! – закричал вдруг Борис Григорьевич. – Надо, - шумит, - везде, где указаны сроки, наделать дырок, и тогда мы никогда их не нарушим. – До чего умный, недаром – еврей.
Наутро прикатил Шпацерман на «Студебеккере» с лебёдкой, больше всего обрадовав тех, что на другом берегу бегали всю ночь, завывая от восторга. Первым же рейсом корабля-вездехода доставили им спички, а потом перевезли всех и всё. Звали с собой и лошадей, но те отказались следовать за железным иноходцем, предпочитая вместе с Горюном пастись на лужку у зимовья пока не спадёт вода и мы не перетащим большую часть грузов на себе. Оставшийся с ними Шпацерман грозил здоровенным кулачищем, обещал расквасить морду каждому, кто попытается повторить обратный заплыв, и каждый, кому довелось понюхать кулак, не сомневался, что так оно и будет. Завершив таким образом отправку бригад в поле, начальник влез в кабину «Студебеккера» и укатил на базу, прихватив не нужного больше Трапера. А мы, навьючившись, двинулись в будущий полевой лагерь, обещая Горюну каждый раз, когда возвращались за новой поклажей, всё более тёплую встречу.
Осенью министерские прохиндеи к нам не приезжали. Да и зачем? Положительные рекомендации они получили, гонорары не светили, они это сразу поняли. В моём сетевом графике сроков не будет – нема дураков – я их потом проставлю, когда дело сделаю.
- Лопухов! – вывела из творческого раздумья Алевтина, тишком подобравшаяся к моему столу. – У нас сейчас партийное собрание. Ваше присутствие, как инженера, обязательно. Мы вас ждём! – и ушла, не ожидая.
Жалко, что никто не видел и не слышал. Женщины, выпятив зады, даже не соизволили обернуться, чтобы насладиться моим триумфом. Шутка ли: партийцы ждут меня, без меня не могут провести собрание. Я даже пожалел, что у женщин нет второй пары глаз на выпяченных частях. Пришлось терпеть заслуженную славу в одиночку.
Войдя в Красный Уголок, я поздоровался в пространство, никого не видя от волнения, и протиснулся между стульями на самый последний ряд, чтобы не путаться под ногами у авторитетных товарищей, где меня приветливо встретила оскалом ядовитых зубов Сарнячка. Алевтина вежливо подождала, пока я, гремя природными жердями и деревянной тростью, размещусь в тесном пространстве, и предложила начать работать. Я не возражал, и пока они горячо обсуждали повестку дня и регламент, исподтишка разглядывал присутствующих, знакомясь с передовым отрядом борцов за коммунистическое будущее на нашем малюсеньком кусочке всемирного фронта борьбы с капиталистической заразой. Они все сидели порознь, наверное, стараясь удлинить линию фронта: Шпацерман, Коган, конечно, Трапер, Хитров, Рябовский, Кравчук, Розенбаум и ещё архитектор-строитель наших коттеджей. Сплошь начальство! И ни одного бича. Ни одной женщины, кроме комиссарши.
В общем-то, я, приняв приглашение, знал, кого увижу, но почему-то, вопреки реалиям времени, надеялся на большее. Мыслил, что встречу комиссаров Гражданской и политруков Отечественной войн, легендарных партактивистов первых созидательных пятилеток, сверхчеловеков, пронизанных революционной романтикой и излучающих неиссякаемую энергию и энтузиазм. А вместо них? Знакомые всё лица, узурпировавшие вместе с административной и политическую власть, геройчики провинциальных склок и пузырчатых амбиций. Осознав, что я не хуже, сразу успокоился и отключился на обдумывание плана мероприятий по интерпретации электроразведки своей организации. Алевтина что-то толковала о необходимости сплочения вокруг… о неустанной бдительности, поскольку… о повышении партийной дисциплины, чтобы противостоять… о безусловности выполнения решений пленума, иначе… о руководящей роли… и о персональной ответственности… Говорила много звучных слов, но все они были до того округлы и скользки, обтёсаны, обглажены, облизаны и до отвращения знакомы, до того навязли в ушах, что уже не воспринимались, пролетая мимо самозащищающегося сознания. Одно я только усёк, да и то потому, что касалось лично меня: этот прохиндей Кравчук, оказывается, не выполнил важнейшего партийного задания – не провёл всеми ожидаемой и крайне необходимой для повышения трудового тонуса беседы на участке о международной классовой солидарности против оборзевшего американского атомного империализма. Что мне ещё понравилось у старших товарищей по борьбе, так это то, что никого не надо было силой тянуть на трибуну. Стоило Алевтине объявить прения, как партийцы один за другим, без понукания вставали и один за другим призывали, клеймили, осуждали, клялись и критиковали, не взирая, в прямом смысле слова, на лица. Только Трапер промолчал да Розенбаум не проснулся. А я понял, что все виноваты, и все правы, и все, как один. Мне тоже захотелось покаяться, но вовремя решив, что не дорос до покаяния, с трудом удержался.
- Может, кто ещё хочет высказаться? – неосторожно открыла задвижку секретарша.
Естественно, хочет! Кто, кроме меня? Моя рука поднялась ещё до того, как я придумал, о чём буду говорить.
- Меня учили, и я запомнил, - начал, разгоняясь, - что наша партия – партия пролетарских масс, т. е., рабочих и крестьян. – Я сделал глубокую подготовительную паузу. – К сожалению, в нашей партийной организации я этого не увидел. – Зато увидел, как мгновенно пошла ярко-красными пятнами Алевтина, видно, нечаянно угодил не в бровь, а в глаз, видно, ей уже доставалось за однобокий состав партийной организации.
- Из молодых да ранний, - тихо прошептал, наклонившись к Когану Хитров, так, чтобы все слышали. – Далеко пойдёт.
- По вашим магистралям и профилям далеко не уйдёшь, - отбрил я с ходу.
Коган засмеялся.
- Он прав, - соглашается. – И хорошо, что правду подсказывают молодые: значит, растёт достойная смена, значит, жизнь ветеранов прошла не всуе.
Я немножко притормозил, чтобы твёрже запомнить это замечательное «всуе» и на досуге разобраться поподробнее, что оно означает и в каких случаях применяется.
- Молодец, Василий, - похвалил мыслитель, и я окончательно понял, что выпрут меня отсюда с треском да ещё и без выходного пособия. А и пусть! Зато какая радость, какое счастье – высказать без оглядки свою правду, даже ценой жизни! Как я понимаю Джордано Бруно!
Увидев, что я всё ещё стою, опозоренная комиссарша с ненавистью спросила:
- У вас ещё что-то есть?
Ещё как есть! Ещё много чего есть! Меня не остановить, не заткнуть рот, я им выложу напоследок.
- Хотелось бы ещё обратить внимание товарищей на необъективно завышенную самооценку.
Коган опять засмеялся, радуясь продолжению спектакля, в котором он, слава богу, зритель.
- В чём же она завышена? – возмутилась Алевтина, поскольку ей отводилась главная роль.
Я перевёл дыхание, крепко сжал пальцами для опоры спинку впереди стоящего стула и рубанул с маху:
- А в том, что партийная организация не осуществляет в полной мере, - тут я немного смягчил обвинение, - свою главную задачу.
- Это какую