большой, светлый, красивый, весь уставленный старинной мебелью, картинами, а стол был накрыт красной скатертью. Такой точно, какую мы пустили на флаг. Из неё бы получилось целых два, а то и три, флага.
Я стоял перед этим столом и ждал, пока гестаповец польёт свои цветы в горшках, расставленных то тут, то там. Цветы были большие, маленькие, очень большие... Даже пальма стояла за столом, чуть закрывая портрет Гитлера.
Я провожал гестаповца взглядом. Он, видимо, любил цветы. Это было понятно по тому, как он умилялся цветами, превращая процесс полива в какой-то ритуал, наслаждаясь им. Вода из лейки текла медленно, тоненькой струйкой, и её почти не было слышно. Казалось, гестаповец не обращает на меня никакого внимания. Ничего не спрашивает. Ну и я ничего не говорил. Вообще старался не привлекать этого внимания. Тем более я не имел права заговорить первым, пока меня не спросит ариец. Нам это объяснили. Я провожал гестапоца взглядом, стараясь успокоиться и собраться мыслями, чтобы не облажаться на сей раз.
Наконец он отставил лейку, полюбовался своей работой и присев за стол даже улыбнулся мне. Мне показалось что он добрый и я успокоился.
- Как твоё имя? - спросил гестаповец на неплохом русском, но с заметным акцентом.
- Миша, - тихо ответил я.
Гестаповец посмотрел мой пропуск.
- Миша? А тут написано Мойше.
- Мойше это и есть Миша.., - сказал я ему так же тихо.
- А фамилия? - снова глянул на меня гестаповец.
Я сглотнул, опустил глаза.
- Какая у тебя фамилия? - повторил свой вопрос гестаповец.
- Двонер...
- А тут написано что ты Вайсман, - улыбнулся гестаповец и посмотрел мне в глаза искоса.
Я, получив пропуск, от счастья совсем забыл прочитать то что было написано в нём... «Подвёл Арона... », - пронеслось у меня в голове. Нужно было как-то выкручиваться. Я собрал воедино всю свою хитринку и улыбнулся, как мне самому показалось, очень неестественно и пожал плечами.
- Так меня называют Двонер... Это кличка... уличная... Это гром значит. А так я Вайсман по... по паспорту, стало быть...
- Что есть «стало быть»? - переспросил гестаповец, - это что-то по русски?
- Ага, - кивнул я, - это значит сущая правда...
- Сущая..., - согласился гестаповец, - я знаю что значит гром. И почему же именно гром? Потому что взрываешь? Или любишь когда взрывается?
- Нет... Что вы! - чуть не закричал я, подумав, что мне удалось его заговорить, - я когда маленький был у меня барабан был. И я гремел им. Постоянно...
- Хватит, - отмахнулся гестаповец, - граната тебе зачем была нужна? Ты куда-то её нёс?
- Нет, нет... - закружил я головой, - я прошу мне поверить...
- Почему я должен верить тебе? - не отрываясь от моего пропуска спросил немец.
- Мне её подложили... - опустил я глаза.
- Зачем? Ты кому-то мешал? Виновные должны понести наказание. Ты понимаешь, что такое порядок?
Я кивнул. И испугался. Только что я понял, что если буду настаивать, что мне подложили гранату в гетто, то немцы вывернут наизнанку всех и всё. И всё это будет из-за меня.
Я пожал плечами.
- Что ты думаешь? - спросил гестаповец.
- Я не партизан... - сделал я жалобное лицо, - честное слово... я работаю дворником у пана Костенецкого... Это наверное когда я короб оставил без присмотра...
- Что ты делаешь во Львове? - внезапно сменил он тему, - тут написано, что ты из Гродно.
- Ну да, из Гродно, с братом! - обрадовался я такому внезапному повороту, - и я очень хочу домой! Дядя, отпустите... Я уеду домой... Я больше не буду один ходить, без брата...
- Так ты и поедешь домой... В Гродно, в Лодзинский уезд... К родителям, чтобы они присмотрели за тобой, если у тебя такой плохой брат...
У меня душа не просто ушла, а упала в пятки... Во-первых я не знал родителей Арона. Я догадывался конечно, что они есть, но даже не знал как их зовут и как они выглядят. Спроси у меня сейчас: «Мойше Вайсман, а как зовут твою маму и бабушку по папе?», - я не просто бы опростоволосился, а все бы поняли, что я такой же Вайсман, как этот гестаповец монахиня из местного монастыря. Во-вторых, я понял, что Арона я больше не увижу, и в это гетто больше не вернусь, а поеду в Лодзь, скорее всего. Там тоже, я слышал, было своё гетто, откуда постоянно людей увозили в какие-то неведомые поселения «на территориях». Это я, спасибо Арону, знал, что никаких «территорий» не существует с их «поселениями» специально для евреев. И это было то третье, что меня испугало. Кроме того я уезжал, а точнее — меня силой увозили, дальше на запад... Я не знал что меня пугало больше. Лодзь, или то что я отдалялся от родного дома, но я снова заплакал, совсем как ребёнок, на минуту даже забыв где я нахожусь...
- Ну, что ты, - улыбнулся гестаповец как-то по отечески, - ты скоро увидишь родителей. Или ты плачешь, потому что их давно не видел?
Я закивал головой ничего не говоря.
- Ну вот и хорошо, - встал гестаповец, - переночуешь у нас, в камере, чтобы тебя ни кто не обидел на улице. А приедешь домой скажешь маме чтобы не забыла постирать тебе штаны, мальчик, - протянул он мне батончик шоколадки...
Я взял этот шоколад продолжая плакать, уже тихо и ничего не говоря, поняв, что по другому мне из этого здания не вырваться. Гестаповец вызвал караульного и что-то ему начал говорить по немецки. Тот повёл меня коридором, потом мы спустились в подвал, где пахло сыростью и плесенью, а когда за мной захлопнулись двери, то я оказался в полумрачной, огромной камере, где был только старый, обшарпаный табурет и койка без матраса и подушки.
Я в начале подумал: «А спать как я буду? Я не могу просто на пружине!» Но тут же рассердился сам на себя: «Мишка-дурак... Скажи спасибо, что вообще жив остался...» и присев на кровать развернул шоколадку... «Хоть ужин от поганого достался... Будь что будет, а там посмотрим...», - решил я...
Я прилёг на пружину и заснул. Я заснул первый раз за всё это время! Мне снился наш дом, там, в Мариуполе, чайки над мирным морем, мама, папа... Снилось как я бегаю по берегу, встречая волны и я даже чувствовал эти волны, и с нами был прадедушка... В общем как будто не было войны и все мы были вместе. Так не хотелось просыпаться. Этот сон я потом звал каждую ночь, но он больше ко мне не приходил. Я чувствовал во сне счастье, какую-то радость в душе, которую никогда не испытывал здесь.
Море я любил. Может быть поэтому оно мне приснилось именно в эту ночь. И любил слушать крик чаек. Говорят, что это души погибших моряков, вернувшиеся домой. И поэтому убивать чаек нельзя. Я вот думаю, - а какими птицами будут считать потом наши души? А ведь это будет... Журавлями? Или может жаворонками? Не знаю... Да и не хочу чтобы так думали, потому что говорят, что мы продолжаем жить в детях наших детей, а потом в их внуках, правнуках... и так до бесконечности... Значит и я буду жить? И папа с мамой? И прадедушка? И все те люди? И все мы снова увидимся, обрадуемся друг другу, и скажем — Никогда больше! Никогда больше мы не позволим этому повториться! ... .. .. Но все ли это будут помнить...
Наверное не все... Иначе не пришлось бы так говорить...
...Поезд уходил с какого-то полустанка, и состав оказался товарным. Я занял своё место в углу вагона, и мы ещё долго стояли на этом полустанке. Было холодно, мороз буквально лез во все щели, а мне казалось, что он специально лезет, чтобы заморозить меня.
Прошел день. Только к вечеру двери открыли, подставили трапы и в вагон начали загонять людей. Скоро их стало много, в вагоне теперь было тепло от пара, но шумно. Это всё были евреи, но не наши, не львовские. Были пленные в красноармейской форме, польской, ещё в какой-то, которую я раньше не видел, коммунисты и ещё какие-то люди...
Поезд тронулся. Все замолчали. Конечно разговаривали, но уже тише и меньше. Наконец на меня обратили внимание, видимо поняв, что я не ихний.
У меня что-то спросили на чужом языке, но я не понял о чём они говорят. Потом переговаривались между собой, то ли ругались, то ли советовались. Они смотрели на меня, а я на них.
Подошли двое пленных из наших и какой-то еврей в гражданском. Он спросил у военных что-то, а один из них обратился ко мне:
- Ты по русски говоришь?
- Да, - ответил я.
- А откуда ты?
- Из Львова.
- Так ты львовский? - спросил он.
- Вообще-то я из Мариуполя, но перед войной мы с мамой переехали во Львов к папе... - ответил я и встал.
- Дядь, а вы не знаете где комиссар Двонер? Я должен обязательно его найти...
- Не знаю, - сказал военный, - а ты за какие грехи тут?
Я нахмурился и посмотрел на пленного.
- Вообще-то мне гранату подложили и полицаям сдали. А так, отправили в Лодзь к родителям. Мне выдали документ на другую фамилию, потому что я мало того что, вот, - показал я на звезду на куртке, - так ещё у меня и папа комиссар. А у меня нет в Лодзи родителей...
- Малый, - прервал меня военный, - ты наверное веришь всему, что тебе говорят?
- Нет, - покрутил я головой, - только если вижу, что не врут.
Пленный вздохнул.
- Этот поезд идёт не на Лодзь, а в Майданек. Тебя везут в газовую камеру...
- Куда? - не понял в начале я.
- Убивать, - ответил военный.
- А я не хочу.. Я не хочу, чтобы меня убивали... - чуть не заплакал я, но подумал, что плакать уже поздно.
Солдат сорвал с моей куртки звезду и выбросил её.
- Тут будет поворот ночью. Там поезд притормаживает. Мы откроем дверь, и будем прыгать. Ты прыгай вместе с нами и беги что есть силы подальше в лес. Бежать будешь столько сколько сможешь бежать. И не останавливайся. Потом уже сам решишь, что делать. Но за нами не беги.
- Как так? - удивился я.
- Одному спрятаться легче, чем толпе, - сказал пленный, - а тут мало того что толпа, так ещё и не понимают друг друга. Это из Румынии и Венгрии люди.
- А вы потом куда?
- Кто на восток, кто на запад, а кто и тут будет, - ответил мне военный.
- Партизанами будете? - спросил я с надеждой, что меня пригласят к себе.
- Партизанами, - усмехнулся он.
Поворота этого я ждал долго. Успел перезнакомиться с половиной своих вынужденных попутчиков. Пленные оказались с нашего гарнизона, папу знали, но о судьбе его никто не слышал. Не знали даже куда отправили его заставу в первый же день войны. Последний раз его видели под Яворовым, куда наша армия отступила... ну, а потом, как вы знаете, понеслось. Я много услышал в ту ночь рассказов о начале войны и именно тут сделал для себя вывод, что больше никогда в жизни не буду верить всему тому, что рассказывают агитаторы, романтики, фанатики и прочие те, что убеждают наивных людей в чём-то. Евреи разговаривали на идиш. Поэтому я смог пообщаться и с ними. Как их занесло сюда, из стран где ещё было спокойно, во всяком случае легче чем нам, они не понимали и сами. Кто-то на базар приехал, кто-то заблудился, кто-то бежал от румын и венгров в надежде, что у немцев полегче будет, даже не зная о том, что мы тут так живём в гетто просто в аду. Я им рассказал как мог про львовское гетто, про погром, то что видел сам и то что говорили люди. Те только сочувствовали, замолкали, в чём-то раскаивались... Я понял так, что сожалели о своём приезде на Украину.
А что я мог сказать в утешение. Я рассказал про Арона, про организацию, про то что мы тоже воюем, как можем и выводим из гетто людей.
- Я тоже выводил, - сказал я, - их прячут монахини у себя в монастыре, документы им делают, а потом переправляют в Турцию. А оттуда в Палестину. Меня тоже должны были отправить, с чужими документами. Но мне подложили гранату и сдали полицаям. И теперь я тут...
Все замолчали. Военный
