недоверчиво приблизился к стеклу и рассмотрел тщательно послание друга с разных углов. Затем сам подышал на стекло. Возникшее пятно от дыхания постепенно исчезло. Тогда он пальцем провёл по рисунку друга. Следа не осталось, но рисунок после этого медленно растаял. «Не может быть, не может быть!» - повторяя одно и то же, Тристан уселся на стул и тут же подскочил, словно сел на раскалённую сковороду. Ярким пламенем в голове вспыхнула мысль позвонить Флориану. Он даже посетовал, мол, как же это я сразу не догадался.
От волнения руки тряслись и, поэтому открыть телефонную книгу удалось не сразу. Вызов прозвучал, как спасение. На другом конце связи отозвались без промедления. «Алло! Ты не спишь? У меня только что был…» Услышанное Тристаном вызвало лёгкое потрясение. Как, тоже был? Когда? Уже ушёл… минуту назад… Ага, от меня тоже… Рука с телефоном бессильно повисла, сжимая поющий гудком отбоя телефон. «Что ж это выходит, - думал ошарашено Тристан, глядя бессмысленным взором перед собой, - он не шутил, говоря, что находится сразу… А!..» Руку прошила боль, будто по ней прошёл электрический ток. Мистика продолжалась. Телефон вибрировал вызовом, который уже начал раздражать Тристана. Высветившийся номер ему ничего не сказал. «Алло! Прохор?!»
«Потёр пальцами виски. Боль незаметно ушла. Что-то лёгкое, почти невесомое кольнуло холодом щёку. Открываю глаза: моему взору предстаёт зимняя картина. Зрительный зал погружён в мрачный белёсо-мутный туман. В воздухе, словно нанизанные на невидимые нити неподвижно висят снежинки. Медленно, будто вдыхаю неземной аромат, втягиваю в себя резкий, режущий, морозный воздух. В груди приятно похолодело. Разгорячённое дыхание сизым паром выпускаю через тонкую щель губ. С еле уловимым свистом. Нити приходят в движение; снежинки с металлическим тонким звуком бьются друг о друга. Замерзшие звёзды двигаются медленно, с каждым мгновением увеличивая темп, вот нити раскачиваются сильнее и сильнее, переплетаются, свиваются в тонкие косы, в мелкие сети, в плотные шали. И это всё великолепие движется!.. не стоит на месте. Раскачивается, увеличивается амплитуда движения. Чувствуется волевое движение ветра. Он врывается вороватой шайкой диких степняков и… Рвутся со стоном, криком, мольбой… Рвутся невидимые нити и огромная масса снега, почувствовав свободу, бросилась в разные стороны, смешалась, переплелась, скомкалась…
Мягкий звон металла перерос в какофонию.
Снег устилает пол. Жемчужно-бирюзовые змейки заскользили между сиротливых, высохших ветвей, увлекая за собой полусгнившую медную пыль листвы. Окрашенные в медную позолоту змейки вьются у моих ног. Стараются подняться по ботинкам. Заворожён удивительной игрой. Прерываю её, топаю поочерёдно ногами. Змейки рассыпаются в серебристую пудру. Но вместо одних, приходят другие.
Снег – повсюду.
Снег – снаружи.
Снег – внутри.
Белая дробь больно колотит по лицу. Она путается в волосах, застревает, вокруг одной собираются остальные. Ресницы тяжелеют под тяжёлой невесомостью снега; пытаюсь проморгаться – пустое! Протираю глаза. Снег не тает. Мелкой пылью осыпается по лицу. Снежная, воздушная пудра серебрит брови. Складки рубашки заполнены крошкой; она настырно лезет за пазуху и воротник, словно многочисленная армия варваров пытается приступом взять крепостные стены.
Снег… Снег… Снег… повсюду. Он на мне. Его столько набилось в карманы брюк, что холод неприятно жжёт тело через одежду.
Снег… он забирается тонкими нитями по ботинкам вверх, брюки кажутся набитыми ненасытной молью.
И пелена. Не проясняющаяся бледно-лиловая пелена окружает меня. Чувствую её движение, похожее на упругое покачивание желе.
Пар изо рта обволакивает лицо. На какое-то мгновение выпадаю из реальности. Какой? Потерялся и сам. Где нахожусь? Где это место? Где юное дарование, читавшее свой поэтический шедевр? Где зрители, громкими хлопками разогнавшие ночную прохладу и зыбкую тишину? Где – я?
Вопросы один за другим возникают в голове и, словно капли, срываются в бездну; падают на зеркальную гладь ответов, оставляют круги…
Из пелены, раздвигая её густые заросли, выходит Инга. Останавливается и будто чего-то ждёт. Босая, в длинном сером льняном балахоне. На него спадают длинные густые косы, с вплетёнными в них сухими веточками. Глаза закрыты. «Что ждёшь? – мысленно спрашиваю я. – Иди ко мне». Инга будто выходит из тенет сна и медленно идёт ко мне, загребая ступнями снег, оставляя за собой длинные полосы следов. Они сразу же заметаются снегом.
Приблизившись ко мне, снова замирает на месте. Взгляд мой встречается с её. Инга машинально отряхивает с балахона снег, подгибает подол, опускается возле моих ног. Опирается локтем на колени. Кладёт на него голову. «Здравствуй, Яша!» - нарушает молчание её тихий голос. «Здравствуй, Инга», - крепкая рука сдавила мне горло, слова с трудом прорываются наружу. «Что не весел?» - отрешённо спрашивает она, свободной рукой чертя на снегу узоры. «С чего веселиться?» - отвечаю вопросом на вопрос. Инга поднимает своё утончённо-прекрасное лицо, долго смотрит, мне в глаза не моргая. «В самом деле, Яша, поводов для веселья нет». Глажу её по волосам, сметаю налипший снег. «Ты не озяб, Яша? На дворе зима, лютует мороз, бушует пурга; слышишь, вдалеке вьюга выводит высокие ноты?» «Нет, Инга, давно не ощущаю холод». Она опускает лицо и еле слышно произносит, разбрасывая снег рукой: «Это всё потому, что он у тебя в душе». И снова кладёт голову на локоть.
Сумрак приходит в движение, гамма новых оттенков серого и белого, происходящее в нём, привлекает моё внимание. Из него выходит Яна, в просторном, цветастом летнем сарафане с бретельками на плечах. Её глаза смотрят на меня с укором, мол, чего ж ты, пан матрос, загрустил. Встряхивает густой копной светлых волос, разлетается по сторонам снежная пыль, играя светом. Яна, осторожно ступая по снегу босыми стопами, не спеша приближается ко мне. «Неужели им не холодно?» - всплывает мысль в голове и снова уходит вглубь. Яна такая же, какой я запомнил её в миг последней встречи: молодая беззаботная, только в глазах вместо жизнерадостных искорок холодный пламень. Останавливается возле меня. «Добрый день, Яша!» «Добрый день, Яна!» Опускается слева на колени в снег, склоняет ко мне голову. Изящной работы снежной вуалью снег ложится на её волосы. «Всё меняется, Яша, всё меняется, - раздаётся её мелодичный голос. – Вслед за осенью приходит зима. Что грустишь? Нет на тебе лица». – спрашивает Яна, не поднимая глаз и трётся, трётся головой о мои колени. «Больно на сердце, Яна. Ничем эту боль не унять». - отвечаю ей. «Это от одиночества. Грех быть одному. Помнишь, так говорила бабця?» «Помню».
Снег всё летит, летит, летит… Заметает следы, засыпает остовы скамеек и корявые сухие пальцы кустов, протянутых навстречу небу. Снег укутывает нас. «Одиночество – непосильное бремя, Яна». «Сбрось, сбрось его, Яша! – вдруг пылко произносит она и устремляет на меня горящий взор из-под заснеженных ресниц. – Сбрось это иго!» «Не могу, - чуть не плача, с трудом двигая мышцами лица, отвечаю, - рад бы, да грехи не позволяют».
Снегу в маленькой зрительной зале намело по колено. Сквозь сизую облачную пелену сиротливо смотрит лилово-серебряный глаз солнца.
В сумрачно-заснеженной дымке, путаясь в звенящей на все лады завесе просматривается тёмный силуэт. Раздвигая неуверенно белые шторы, крадучись по сугробам кто-то приближается к нам. Инга и Яна безучастны. Я – безразличен. Но и оно уходит вглубь меня, остро колет сердце.
В фигуре с трудом напрягши зрение, узнаю кого-то знакомого. «Ксения!» - стрельнуло в голове. Она остановилась, закинула за спину украшенные жемчугами снега густые волосы. Я порываюсь ей навстречу, но руки Инги и Яны вцепляются в ноги стальной хваткой, слышу внутри из голоса; они приказывают: - Сиди. И. Жди. Мне больно. Пытаюсь движением ног сбросить напряжённые руки подруг. Чем только усиливаю напряжение их рук. «Жди!»
Хочу крикнуть Ксении, но горло снова сжимает спазм. Тяжело, часто дышу. Дыхание густым паром белыми облачками вырывается и развеивается ветром.
Загадочно улыбаясь, Ксения опускается на четвереньки и продолжает двигаться, ползёт, временами, грудью припадая к земле, и тогда её тело полностью скрывается снегом. Вот она останавливается в полуметре от нас. На Ксении непонятное одеяние из дерюги, через проплешины виднеется бледно-розовое тело, руки от плеч до кистей покрыты свежими незажившими царапинами. Голова опущена, волосы слиплись. Смёрзлись в мутно-серые сосульки. Не поднимая лица, Ксения произносит бесцветным голосом: «Здравствуй, Яшенька, здравствуй, милый!» Хотел ответить, довольно лицемерить, не надо. Язык не повернулся. «Здравствуй, Ксения». И всё, просто, без излишества словесных кружев.
Ксения медленно водит головой из стороны в сторону, мелодично звенят сосульки, мягко соприкасаясь друг о друга. Внезапно она резко вскидывает голову, разлетаются волосы-сосульки, горят холодным отблеском далёкого огня, прогибает спину, поворачивает вправо голову и, словно змея, шипит: «С-с-скуп, с-с-скуп ты, Яшенька, на с-с-слова». Её движения не производят на меня никакого впечатления. «Жизнь приучила». «С-с-суета вс-с-сё это, Яшенька, - она ложится в снег, извивается, словно купается в нём, протягивает ко мне тонкие, бледные кисти и, чуть ли не срывается на свист, шепчет, шепчет. – Возвращ-щ-щайся, возвращ-щ-щайся ко мне!» Оторопь сковывает моё тело, но успеваю проговорить: «Идущий вперёд не смотрит назад». И силы покидают меня. Снова невидимой птицей кружусь над заброшенным, запорошенным снегом кинотеатром. И там, вверху, слышу свистящий шёпот, слышу слова, выплюнутые ядом: «Мелочи, глупые, невзрачные мелочи. Библейские россказни для легковерных, страшилки-дурилки для взрослых деток, - плавно двигая головой, устремляет вперёд лицо. Глазами меня, сидящего внизу, я, летающий вверху, вижу, как обострились черты, вот-вот, лопнет кожа на подбородке. – Вернись! Я жду! Приходи!»
Ксения обессилено опускается в сугроб. Пороша сравнивает её с окружающим экстерьером: скрывается, заметаемая снегом спина, плечи, голова. Мне, верхнему, вдруг становится, бесконечно жаль свою бывшую супругу, сильно и горячо когда-то любимую, пароксизм сочувствия к ней пронизывает стальными жалами душу и тут кто-то более сильный, грубо плюя на моё сопротивление, вталкивает меня, парящего в меня сидящего. Я вскидываюсь, проходит оцепенение. Ещё крепче, причиняя боль, сжимаются кисти рук Инги и Яны.
Внутреннее ощущение описать невозможно; чувствую себя опрокинутым вниз в небо, в беспредельном снежном океане иду по колену в снегу. Мелкая рябь говорит «здесь мель»; лавирую, обхожу ловушки-омуты и, сторожко ступая, иду по указателям ряби в кажущейся безопасности. Позади, теряется в фиолетово-грозной дымке тревожный вечерний закат; впереди сияет небесно-голубым огнём рассвет, раскинув широко жемчужные снега крыльев, скрывая всё, что ждёт в нём.
Засмотревшись на красоту восхода, оступаюсь, пытаюсь сохранить равновесие, но глубина неба проглотила…
Пробуждение сродни отложенной казни. Мои подруги, устремив
