Я СМЕРТИ БОЛЬШЕ НЕ БОЮСЬ (часть третья)

Сколько лет прошло, Матка Боска, не могу поверить!
   Беру её руку и целую.
   - Когда мне иногда становится грустно, - дрожащим голосом говорит Яна, -  я вспоминаю строки стихотворения, которые ты прочитал в прощальный час: - Весь этот мир – как на ладони, но мне обратно не идти, ещё я с вами, но в вагоне…
   - …ещё я дома, но в пути. – Закончил строки я. – Ты замужем, дети?
   - Och, tak! – Яна вдруг перешла на польский, - wszystko wyszło, jak i przewidziała babcia: u mnie dwoje synów i córki, prawie dorosłe. Ja jest zamężny, jego widziałeś, z nim rozmawiała zanim podejść do ciebie – Tadeusz Tyszner, minister kultury…1 - затем ойкнула, извинилась, - Яша, совсем забыла, твои познания в польском очень слабы. Или стали лучше?
   Вздохнув, пожал плечами.
   - Как видишь, нет. Но тебя прекрасно понял. – С теплотой посмотрел ей в глаза. – Очень рад за тебя. Как поживает Целестина Богуславовна?
   Лицо Яны посуровело.
   - Умерла бабушка через год после твоего отъезда. Жаловалась постоянно, жизнь – скучна, что все её подруги давно беседуют с Богом и ангелами, только она задержалась на земле. Сетовала, чем прогневила бога, что он совсем забыл про неё. Тебя часто поминала добрым словом. Говорила, какой хороший пан получится из пана матроса, жаль, не её зять. Когда распался Союз, мама внезапно уехала к родственникам в Канаду, мода в те времена пошла такая, отыскивать родню в Америке или в Канаде, и уезжать навсегда, обрывать корни с родной землёй. Вот и мама, уехала и не вернулась. Мы с папой переехали в Польшу. Нам вернули семейное поместье недалеко от Варшавы. – Яна заметно побледнела, слёзы сильнее побежали из глаз. – Прости, растрогалась, вспоминая эти события. Очень жаль, бабушка не дожила до этого дня. – И резко переменила тему. – Как дела у тебя, Яша?
   - Как и у тебя, точь-в-точь, исполнились слова Целестины Богуславовны, царствие ей небесное, - перекрестился. – У меня своя арт-галерея, нас три компаньона-совладельца. Семьи нет. Был женат. Развёлся. Детей нет. – С сожалением говорю и заканчиваю неуверенно, - Вот как-то так…
   Незаметно к нам подошёл муж Яны.
   - Tadeusz, zapoznaj się, to Jakub. – Сказала она бодро. – Ci opowiadałam o nim2.
  Тадеуш протянул руку; не прекращая рукопожатия, произнёс:
  - Bardzo przyjemnie, pan Jakub!
  - Nawzajem, pan Tadeusz!3 – ответил я.

   Ксения стояла посреди хаоса, учинённого ею в мастерской. Правой рукой крепко сжимала большой кухонный нож. Не замечая меня, водила остекленевшим взором по изрезанным картинам, одни висели на стенах, другие разбросаны по полу, варварски попранные и истоптанные ногами, остальные лоскутьями свисали с подрамником, расположенных на трёх мольбертах. Ксения что-то бормотала, ожесточённо шевеля напряжёнными губами и продолжая сжимать до белизны суставов ручку ножа.
   Наконец она заметила моё присутствие. Лицо изменилось, сошла, как
1 – Ох, да! Всё вышло, как и предсказала бабушка: у меня два сына и дочь, почти взрослые. Замужем, ты его видел, я с ним разговаривала, прежде чем подойти к тебе, Тадеуш Тышнер, министр культуры. 2 – Тадеуш, познакомься, это Яков. Я тебе о нём рассказывала. 3 – Очень приятно, пан Яков. – Взаимно, пан Тадеуш. (польс.)

старая краска маска озверения, с глаз исчезла бессмысленность. осмысленности. Пальцы разжались. С тонким коротким звоном нож ударился об пол.
   Ксения бросилась мне на шею, в пароксизме жалости ища у меня прощения.
   - Яша, Яшенька, прости меня! Не знаю, что на меня нашло. Яшенька, Яшенька, может, я безумна? – выпалила она. От этих слов меня всего передёрнуло. Заметив это, ещё сильнее обвила шею. – Вздор! Нет! Чушь! – поцелуи увлажняют щёки и шею. – Яшенька, Яшенька, это глупости, бабьи глупости! Я здорова, Яшенька! – и заладила по новой. – Просто не знаю, что на меня нашло! Яшенька, - Ксения внезапно отстранилась от него и выразительно посмотрела в глаза, - хочешь, Господом богом поклянусь, мамой и папой, что этого больше никогда не повторится?..
    Это повторялось регулярно раз в неделю. С небольшими изменениями в сценарии исполнения сцен. Билась посуда, уничтожалась безжалостно одежда, кромсались картины. И в стадии работы и готовые на заказ. Приходилось лгать, выкручиваться пред заказчиком, придумывать фантастические причины и писать, писать без отдыха, выполнять обязательства, работать ночи напролёт без сна, поддерживая творческую энергию большим количеством чашек крепкого кофе; от него першило в горле, пропадал вкус, пища становилась пресной. Но только таким образом я мог стимулировать нервную систему, доводя её почти до истощения, выполнять в срок заказы.
   Полученные деньги Ксения любила. Часто заставал такую картину: по полу разложены купюры и она, раскинувшись, лежит на них. А ещё любила тратить. Только я не видел отдачи. Новых вещей ни у меня, ни у неё не прибавлялось, мелочёвка от цыган не в счёт, польская подделка, ничего стоящего.
    Пытался однажды спросить, куда идут деньги, разразился скандал, после которого три недели она прожила у родителей. Мне сказала, ей нужно успокоиться, собраться с силами; родителям откровенно лгала, что у меня крупный заказ и не хочет отвлекать от работы.
   Потом разговор тестя с Ксенией на кухне у нас дома. Её признание, что она любит другого.
  Я ушёл, взяв с собой личные вещи, кисти с красками. Ключи от квартиры оставил на крючке в прихожей. Заявил, на жилплощадь претендовать не буду.
   Глухая, чёрная, сырая ночь проглотила меня без остатка».

   «Перебороть себя тяжело, но можно. Намного труднее перебороть время. О, жестокий палач, ты бесстрастно ко всему! Никому из живых с тобой не совладать! Ты властно над нами: из младенцев мы вырастаем в отроков, затем наступает пора юношества и, как следствие, зрелость. В итоге одинокая старость и забвение. Но ты всегда остаёшься таким, каким и было.
    Безжалостный тиран, равнодушный надсмотрщик, жестоковыйный свидетель расцвета и угасания людских душ, падения нравов, возвышения ничтожеств.
   Никто из живых не видел царств земных, существовавших вечно; но живые видят необозримое царство твоё!
   Тщетны попытки перелицевать тебя. Упрямцы сыскивались и ранее: где они? Отыщутся и ныне и впредь.
    Напрасен труд; пусты усилия».

   «Погружён в свои мысли. Не обращаю внимания на немую картинку телевизора. Пускаю длинные сизо-серые струи в потолок; они скапливаются под потолком пластами; новая струя приводит в движение их чёткое распределение, пласты, скручиваясь жгутами и, извиваясь, переплетаются друг в друге, на мгновение возникают интересные футуристические или, предположительно, сюрреалистические картины в неподвижности воздуха комнаты. «Минздрав СССР предупреждает: курение вредит вашему здоровью». Вспомнилось, блин, некстати. Дым попал не в то горло. В нём запершило; закашлялся, в приступе согнулся пополам. Надо открыть окно, проветрить. Жанна сказала бы, накурено, хоть топор вешай.
   - Снова куришь? – из кухни донёсся голос Жанны, чётко поставлен вопрос. – Просила, ведь, тебя, расстанься ты с этим пристрастием, пока оно тебя не погубило.
   Глюки, первое, что пришло в голову. С чего бы? От курева? Посмотрел на папиросу, задумался и затушил в пепельнице. Напряг слух.
  Снова голос Жанны доносится из кухни:
   - Не понимаю, как можно быть рабом этой маленькой бумажной палочки с травой.
   Чётко слышу шум воды, звон посуды, её – Жанны! – голос:
  - Неужели у тебя нет силы воли. Ты, такой большой и крепкий, а зависишь… чёрт знает от чего! Смешно подумать, она манипулирует тобой. Яша!
   Собрался и чуть не крикнул «да!», но спохватился. «Патология, - всплывает в голове однажды слышанное слово. – В понедельник срочно к психиатру!»
   Прибежал на кухню. Пусто. А кого хотел там увидеть? Мелкий озноб пробежал по спине. Поёжился. Открыл окна и не смотря на июльскую жару, накинул на плечи вязаный кардиган. Лето, я замёрз. Есть от чего! Сварил кофе, влил в чашку коньяку, побольше сахару, размешал и залпом выпил. Приятное послевкусие, вяжущее язык и обжигающее приятно пищевод. Быстрыми волнами тепло лениво расползлось по телу. Слегка повело, закружилась голова, стало легко. Захотелось закрепить достигнутый эффект. Вынимаю из шкафчика виски «Gold donkey», ликёр «Amaretto» и готовлю из несовместимых напитков вполне приличный коктейль. Вытягиваю медленно через соломку. Стакан почему-то быстро опустел. Мысли мои облеклись в приятно-хмельной туман, как в железные доспехи. Движенья рук округлы и плавны. Хихикаю под нос и готовлю новую порцию напитка, для убийственного эффекта добавляю водки. Смотрю стакан на просвет. Золотисто-коричневая тягучая жидкость лучится, преломляемая гранями посуды. Не перестаю хихикать. Отчего-то весело мне. В затылке лёгкая тяжесть, приятный надоедливый стук молоточков в висках; тепло, как табун мустангов по степи, так и скачет по телу, по лицу щедро катятся скупые капельки пота.
   - Была, не была! – пьяно заплетается язык. Первый глоток через трубочку, прочь её! дальше выпиваю получившийся коктейль на одном дыхании. Взрыв необыкновенного вкуса сотрясает неподвижную вселенную моего внутреннего мира.
   - Ого! – мысли путаются друг с другом. – А ничего себе получился петушиный хвостик! – языком облизываю с губ остатки жидкости.
   - Ты себя совсем не бережёшь. – Из-за спины слышу Жанну. – Нельзя же так, Яша!
   Шатаясь, оборачиваясь на пятках. Медленно. Быстро не получается. Взгляд упирается в окно.
   - Что ты хочешь там увидеть? – опять-таки за спиной слышу голос Жанны. – Посмотри на меня, обрати, пожалуйста, своё величество на презренную рабыню…
  Так захотелось крикнуть «не ёрничай!», но что-то или кто-то перехватил дыхание; разбился вдребезги стакан, выпавший из расслабленной руки. Подкосились ноги. Опускаюсь на табурет.
  - Жанночка, слушаю тебя, весь внимание. Ну, пойми, расчувствовался что-то, грустно мне без тебя. Пустота в доме. Не поверишь, бывают дни. Ноги домой не несут. Так не хочется возвращаться, в пустую квартиру.
  Сложил руки на столе. Уткнулся лбом, заплакал.
  - Знала бы ты, какая это мука. Жить в холодном одиночестве! Видеть вокруг себя счастливые лица влюблённых, радостные семейные пары с детьми. А ты один…
  Останавливаюсь. Не могу говорить. Слёзы не дают. Горло душат.
 - А ты один. И никому нет дела до тебя, до твоего горя. От сочувствующих взглядов разыгрывается геморрой.
  Поднимаю лицо, мокрое от слёз, и кричу, надрывая связки прямо в стену:
 - Да пошли они со своими сочувствиями! Жанна!.. Жанночка, возьми меня к себе! Это так просто – всего лишь нужно позвать…
  И стучу крепко сжатыми кулаками по столу. По столешнице прыгает стакан, дребезжит салфетница, вибрирует пепельница. Вторят глухим звоном моим ударам.
 - Возьми… к себе… возьми… к себе!..
 Слетает на пол, звеня металлом салфетница, скалясь обиженно острыми гранями осколков, танцует по полу пепельница, на нём пыль и окурки, из солонки просыпалась соль.
  - Не могу так больше, не могу больше жить один!..
  Пришёл в себя в зале. Сижу на диване, тупо уставясь в тёмный экран телевизора и жую в яростной задумчивости потухшую папиросу. Бормочу неразборчиво слова, сами просящиеся на уста: «прибежище моё и защита моя, Бог мой, на которого я уповаю!» взгляд перевожу на зеркало. «Щит и ограждение – истина его». Да, да, да! «Ибо ты сказал: «Господь – упование моё».