названием «Елизаветинская».
На встречу с мэром пришлось ехать самому. Из-за непостоянства погодной константы оба мои сокомпаньона и заместители, как назло, заболели. Тристан с сильным насморком сидел дома, окружённый ненавязчивой заботой многочисленного семейства; Флориан пошёл на приём к терапевту, что-то у него захлюпало в груди. Ипохондрик, одним словом. При малейшем чихе летит в поликлинику.
Все организационные хлопоты пришлось взвалить на себя. Благо, от природы есть небольшой организационный дар и умение быстро налаживать между людьми крепкие мосты доброжелательности.
В пятом часу вечера, выпив кофе с миндальным печеньем, собрался. Долго в голове, как мозаику, составлял узор предстоящей беседы с главой города, человеком с непростым характером. Обидчивый и злопамятный, он точил на галерею и на меня лично зуб. Началось это с тех самых пор, когда заграничная организация «Museums without borders», бог весть каким образом узнала о нас, выделила нашей галерее грант. Едва до него дошли добрые для нас, для него – нет, вести, он начал обычную акцию интимидации против меня с компаньонами. Направил «гончих псов» из СЭС, пожарных, милицию, кучу других проверяющих из различных ведомств. Хотел расторгнуть с нами договор аренды помещения, якобы составленный с нарушениями существующих правовых актов.
Всё обошлось. Принятый мной на работу молодой, но талантливый юрист решил положительно для нас вопрос со всеми инстанциями; тогда я убедился на его примере, что значит иметь профильное образование и любить своё дело.
Стоя у открытого окна, размышлял, одевать ли плащ, потому как на улице творилось невообразимое безобразие.
К вечеру ближе задождило. Робко. Неумело. Неуклюже.
Низкие, серьёзные облака, как перепостившиеся монахи, облезлым взглядом взирая смиренно сверху вниз, плыли низко над землёй, цепляясь за скрюченные пальцы крон деревьев тёмным взволнованным брюхом, оставляя на них рваные латки тумана.
С громким криком срывались галки и вороны с веток, кружили огромными стаями, выписывая в небе геометрические фигуры, соперничая с облаками в пестроте серого окраса.
Ехать категорически не хотелось. Невидимая сила удерживала на месте. Не позволяла сойти с него, пошевелить рукой, ногой. И даже время прониклось моими тревогами, замерло в ожидании, когда приму окончательное решение. «Ну же, ну же! – подбадривал себя. – Не раскисай! Решайся! Время не ждёт!» Но… продолжал прохаживаться по кабинету, бросая косые взгляды за окно. Заметив, что на улице усиливается дождь, беру решительно в руки зонт. «Что ж, - думаю, - всяк кулик на своём болоте велик. Заартачится господин мэр, так ему же хуже. Не хочется, но придётся звонить куда надо, подёргать за сонные струны. Сам тогда прибежит». Дать «добро» мэру и в его интересах. Через два месяца состоятся перевыборы главы городской администрации, и от деятелей искусства, их голосов, многое может решиться в пользу действующего мэра, в какую сторону качнётся неустойчивая чаша весов.
Под усиливающимся дождём небольшое расстояние от галереи до остановки преодолел бегом. Не раскрывая зонта. Запыхался. Не скрою, забыл, когда в последний раз делал утреннюю зарядку. Понемногу привёл дыхание в порядок, вспомнил несколько дыхательных упражнений из йоговских практик. Огляделся. Под куцым козырьком навеса автобус ожидали две школьницы лет четырнадцати, щебечущие по мобильнику. Они то и дело прыскали и что-то шепотом говорили друг другу. И пожилая семейная чета. Я поздоровался, кивнув головой. И сразу…»
«… вот не надо верить на слово всем, утверждающим клятвенно, что душа новопреставленного летит по озарённому ярким светом тоннелю навстречу мягкому белому свечению; что за ним ждёт впереди с сочной зелёной высокой травой луг, что плывёт над головой дивный по чистоте и красоте колокольный звон и виднеются в золотистой дымке кованые блестящие ворота. Нужно предварительно разузнать, что они перед полётом пили. Явно спиртовой концентрат из ягеля и мухоморов или курили кальян с замечательной ритуальной смесью.
Заявляю прямо, ничего нет; ни тоннеля, ни луга, ни звона и ворот. Пустота. Ты паришь в пустоте мира. Ты – ничто и всё одновременно. Ты и осенний дождь несбыточных надежд, и солнечный свет, изнуряющий палящим зноем землю; ты звонкое пение лесного родника и глухое эхо горного перевала; ты пёстрый щебет дивных птиц и щемящая сердце тишина перед бурей; ты громкий предостерегающий грозный окрик и бессловесный шёпот затухающего огонька свечного огарка; ты чувствуешь своё присутствие во всём и нигде. Одновременно ты есть, и тебя нет. Всё, что окружает тебя – ты; ты – всё, что окружает тебя!
Лёгкое парение в невесомости и недоумение, что это там внизу так встревожено всполошились люди? В чём причина их резкой жестикуляции, громкого ора, красных от натуги глаз и лиц, бледных от испуга? И кто это там разлёгся на земле под струями дождя, вокруг кого с любопытством скапливаются, как вороны на падаль, люди? «Срочно звоните в «скорую», мужчине плохо!» «А, может, он пьян!» «Что с того? Звоните скорее!» «Тебе надо, ты и звони». «Ничего, проспится и будет как огурчик, знаем таких». «Как вам не стыдно!» «А ты меня, бля, не стыди! Вон им пусть будет стыдно: нажрутся с утра и весь день в праздности проводят». «Да вызовет кто-нибудь «Скорую?!» «Люди вы или кто?» «Чё визжишь, сучка бешенная, сама и звони, раз такая заботливая».
Приглядываюсь, с удивлением обнаруживаю, центром внимания оказываюсь я. Лежу на спине. Неестественно как-то. Левая рука подвёрнута под спину. Правая приподнята, кисть сведена судорогой, будто сжимает резиновый мяч. Черты лица обострились, глаза широко раскрыты, в расширенных зрачках отражается низкое небо, ноги согнуты в коленях и напряжены. Эка, думаю, тебя Яша, вывернуло. Знать бы с чего…
В это время понимаю, там внизу – это я. Лёгкая тревога закрадывается в душу. Одновременно чувствую, невесомое покрывало ложится на плечи. Оборачиваюсь. Никого не вижу. Только солнечный свет и длинную цепочку облаков, подсвеченных синим огнём по краям. «Вот, - шевелится мысль, - Яша и всё: никто не узнает, какой у танкиста был конец».
Отворачиваюсь от безрадостного зрелища, вдруг слышу голос идущий одновременно отовсюду: - Погоди торопиться. Ты ещё многим на земле нужен.
Поднимаю взгляд. Сквозь сияющие облака проступают черты лица; оно круглое, слегка дряблое с оспинами на носу, на глазах очки с толстыми линзами; пушистые рыжеватые усища, слегка припухшие губы, овальный подбородок. Внимательный, чуткий, профессиональный взгляд серых глаз. «Так, - слышу его с хрипотцой прокуренный голос, - подозрение на инфаркт. Сообщи в кардиологию, везём нового постояльца». Это он обо мне. Постоялец! Куда там! Здесь мне – эх, ма! – намного комфортнее. Вдруг чувствую, как пробку в бутылку, меня насильно кто-то начинает заталкивать…
Полёт окончен.
Вот меня поднимают, кладут на носилки. Молодой задорный голос разгоняет собравшихся зевак и любопытных: - Расходимся, товарищи, расходимся! Трупов, что ли, никогда не видели?» «Типун тебе на язык, - остужает говоруна строгий женский голос и мягкие, нежные руки гладят мой лоб. – Мы тебя живым довезём. Надо будет, укольчик, сделаем». «Чё сразу типун-то? – обижается молодой. – Это я чтоб толпу разогнать». «А если б это твой отец здесь лежал?» «Ну, не мой же», - цинизм молодости непробиваем. «Неси аккуратнее, практикант».
Удивительное дело быть в небытии…»
«Как приятно осознавать, что в новом воплощении для тебя нет преград. Почти сутки гуляю по больнице, перехожу из палаты в палату сквозь стены, и хоть бы хны! Попробуй так раньше, лоб об первую же дверь расшибёшь! А сейчас, прямо все атомы пространства услужливо расступаются перед тобой, освобождая дорогу.
Хожу по больнице, разговоры больных между собой и посетителями слушаю. Диву даюсь, всё вертится вокруг одного: как дети, как Машка (кошка, наверное), как мама; у неё всё в порядке с давлением. Да, за пирожки спасибо, тут сестричку угостил, теперь витаминок больше даёт и ночью тоже, моей ни слова. Ещё не забудь поливать цветы, раз в сутки, …два раза в три дня… Скукота! Им. А мне весело. Вот разговоры врачей интереснее, много профессиональных словечек в лексиконе: анамнез, эпикриз, буллит, сдвиг по оси, ожирение второй степени и ночью… Но это уже не для всех. Интереснее всего палаты реанимации. Там можно встретить таких, как я. И поболтать, если в настроении. И, молча, посидеть на подоконнике, свесив босые ноги на улицу. Не беда, шестой этаж. В нашем состоянии страшно другое. Об этом стараемся не говорить. Поэтому все реанимационщики предпочитают сидеть в палатах, как пёс на цепи и гостям особо не рады. Едва зайдёшь в гости, ощериваются, зубы скалят, того и гляди, вцепятся в горло.
А я хожу. Всё время лежать не интересно. Иногда часами смотрю на себя. Спокойное лицо, глаза закрыты, веки не двигаются; во рту трубочка, в носу – тоже, катетер введён, понятно, куда. Капельница сутки напролёт кап-кап, кап-кап, для чего, не пойму. Лучше не становится, хуже… Хотя, хуже дальше некуда! Лягу, и сразу начинаются неудобства. От иглы в руке, от катетера, от трубочек. Зуд по телу идёт нешуточный. Почесаться не могу. Вот потому и сижу рядом с собой на кровати, гляжу на себя; то руку поглажу, чтоб от иглы не уставала и не затекала, то пот со лба утру или, например, одеяло поправлю. Вообще-то, за этим должна сестра следить или нянечка, да куда уж им наши неудобства. Чай с конфетами, шампанское с тортом. Поклон вам, неутомимые труженики, что хотя бы за капельницей следите! Не то давно бы копытами двинул. О! заходит сестричка. Смотрит на меня безразлично, пульс проверит. Градусник поставила, подошла к окну. Форточку открыла. Спасибо. Воздух в палате спёртый. Духота бешенная. Нет, не обо мне позаботилась. О себе. Сигаретку прикурила и в окошко смолит. Я-то что, я лежу, весь в трубочках, пикнуть не могу. Даже при желании. Дай-ка, думаю, испугаю непуганую. Осторожненько, ни единая пружиночка не скрипнет, встаю с кровати, на цыпочках, хотя могу и подлететь, по полу ступаю, шаги глушу попискиванием прибора интенсивной терапии. Приближаюсь сзади, нежно так её за груди беру, сжимаю упругие яблочки, шепчу в нежное розовое ушко: - Киска, приходи сегодня ночью, развлечёмся, покувыркаемся!
Видели бы вы её отражение в стекле! Глаза с футбольный мяч, волосы дыбом, дым нехотя выплывает из ноздрей и приоткрытого рта, тело и груди под руками напряглись. Минутное замешательство быстро проходит. Кашляет, гасит сигарету о стекло, окурок за окно. Оборачивается… А я что, пластом филе горбуши покоюсь на разделочном столе кровати. Аппаратик, знай себе, попискивает, пульс мой отсчитывая. Сестричка медленно, очень медленно, делая большой полукруг вокруг кровати, была бы палата вдвое-трое больше, обежала бы и тогда по стеночке, юркнула в дверь, забыла, раба приобретённой привычки, что градусник у меня под мышкой остался. Я не гордый. Беру градусник, выхожу в коридор. Сестричка на посту что-то в ажиотации рассказывает сменщице и нянечкам, рукой в сторону палаты машет. Я иду. Несу градусник. Его замечают. У сестричек и нянечек глазёнки-то
