безукоризненных в поведении курсантов. За стенами учебки жизнь казалась потерянным раем; хоть и не навсегда.
Сквозь открытые окна классов доносились сладостные звуки гражданской жизни. Выйти на «волю» было неописуемым чудом.
Патруль гарантировал нахождение в городе от завтрака до отбоя. Был ещё один наряд, из разряда везунчиков, наряд на КПП в штабе, располагавшемся в здании старого католического монастыря.
Как манна небесная – увольнительная в город. Но это праздник праздников. Об этом подробнее и ниже».
«До службы не курил. Вкуса табака не знал. Однако пристрастился к табаку именно на службе. Причина по сути простая.
Представьте себе ситуацию: у курсанта личное время. В эти светлые минуты он может позволить себе привести себя в порядок, написать короткое письмо домой, или двухсерийный индийский сериал с песнями и танцами - любовное письмо девушке.
Помимо этого сходить в матросский буфет, купить конфет, выпить чаю с булочками. И не дай бог в это твоё свободное личное время попасться на глаза старшему мичману Хлопушину, замкомвзвода, который с похмелья всегда пребывает с утра и до вечера, а также в дурном расположении духа.
Если ты, по его мнению, своё личное время бездарно прожигаешь вне курилки, бесцельно слоняешься по дорожкам, овеваемый одним тебе известным крылом внезапно осиянного счастья – ты проводишь время зря.
«Товарищ курсант, ко мне!» - с этих слов начинается конец редких счастливых редких минут личного времени. Хлопушин обладал удивительным даром видеть плохое не только в хорошем, но и в самом что ни на есть наихудшем.
Освежив память вопросом, как фамилия, боец, он отдавал приказание наводить порядок в казарме, взять обрез с водой и ветошью (тазик и тряпку) или голяк (веник, метлу) в руки и подметать плац.
Его убийственная тяга к чистоте чужими руками приводила в неописуемый восторг не только горемык курсантов, но и офицеров, взводных и ротного.
Но стоило курсанту находиться в курилке с сигаретой в руках или её разминающим, он сразу принимал в глазах Хлопушина статус полной неприкосновенности.
Старший мичман Хлопушин мог и поднести огонёк. И такое частенько бывало, угостить табачком; не только дать закурить, а и презентовать полную пачку сигарет. Однажды попытался отказаться от такого щедрого дара, отнекивался, сколь мог. Старший мичман не мигая, глядя мне в глаза, произнёс с плохо скрытой ехидцей, акцентируя каждое слово, облекая его в пышную одежду железобетонной значимости, что любезно отказавшись, теряю если не всё, то многое; мне тогда не сможет помочь, случись что, никакая крыша.
Намёк был понят, как биссектриса, сразу. Боялся не физической расправы, бугай Хлопушин был о-го-го какой, опасался, не буду вылезать из не котирующегося в массах наряда дневальным по роте.
С трепетом душевным взял пачку Ровненской «Орбиты», открыл, предложил закурить товарищу старшему мичману. Он, скрывая доброту в густых усах, усмехнулся, отказался, буркнув, что уже покурил и, весело насвистывая, фальшивя безбожно какую-то мелодию, ушёл по своим делам.
Это я к тому, что некурящему в армии и на флоте рядовому и матросу тяжело, потому что считаешься праздношатающимся или бездельником и любая благодарная работа пройдёт через твои неунывающие от лени руки. А вот если куришь – занят делом. Отвлекать тебя такой ерундой, как уборка, грех. Я смалодушничал и на три года пристрастился к табаку. Были ребята, которые, не смотря ни на что, не притронулись к сигарете. Проявили твёрдость характера и силу воли. Одного такого я запомнил, Генка Белоусов из Минска».
Зачем знать, скажи, больше большего
Зачем ждать, скажи, запредельного,
Что положено и так сбудется,
О другом же, да речь отдельная1.
«Ночью резал вены. Старой тупой зазубренной бритвой. Крест-накрест. Кровь фонтанировала, душа плескалась в тесных оковах тела. Зализывал, как пёс, раны. К утру от шрамов не оставалось и следа.
Ближе к полуночи всё повторялось снова…
Вены… бритвой… крест-накрест…»
Медленно, тяжело и тягуче из густого, вязкого рассола сна ало-приторным воспоминанием заря занималась над скупо дремлющей землёй. Рассвет, робкий мальчишка, скрытно мочился росой на выбеленные заморозками травы узорчатым инеем.
- Уснул, уставши подглядывать за чужой жизнью? – прикосновением к плечу Прохор Архиповича разбудила его жена.
- Подглядываю, - сквозь сон вяло улыбнулся Прохор супруге. – Это ты верно заметила.
- И не надоело? – Эмма поцеловала мужа в темечко.
- Нет, - односложно ответил Прохор.
- Хоть что-то есть интересное?
- По существу, обычная жизнь рядового человека.
Эмма недоверчиво посмотрела мужу в лицо.
- Думаешь, Гурий стал бы тебя тревожить по пустякам? – спросила жена. – Думаю – нет.
- Хочешь, верь, хочешь не верь, - перекрестился Прохор Архипович. – Пока ничего интересного, - протягивает Эмме рукопись. – Полистай, убедись: о родителях, о детстве, о школе и учёбе в училище. Всё как у всех нашего поколения. Служба на флоте.
