яблочный компот. И, улыбаясь сквозь слёзы, говорит ему: - Кушай, сыночек мой, кушай не стесняйся. За три года, ой, как отощаешь на казённых харчах-то!
Утро. Пинск. Призывники стоят и мнутся под мелким моросящим дождём бесформенной гражданской массой. По перрону перед строем призывников прохаживается главный корабельный старшина, окидывая изучающим взглядом разношёрстную толпу будущих матросов.
Вот он останавливается посреди строя и громко командует:
- Становись! Равняйсь! Смир-р-р-рна! – резко обрвая последний слог.
Видя невыполнение команды, гул от разговоров не утих и никто не обращает внимания на команды, зычно рявкнул:
- От-ста-ви-и-ить!
Шеренги призывников притихли. Это уже не дома. И это не сон.
- Товарищи призывники, - начал старшина, - слушай мою команду! Становись! Равняйсь! Смир-р-р-рна!
С ошибками, на этот раз все справились.
- Вольно! – поступает следующая команда.
Не обращая внимания на стоящих поодаль гражданских, курящих в сторонке офицеров, старшина говорит:
- Добро пожаловать в город-герой Пинск! Город дождей, блядей и бескозырок!
В строю раздаётся смех.
- Отставить смех в строю! – незамедлительно последовала новая команда от старшины. – Почему дождей – узнаете скоро сами на своей шкуре; почему блядей – тут он загадочно улыбнулся – поймете сами; ну, а бескозырок, догадались наверняка».
«Очень трудно было войти в новый режим жизни: есть по расписанию, ложиться спать и просыпаться, ходить на занятия и отпрашиваться в туалет, простите, гальюн.
Первые тридцать дней снились бабушкины вареники с вишней, парное молоко, сдобная ватрушка с творогом и любимое сливовое варенье с половинками фруктов.
От резкого перехода на совершенно другое питание начинались желудочные хвори, обострились мирно дремавшие гастриты и просыпались язвы; на их фоне обычная диарея казалась детской шалостью.
Меня бог миловал. Из вышеперечисленных заболеваний мучила частая изжога и то потому, что на камбузе все блюда готовили не на растительном масле, а на дешёвом комбижире. Кто служил, помнит эти прекрасные мгновения. Когда даже сода не помогала унять жжение в пищеводе. О таких лекарствах, как «Ренни» и «Гастал» советские военврачи и слыхом не слыхивали; возможно, их в то время и не выпускали.
- Как Жанна, поинтересовался у родителей. Мама замялась, попыталась перевести разговор в другое русло, начала рассказывать про погоду, правда ли, что в Пинске всегда идут дожди, так им сообщили попутчики в поезде. Я повторяю вопрос. В разговор вступает папа. Он сказал, Жанна поступает в медицинский институт, подготовка, репетиторы, ну, всё такое, не смогла она приехать. Немного посетовав, перешел на другую тему.
День принятия Присяги. Прошёл месяц курса молодого бойца. Строевая подготовка вошла в ритм новой жизни, и без неё уже не представлялся новый день. Вызубрили наизусть Присягу; каждый вечер после отбоя подходили по очереди к старшине и шпарили бойко и быстро. Опозориться никому не хотелось. Текст Присяги, отпечатанный крупным шрифтом на мелованной бумаге был, вложен в красивую темно-коричневую кожаную папку; но читать её надо было, глядя поверх папки, устремив взгляд на товарищей и отцов-командиров.
День принятия Присяги… Трогательные воспоминания и сейчас не оставляют равнодушным; прошло столько лет, а помню все подробности.
День принятия Присяги… Его запомнил навсегда. Стою перед строем и даю клятву: - Я, Дах Яков Казимирович, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, торжественно…
На меня смотрит многоглазая публика приехавших родителей и горожан Пинска.
По заведённой в далёкие послевоенные годы, когда был сформирован Пинский военно-морской учебный отряд, традиции каждая рота исполняла марш «Прощание славянки», проходя торжественным построением мимо трибуны с командирами и почётными гостями. Мимо расположенных в тени аллей приехавших родственников и друзей.
Слова марша, не уверен, что они оригинальные, учились наизусть, чтобы отскакивали от зубов и репетировались на вечернем построении и прохождении перед вечерней поверкой.
Глупо надеяться, что все исполнители марша обладали голосом, но вкладывали в песню всю душу.
Наша рота проходила последней. И, как и все, я пел выкладываясь по полной, не жалея сил и голоса:
Отшумели весенние грозы
Над землёй поднимался восход!
Голос старшины: - Чётче шаг! Звучит марш, оркестр выдувает медные звуки. Левой-левой! Держать строй! Ноздря к ноздре! Хорошо за музыкой не слышно приглашённым старшину: - Левой! Правой! Бля, что б вашу мать! Тянуть носок!
Что ж ты, девушка,
Плачешь сквозь слёзы
Провожая матроса в поход?
Единым порывом! Триста голосов, юношеских, окрепших, охрипших от долгих репетиций и табака! Рвут связки! Будто идут в последний бой! Ровнее строй! Левой, левой! Тянуть носок! Балерины, бля! Ноздря к ноздре! Гнать тать вашу мать! Не жалеть горла! Надрывается старшина! Пусть не в числе первых – не в последних же! Громче! Куда? Громче! Левой-левой!
Не плачь, не горюй
И слёз зря не лей…
Ублюдки – старшина не скупится на выражения – смотреть вперёд, держать строй! Ровнее шеренгу! Носок! Тянуть! Ваши предки любуются вами, ушлёпки! Не посрамитесь перед ними! Строй! Разрывается старшина! Держать! Левой! Ноздря! К ноздре!
А лишь поцелуй, целуй сильней.
Когда сойдём мы с кораблей!
Всё! Прошли! Старшина улыбается! Не подвели! Его! И себя!
В этот торжественный день всё внутри территории школы было празднично. Выбелены бордюры тротуаров, обновлена разметка на плацу, покрашен фундамент учебного корпуса и казарм. Повсюду царила соответствующая моменту обстановка. Этим чувством пронизан воздух, от радости он пел на все голоса; можно было услышать эту весёлую и задорную мелодию. При желании. Если бы все другие звуки мгновенно умолкли.
Родителям, как и курсантам, был предложен, праздничный обед.
После обеда увольнительная в город с родителями. Отпустили не всех. По боевому расписанию на территории части остаётся тридцать процентов от численности военнослужащих. Личный состав не оставляет расположение части никогда.
В числе оставшихся была и моя фамилия. Родителя погоревали, но папа заметил, что служба есть служба и Устав ещё никто не отменял. Вечером они ушли. Утром следующего дня отбыли домой.
Острая тоска по дому первый дней благополучно прошла, как наивная блажь, оттеснённая на задний план строевой подготовкой, выполнением норм физупражнений, занятиями по изучению Уставов, обучением азбуке Морзе и практических занятиях на радиополигонах.
Нерадивые ученики, – в их числе ни разу не был, - читали вечерами вслух, после просмотра программы «Время», азбукой Морзе от названия газеты до редакторской колонки газеты «Правда» и «Советский воин». Особо одарённые читали ночи напролёт; но чтобы не мешать остальным, лишённые возможности отдыхать и набираться сил перед новым трудным учебным днём, в умывальнике, сочетая либо отжимание от пола с чтением, - это когда газетка лежит перед лицом на полу, - либо приседания и газетка перед лицом неуча на вытянутых руках. И не дай бог ошибиться: читать приходилось сначала и до подъёма.
Было в этом что-то садистское, как сейчас бы сказали правозащитники: нарушение прав человека. Но другого метода научить лентяя и трудно восприимчивого к знаниям в жёстких рамках учебного процесса просто не было. Опыт показывал, успехи проявлялись у большинства после второй-третьей ночи бдения за чтением книг и газет. Алфавит Морзе отскакивал от зубов. Если не хотели, чтобы от алфавита отскакивали зубы.
Жанну вспоминал редко. В основном, после отбоя. Когда мысли расслаблялись вместе с телом. Когда триста шестьдесят курсантов погружались в крепкий сон, а казарма в зелёную темноту дежурного освещения. Когда стихали разговоры, переходящие в свистящий шёпот после громкого окрика дежурного старшины, кому, тля, не спится, того палуба ждёт. И только резкий молниеносный скрип пружин нарушал зыбкое равновесие словоохотливой тишины.
Думалось разное. Вспоминал прогулки по вечернему городу под первым снегом, когда улицы окрашивались светом фонарей, который преломлялся в дивных узорах снежинок и рассеянным волшебным освещением придавал городу таинственную загадочность. Длинные, сладкие поцелуи. От воспоминания, которых теплело в груди. Короткие поцелуи тайком на переменах и без стеснения в кино на заднем ряду. Размышляя о ней, засыпал. Как ни странно, Жанна так ни разу мне не приснилась.
Причину этого раскрыло письмо от бабушки. Оно просила, чтобы я ничего не посмел с собою сделать; мать и она не переживут, мол, говорили им, такое в армии случается на каждом шагу. Внучок, сообщала бабушка, родители не хотели огорчать тебя, но дело в том, что Жанна вышла замуж. В конце мая. После того, как меня призвали служить. Приехал в отпуск брат вместе с другом. Вот тут, Яшенька, и разошлись ваши с Жанночкой дороженьки. Не знаю, как она, друг брата сильно её полюбил с первого взгляда. Сделал предложение. Свадьбу сыграли быстро. Мне кажется, уточнила бабушка, даже второпях, словно чего-то опасались. Год учёбы Жанна будет жить и учиться дома, - поступила всё-таки в мединститут! – а следующей весной, когда брат и муж окончат училище, поедет с мужем на место службы.
Не знаю, о каком шаге говорили родители и бабушка, но мой шаг с тем роковым не совпал. Длина разная. Поделился новостью с другом, Игорьком Синициным из Ленинграда. Он успокоил, ну и ладно. Знаешь, Дьяк, как в песне поётся: если подруга уходит к другому, то неизвестно кому повезло».
«Из всех тягот и лишений воинской службы любимыми и желанными были наряды на камбуз.
Чистка овощей, уборка подсобных помещений, наведение чистоты в зале приёма пищи, разнос бачков с едой.
Следует особо отметить тот факт, вечером, когда в столовой наведён порядок, составлены столы и скамьи, погашен свет, на камбузе кафель сияет первозданной красотой, шеф-повар Дрюня Шпак, земляк из Великоновосёловки выставлял в гарманже на ящик, заменяющий стол, трёхлитровую банку прозрачной выстоявшейся ароматнейшей браги. Своим секретом приготовления не делился, но с удовольствием потчевал ею всех: от офицеров до матросов. Тогда наступал вечер воспоминаний, где каждый стремился поделиться впечатлениями от ускользающей вчерашним рассветом забытой гражданской жизни.
Многие в своих рассказах бессовестно привирали. Нагло и беспардонно. Чувствовалось это на слух, но вида никто не подавал. Так как каждый ждал своей очереди, чтобы навешать на распухшие от выпитой браги доверчивые уши свою порцию необыкновенных по закрученности сюжета и развязки баек.
Это благосклонно поощрялось. Голая, правда, как разодетая безвкусно ложь не были нужны никому.
Непостижимо невообразимым считался наряд патрулирования города. Таких называли – «счастливчиками». В него назначали отличившихся в учёбе и
